«Мне скучно, бес!»

А. С. Пушкин, «Фауст»^[1].

Недалеко то время, когда наша публика кипела бурными страстями и требовала от писателя таких же бурных мотивов. И писатели, наперегонку друг перед другом, настраивались на «гражданский», а то и впрямь на «пролетарский» лад и жарили вирши и прозу, воспевавшие «счастье битвы».

Потом пришло время, когда «битвы» были закончены, обыватель, по словам «Энеиды», «пiджав хвiст, мов собака, мов Каiн затрухнув увесь»^[2]. «Пролетарское» настроение пролетело. Его место заняли «звоны-перезвоны», «дерзания» и «достижения» совершенно из другой оперы.

Затем наступило время, когда все эти сперва неясные «дерзания» и «достижения» воплотились в совершенно ясные клубничные мелодии. Писатели, быстро смекнув, где раки зимуют, опять принялись взапуски перегонять друг друга. Но если прежде спрашивали, кто напишет смелее, теперь искали, кто нарисует голее; если прежде спрашивали, кто радикальнее, теперь допытывались, кто забористее; если прежде требовали «пролетарского», то теперь стали алкать кафешантанного; марсельезу сменил матчиш.

Но и это время прошло. И как раз на долю минувшего, печальной памяти года выпало регистрировать это охлаждение к санинизму, матчишизму и вообще порнографии. Публике это надоело. Есть ли это положительный признак? Есть ли это указание на новый, отрадный поворот? По отношению к части общества – например, к некоторым слоям молодежи, – пожалуй; по отношению же к широкой публике – едва ли. Скорее напротив. Скорее это охлаждение есть признак абсолютного охлаждения, погружения в безысходную скуку.

Конец ознакомительного фрагмента.