Живой памяти моего отца, Артура Владимировича Петровского,

посвящаю

Введение

Когда мы смотрим на свои детские фотографии, мы, порою, испытываем двоякое чувство. Я, вернее тот ребенок на снимке, – это, конечно, «не я»; у него не было еще моих мыслей и чувств, моих помыслов; он не сделал еще тех ошибок, за которые теперь мне стыдно; он желал и стыдился иного; его лицо узнаваемо, но… Его собственные дети сегодня, как в моем случае, изумляются: «Папа, это что – ты?» С другой стороны, мы ощущаем глубокую связь между собой и тем ребенком на карточке; мы оба творим что-то, стремимся к чему-то, смотрим в одном направлении… Всё – сообща…

Нечто подобное я испытываю, читая свои работы тридцати-сорокалетней давности. Я дорожу ими. Я помню, как они рождались. Я помню битвы, в которых участвовал. Это ведь только сейчас такие слова, как «надситуативность», «субъектность», «персонализация» кажутся привычными и от века существовавшими в обиходе психолога. Но это только сейчас. Помню, как меня отговаривали говорить о «надситуативной активности» («это не приживется»). Многие годы спустя, весьма талантливый студент (мы много общались после), на одной из зимних школ факультета психологии Московского университета повествовал о «надситуативной активности». Я спросил его: «Кто и когда ввел это понятие?» Ответ был: «Это все знают. Слова народные»… – и был явно смущен, что понятие имеет возраст и авторство. Помню, с каким недоверием было встречено слово «субъектность» (зачем тебе эта «ность»?)… «Персонализация» интерпретировалась как «надевание маски», что порождало «вполне естественную» критику предложенной мною концепции личности…

Базовый феномен, с которого автор ведет отсчет своим разработкам (с самого начала 70-х годов), – это эмпирически исследованный им феномен «влечения человека к границе», надситуативной тенденции к риску, активной неадаптивности. «Бытие на границе», «трансценденция границ», «трансфинитность» («бытие без границ») – таковы формы и проявления активности индивидуума, в которых он сам себе автор и господин.

Эта новая книга – дань старым работам, написанным мною в годы юности, а с учетом отстояния во времени, можно сказать, «психологического детства». Она, как и первая книга о неадаптивной активности, посвящена моему отцу, Артуру Владимировичу Петровскому, умевшему с необычайным тактом поддерживать мои детские фантазии и прожекты, своего рода воспоминания о будущем, и – первого эксперта по делам взросления сына… С момента опубликования ранней книги, «Психология неадаптивной активности», изданной малым тиражом и ставшей библиографической редкостью (мои друзья одалживают ее мне), прошло 15 лет. За это время существенно расширился диапазон исследований, посвященных неадаптивности, защищаются кандидатские и докторские диссертации об этом феномене, «выросла» и оформилась мультисубъектная теория личности, появились формально-математические модели, описывающие и, главное, предсказывающие поведение человека в различных жизненных ситуациях.

Явления неадаптивности рассматриваются мною в контексте таких категорий, как «субъект», «личность», «индивидуальность», которые, таким образом, приобретают статус «эмпирических», а не только метафизических, конструктов. Несмотря на философский статус опорных идей книги (начиная с идеи «causa sui») и интенцию к построению математических моделей активности, автор – прежде всего психолог, сохраняющий верность эксперименту, операционализации понятий, проверке гипотез. В тех случаях, когда этого не происходит, перспектива эмпирических решений подразумевается.

Два слова о форме изложения. Когда-то я прочитал, что книги для взрослых должны быть такими же, как и книги для детей, «только немного хуже». Это книга, уж точно, «немного хуже», чем книга для детей, так как она написана для взрослых. Но ведь в каждом взрослом живет ребенок, поэтому я старался, во всех случаях, когда это было возможно, обращаться к берновскому Дитя читателя. (Что такое «берновское Дитя»? Об этом читатель, не знакомый с транзактным анализом, узнает дальше.) Дилемму «строгость – легкость» изложения я решал в пользу строгости. Но если была возможность сократить путь читателя к пониманию, я никогда не отказывался от этой возможности. Если, например, был повод обратиться к метафоре, я это делал. Если вспоминались житейские выражения или слова, подчеркиваемые компьютером как просторечные, «слова с выраженной аффективной окраской», я не устранял их.

Я признателен многим коллегам и близким за помощь в работе над этой книгой. Прежде всего, моей жене, Марине Владимировне Бороденко, без которой этот проект вряд ли бы осуществился. Выражаю особую благодарность Дмитрию Алексеевичу Леонтьеву. Он поставил меня в ситуацию «не-выбора» быть иль не быть этой книге и предложил мне назвать ее «Человек над ситуацией».

В. А. Петровский

Москва, май 2010

Часть 1. Бессубъектность: феноменология неадаптивности

Глава 1. Парадокс исчезновения деятельности

Деятельность в суждениях здравого смысла

Мало кого в наши дни мог бы удивить очередной пример существования конфликта между тем, как тот или иной объект предстает перед очами «здравого смысла», и тем, как тот же объект раскрывается в рамках научной теории. Скорее, наоборот, – когда теоретические и обыденные представления, специфически выражающие особенности данного объекта, не сливаются между собой и даже противостоят друг другу, то это закономерно и все с большей готовностью воспринимается широкой аудиторией как своеобразная норма «научности» соответствующих теоретических взглядов. В противном случае говорят, что теория бедна, что ее методологические предпосылки неконструктивны или что она не располагает эффективными средствами анализа исследуемых явлений.

Казалось бы, с этих позиций можно было бы взглянуть и на проблему деятельности, которая в последнее время оживленно обсуждается в философии и психологии. Между тем, если коснуться вопроса о соотношении теоретических и обыденных представлений о сущности деятельности, то выясняется, что к сегодняшнему дню здесь сложилась поистине гротескная ситуация: обыденный взгляд на деятельность сталкивается не с какой-нибудь устойчивой и целостной системой ревизующих его научных воззрений, а с принципиально разными, подчас активно противоборствующими и реально противостоящими друг другу взглядами. Это относится и к определению сущности деятельности, и к описанию ее структуры и функций, и к установлению ее специфических детерминант и т. д. В результате возникает весьма любопытный парадокс, достойный специального обсуждения.

Обратимся поначалу к довольно привычному обыден ному пониманию деятельности, – для того только, чтобы затем установить, какие метаморфозы она претерпевает, когда становится объектом методологического и теоретического анализа.

В том интуитивном понимании деятельности, которое соответствует обычному и повседневному словоупотреблению, традиционно различается ряд признаков.

Субъектность деятельности. Обычно говорят: «Деятельность субъекта», «реализуется субъектом», «определяется субъектом». Зарисуем того, о ком идет речь:

Рис. 1.1. «Субъект»

«Деятельность носит индивидуальный, личный характер» – это и есть постулат, который как будто бы стоит вне критики. Говорим «деятельность» – подразумеваем «субъект деятельности». Стоит на секунду абстрагироваться от представления об активном, целостном, телесном существе, живом теле, которому противостоят наряду с окружаю щей средой другие такие же существа, как в тот же миг отпадет и представление о деятельности. Таково убеждение, присущее обыденному сознанию. Оно включает в себя тот взгляд, что, перенимая опыт других, индивидуум^[1], носитель этого активного отношения к миру, способен «сам» структурировать свое поведение в среде, защищать свои собственные интересы, отличимые от интересов других, включать других людей в круг своих интересов и т. п., что, собственно, и характеризует его как «деятеля», «активного деятеля в среде» (последняя формулировка принадлежит М. Я. Басову – Басов, 1928).

Всякое иное понимание субъекта приобретает в наших глазах до определенной степени условный, метафорический смысл. Конечно, мы вполне уверены в своем праве говорить: «коллективный» субъект, «общественный» субъект и т. п. Мы не испытываем никаких лексических затруднений, говоря, например, об обществе как «субъекте» деятельности или что-либо подобное этому. Но всякий раз в таких случаях мы все же опираемся на идею индивидуального субъекта как первоначальную и как будто бы единственно достоверную, такую, которая дает как бы прообраз всех будущих возможных представлений о субъекте вообще.

Объектность деятельности. Образ деятельности в обыденном сознании заключает в себе представление о том, что она объектна, «направлена на объект» (рядом с субъектом рисуем объект):

Рис. 1.2. «Объект» (на фоне «Субъекта»)

Что же представляет собой при этом объект деятельности? Во-первых, это то, что противостоит живому одушевленному субъекту как вещь, на которую направлена его активность и которая в рамках этого противостояния выступает как ни в чем не подобная субъекту. Из этого следует и второй эмпирический признак объекта – содержащееся в нем «разрешение» на два основных способа отношения к нему со стороны субъекта: преобразование или приспособление. И здесь, таким образом, деятельность сводится к проявлениям адаптивной активности субъекта, различаемым лишь по тому, приспосабливается ли субъект к вещи или вещь приспосабливает его к себе.

Впрочем, в педагогике и педагогической психологии нередко говорят об учащемся как об объекте учебной деятельности. Однако обычно сразу же следует оговорка, что ученик также и субъект учения. Тем самым подчеркиваются особое место и своеобразие данной деятельности в ряду других ее видов, рассматриваемых как реализация «субъект-объектного» отношения.

Деятельность – процесс. Мысль о деятельности как процессе кажется не требующей специального обсуждения: разве не движение живого тела в пространстве, не динамика кинематических цепей его, не некая непрерывная кривая в субъектно-объектном «пространстве – времени» определяет собой деятельность? И разве можно представить себе деятельность как-то иначе? Ответом на эти вопросы является убеждение, что деятельность есть процесс, осуществляемый между субъектом и объектом (см. рис. 1.3):

Рис. 1.3. «Процесс», связывающий «Субъект» и «Объект»

Предваряемость деятельности сознанием. На основе чего, спрашиваем мы, повинуясь традиции здравого смысла, осуществляется та или иная деятельность? Что исходным образом регулирует ее течение? Что задает направленность конкретной деятельности?

Деятельность, в основе которой не лежало бы какое-то знание, какое-то ясное представление о мире, осознанный образ этого мира или цель субъекта, это, говорим мы, уже не есть деятельность, а есть не более чем «пустая фраза». Поэтому для того, чтобы конкретно охарактеризовать и понять деятельность, необходимо заглянуть в субъективный мир человека, осветить, так сказать, глубины его сознания, чтобы именно там отыскать истоки и детерминанты деятельности.

Итак, ответ на эти вопросы напрашивается: сознание – вот что регулирует деятельность! «Зарисуем» эту идею:

Рис. 1.4. «Сознание» возглавляет процесс

Помимо указанных четырех характеристик деятельности, описывающих ее так, будто бы это признаки самой деятельности, а не наши представления о ней, можно выделить еще один признак, который, в отличие от предыдущих, «онтологических», описывает деятельность в гносеологическом плане.

Наблюдаемость деятельности