– Как высшие чины НКВД контролировали ход Ваших допросов и бесед с Нойманом?

– Каждый вечер после допросов в специальной комнате я докладывал майору НКВД о содержании своих бесед. Он одобрительно высказывался, иногда, правда, подправляя меня. Но только иногда. Никаких заданий мне не ставилось, кроме как «дружески» общаться.

– Нойман не рассказывал, какой он стрелок? Вы ему не говорили, что награждены значком «Ворошиловский стрелок»?

– У меня на гимнастерке висел этот значок. Он полюбопытствовал. Я ему сказал, что мы много тренировались. Каждый день стреляли по два часа. Сначала из малокалиберной винтовки и пистолета, потом из боевого нагана. Маузеров нам не давали. Маузеры были только у начальства – у высших чинов.

– Нойман обратил внимание на Ваш значок в первый или во второй день?

– В первый день. Он так пристально его разглядывал, но не решался спросить. По-видимому, из наших боевых наград он ему был не знаком. Потом он спросил, указав пальцем, что это такое? Я ответил, что это за отличную стрельбу. Он сказал, что у них тоже есть подобные призы. В Абвере их учат стрелять вслепую. В темном коридоре тянут консервную банку, она громыхает, и в нее надо попасть. Я сказал, что и у нас было такое, но звук создавался неожиданно и, в основном, сзади, надо было быстро развернуться и попасть. Это было очень трудно. Он сказал, что у них в Абвере тоже было такое, и он попадал. Это упражнение на быструю реакцию особенно необходимо для разведчика, если за ним идет «хвост». Важно выстрелить первым и незаметно для преследующего.

– На какой день после начала допросов Вы почувствовали, что Нойман к вам «дружески» расположен?

– На 3-5-й день. Он тоже искал во мне человека, близкого по менталитету, которому можно было исповедаться. Я рассказывал ему, как ходил в немецкую церковь, беседовал с патером Густавом. Я сказал ему, что в детстве ходил в немецкую школу, что меня воспитывали немцы Копп, Фризе, Густав, я пел в немецком клиросе. Копп даже хотел в 1918 году забрать меня в США. Жизнь немцев – колонистов сильно интересовала Ноймана. Я сказал ему, что украинцы и русские, которые жили в Кичкасе, уважали немцев и хорошо к ним относились. Ценили их трудолюбие, методы воспитания детей и умение хорошо делать свою работу.

– Кто такой Копп?

– Это был заводчик в Александровске. На заводе сельхозмашин Якоба Коппа работало около 100 человек. Мой отец работал машинистом в котельной, где вырабатывался пар. Пар крутил маховик, а с маховика с помощью ременных передач движение передавалось на станки, где вырабатывались детали. Часть паровой энергии преобразовывалась в электрическую – для освещения цехов. Я рассказал, как однажды мать попросила меня отнести отцу на завод обед. Меня на проходной знали и пропустили. Меня заинтересовало мое отражение на медно-латунной поверхности парового цилиндра. И вдруг, в машинное отделение заходит сам заводчик Копп. Отец сказал ему, что я его сын. Он поздоровался со мной за руку. Вообще-то Копп был отличным хозяином и хорошим человеком.

– Как Нойман отнесся к Вашей характеристике Коппа?

–Он восхищался Коппом. Мне удалось создать образ добропорядочного немца, потому что я, по-видимому, любил Коппа, как и он меня полюбил. Когда отца убили, он хотел меня усыновить. Копп дал нам свою подводу – линейку, и на ней мы отвезли гроб на кладбище. Он также присутствовал на похоронах. Он как-то пришел к нам на Новый Год. Мне от Деда Мороза подарил костюм, а девчонкам – юбки. Нас было пятеро душ. И каждому по подарку.

– Вы рассказали об этом Нойману?

– Конечно. Он сказал, что мать неправильно поступила, не отпустив меня в 1918 году в Америку вместе с Коппом. Я бы был уже большим человеком. Нойман стал невольно, «по-дружески», переживать за мою судьбу: «Америка – богатая страна. Надо было матери отпустить Вас». Это был успех моих психологизмов.

– Нойман не высказывал своего отношения к коммунистам, большевикам?

– Нет. Видимо, он понимал деликатность этой темы, мою роль, и знал, что нас прослушивают.

– Нойман был религиозен? Он молился?

–Он рассказал мне свой распорядок: туалет, бритье, молитва, физзарядка.

– Нойман рассказывал о своих солдатах и офицерах?

– Он говорил мне о своем помощнике, который тоже закончил «абвершколу».

– А солдаты были все его прежние, из Испании? По какому признаку он подбирал солдат?

– Нет. Ему их подбирали. Дисциплина, патриотизм, сознательность, знание языков.

– Как кормили Ноймана в тюрьме?

– Он сидел ведь не в тюрьме. Это был особняк.

– Особняк в центре Москвы, не помните?

– Я сам тогда Москву видел первый раз. Не могу сказать где, но точно не в центре. В нашем особняке Нойман ходил в кино.

– Ему показывали фильмы? Вместе с Вами?

– Нет, он сам ходил. Я его спрашивал, что он смотрел вечером? Рассказывал. Помню, ему очень понравился наш «Чапаев». Он любил вспоминать этот фильм и в наших беседах восхищался смелостью Чапаева. Нойман считал его настоящим героем. Все его товарищи погибли, а он, Чапаев, забрался в дом и долго отстреливался из пулемета. Недостатком фильма он считал то, что главного героя убивают. Надо было, чтобы он переплыл реку.

– Возможно его водили в Московские театры?

– Нет, что Вы, только кино!

– Рассказывал ли Нойман о своих связях?

– Он имел связь только с Абвером. Когда их перевели в военную школу в Берлине, то количество контактов на «гражданке» резко ограничили.

– Встречался ли Нойман с Канарисом?

– Да. Он общался с адмиралом по службе. Он же все задания получал от Канариса. Канарис поздравлял его с наградой от фюрера и давал приемы в его честь за заслуги в Испании и Польше. Даже Канарис не имел «Креста с дубовыми листьями». Ведь Польшу взяли очень быстро. Агентура Ноймана этому способствовала.

– Нойман не рассказывал о служебных эпизодах? Не сквозило ли в нем бахвальство?

– Он не был хвастуном. Мне он нравился. Я учился у него, как надо поступать в экстремальных ситуациях. Мне приходилось через день – два уточнять некоторые детали. Он терпеливо и спокойно все объяснял.

– Вы помните ходя бы один пример, который поразил Вас, где было бы чему поучиться?

– Нет. Такого не помню. Ведь прошло пятьдесят лет. Но я могу сказать уверенно, что многое у него перенял. Он мне нравился просто как человек: выдержка, дисциплина, самообладание даже в плену, без эмоций и экзальтации. Это был твердый, настоящий мужчина. Он как-то заметил, что охотно делится со мной не очень важной информацией и то лишь потому, что не сегодня–завтра немецкие войска войдут в Москву.

– Чтобы изучить и постигнуть суть человека, надо его узнавать по крупицам: как он двигается, ест, думает. А как он ходил, его походка?

– Фигура атлета, походка мягкая, подбородок вверх. Каждый шаг – как на картинке – идет немецкий офицер, уверенный в своей силе, независимый, немного высокомерный. Ему разрешили оставить погоны, и он с достоинством их носил. Но «Крест с дубовыми листьями» отобрали. Он находился у меня в столе. Его личность и необходимый минимум человеческих прав ни в чем не ущемлялись. Думаю, не ошибусь, если скажу, что его НКВД держало для обмена, а, возможно, учитывая риск нашей операции, его и расстреляли. Мне это неизвестно. Но в моей дальнейшей работе в немецком тылу, во Львове, его психологический портрет мне помогал. Я всегда задавал себе вопрос: а как бы поступил Нойман? И решение находилось. Помню, при встрече с инспектором Абвера, полковником, я держался независимо. Полковник – всего лишь инспектор, тыловая крыса, а я – боевой офицер, командир спецкоманды. Я каждый день подвергаюсь риску, я должен думать о своих людях. А главное – должен быть эффект от моей работы. Я – производитель агентов, диверсантов – людей незаурядных, поставляющих развед данные с переднего края. Мог ли это выполнить полковник? Вряд ли – лень, сытая еда. В первый же день инспекции я пришел в комнату к полковнику и смело, без тени смущения, пожаловался на недостойное поведение его заместителя – майора. Этот майор ходил и провоцировал примитивным способом моих солдат – верят ли они фюреру? Мы сами можем спросить, – верит ли он! Какое он имеет право вести в секретном подразделении свои записи?!

– Вспомните еще какие-либо черты, характеризующие Ноймана.

– Он был выбрит каждый день еще с вечера. Не курил, но, когда работал с агентурой, всегда угощал их дорогими папиросами, подчеркивая уважение и значительность агента. В начале, когда я его увидел, стрельнула мысль: зачем мне дали допрашивать этого зверюгу – фашиста? А потом я увидел, что он не с гонором, как большинство немецких ассов, которых я допрашивал в Испании и Измаиле. Не озлобился против меня. Понемногу отвечал на вопросы. Интересно рассуждал о взаимоотношениях разведчика и женщин. Я помню о том, как Нойман говорил, что с женщинами надо быть осторожным. Для разведчика женщина – это опасность. Не знаешь, чего и с какой стороны от нее ожидать. Женщина не предсказуема, алогична. В Испании у Ноймана был ценный агент – красивая девушка. Он мог ею воспользоваться. Но, во-первых, семейный долг, а во-вторых, после близости с ним вряд ли она стала бы подвергать себя риску и добывать сведения. Достаточно было того, что она получала хорошие деньги, хотя и пыталась его соблазнить. Но в Берлинской школе Абвера их очень строго предупреждали насчет женщин. Нойман говорил, что его девушка – агент работала официанткой в известном мадридском ресторане.