Наконец она нашла в себе силы отвести взгляд от его лица. Никогда в жизни не видела она ничего подобного. У него была смуглая чистая кожа, высокий лоб под шапкой темно-каштановых кудрей, прямой, чуть с горбинкой нос, красиво очерченные полные губы, зубы ровные, чистые, что называется, один к одному, и необыкновенно белые («Интересно, чем он их так чистит? Наверное, древесным углем, – подумала Сашенька. – Прямо-таки сахарные зубы».), но совершенно необыкновенными были глаза – эмалево-синие, чуть-чуть раскосые, однако эта раскосинка не портила их, а придавала им какой-то дополнительный оттенок необыкновенности, и еще на его лице были усики, в общем, черные, но со светло-русыми подусниками. «Как у Печорина», – подумала Сашенька, она хорошо помнила портрет Печорина. Адам Сигизмундович был ростом чуть выше среднего, но благодаря исключительной пропорциональности телосложения казался высоким.

– Если разрешите, я покажу Александре Александрове окрестности, – обратился главный хирург к главному врачу.

– Показывай, – взял тот под козырек и даже не улыбнулся, чем как бы дал понять, что никто здесь Адаму Сигизмундовичу неровня и это его личное дело – показывать Александре окрестности или не показывать.

Окрестности были бедные – купы чахлых деревьев, несжатые, побитые колесами и гусеницами нивы, заросшие сорняком овраги, в которых и прятались операционные палатки, маскировался госпитальный скарб, палатки с больными, где-то далеко-далеко бухали то ли взрывы, то ли раскаты грома, но какой в сентябре гром?

– Бомбят, – сказал Адам Сигизмундович, – фрицы бомбят наши позиции. Скоро повезут, к утру будет много работы. У нас всегда так: или аврал, или затишье, как сегодня.

– А вы что, правда, из рода Домбровских?

– Правда.

– А почему? Ну то есть как же…

– Наверное, вы хотите сказать, почему я до сих пор жив, здоров и на свободе с такой фамилией?

– Да.

– Вы слышали такое понятие: военспец? Так вот, мой папа – военспец. Другими словами, царский генерал, но очень нужный советской власти. Он хирург, руководил когда-то всей медсанчастью у генерала Брусилова^[12]. Наверное, вы и не слышали про такого, а он чуть не выиграл первую войну с немцами. Не дали.

– Как это? Кто? Почему?

– Кто? Царь. Другие политики из его окружения. Политики всегда мешают военным в их работе.

– Зачем?

– Ну это трудно сказать: то по глупости, то по дезинформации и наушничеству – по разным причинам. Поэтому великие полководцы, такие, как Александр Македонский, Цезарь, Ганнибал, никому не говорили о своих решениях, а принимали их как бы внезапно. Иногда делали вид, что советуются, а поступали наоборот. Наполеон тоже так делал, пока не попер на Россию, – ошибся. Теперь Гитлер ошибся.

– Так мы победим?! – восторженно спросила Сашенька.

– Безусловно, но какой ценой…

– Вы видите меня в первый раз, а говорите так смело? – удивленно сказала Сашенька. – А вдруг я стукачка?

– А чего мне бояться? Дальше фронта не пошлют, так я уже здесь. Так называемым органам все про меня известно – каждый чих. Когда я буду не нужен, меня ликвидируют, а пока я нужен.

– Вы так говорите о себе, что страшно делается!

– Да, говорю. Просто я устал дрожать за свою шкуру – как будет, так и будет. Я фаталист. Вы читали у Пушкина?

– У Лермонтова, – робко поправила Сашенька. – Это «Герой нашего времени».

– Точно! Ха-ха-ха! Дурею я с этой работой. А у вас в фельдшерской школе был хороший литератор! – Он взглянул на нее с неподдельным интересом.

– Да. У нас и хирурги были хорошие, и литераторы…

Они вышли из мелколесья в поле, широкое русское поле. Было тепло, тихо, солнышко отбрасывало из-за ветвей кружевные пятна.

Видимо, пан Домбровскиий решил взять свое и начал тихим, но очень глубоким, красивым баритоном:

 
– Есть в осени первоначальной
Короткая, но дивная пора —
Весь день стоит как бы хрустальный,
И лучезарны вечера…
Где бодрый серп гулял и падал колос,
Теперь уж пусто все – простор везде, —
Лишь паутины тонкий волос
Блестит на праздной борозде.
 

 
– Пустеет воздух, птиц не слышно боле,
Но далеко еще до первых зимних бурь,
И льется чистая и теплая лазурь
На отдыхающее поле… —
 

– закончила декламацию стихов Сашенька.

– Вот это сестрицу из Москвы прислали! – восхищенно глядя на Сашеньку, сказал Адам, взял ее руку, нежно поцеловал и уже не отпускал из своей руки. – Какая у вас была замечательная фельдшерская школа! Вы, может быть, и «Войну и мир» читали?

– Читала. Правда, войну мы с мамой иногда старались пропускать, а мир читали до буковки.

– И это правильно, – сказал Адам Сигизмундович. – В войне ничего интересного, убийство людей друг другом – это самое тупое, жестокое, самое бессмысленное, что только есть на свете. И кровь течет по нашим рукам, но иногда удается ее остановить, не дать ей всей уйти из человека. Я имею в виду конкретных людей, нашу работу хирургов.

– Да, – сказала Сашенька, почему-то не освобождая свою руку из сухой, горячей ладони Адама Сигизмундовича. – Я не один год проработала в хирургии, но кончится война, если я останусь живой и невредимой, то после института в хирургии работать не буду.

– А где? – живо спросил Адам Сигизмундович, подхватывая Сашеньку за талию, чтобы помочь ей разом, вместе с ним, перепрыгнуть через неглубокую канавку.

– Наверное, я буду детским врачом, – сказала Сашенька и робко попыталась убрать руку Адама Сигизмундовича со своей талии, но тут на их пути возникла еще одна канавка, за ней другая, третья, они ловко перепрыгивали через них, смеялись, и рука Адама Сигизмундовича как бы приросла к ее талии, ничего большего он себе не позволял, но и без того они были уже так близко друг к другу.

– Вы коренная москвичка?

– Почти. Мы с мамой много поездили, а с семи лет я в Москве.

– А я никогда не бывал в Москве. Даже смешно. Собрался двадцать второго июня ехать. Чемодан сложил, билет купил. Решил провести отпуск в столице, там у нас дальние родственники живут, списался я с ними, обещали приютить. У них три дочки на выданье, а я как бы приличный жених – врач. Не получилось. Вместо этого двадцать третьего повестку в зубы – и в строй. Отец очень смеялся, он мне за несколько дней до этого говорил: «Адась, ну куда ты собрался, не сегодня завтра немцы начнут войну!» Я ему говорю: «Папа, у нас же пакт, о чем ты?» А он смеется, ему хоть и далеко за шестьдесят, но он у меня очень бодрый, главный хирург республики. Мы живем в Дагестане.

– Там, наверное, горы? – сказала Сашенька и сделала еще одну, но совсем уж робкую попытку убрать его руку со своей талии. А когда опять ничего не получилось, она так обрадовалась этому, что лицо ее залилось краской стыда: в сознании промелькнули мама, Раевский, маленький Карен, «затишок», Елоховский собор, где она стала крестной матерью Артема, снова услышала она глуховатый голос грузного батюшки: «Ничего, что армяненок, я и китайчат крестил, война все спишет, а крещеного Бог сохранит лучше». – А вы крещеный? – спросила она спутника.

– Я? А как же? Правда, я не католик, а православный, мама у меня русская, православная, она и настояла на православии. Хотя, думаю, большой разницы нет.

– Наверное, – сказала Сашенька, чувствуя, что все ее тело охватывает какой-то сладкий дурман, что она почти не принадлежит себе.

– Мой отец, Сигизмунд Адамович, – настоящий царский генерал. Я родился в тринадцатом году. Мы живы случайно, вернее, закономерно – мы живы, пока нужны вашей советской власти. Знаете, у моего отца и на работе, и дома стоят два таких маленьких фибровых чемоданчика с полной укладкой – на случай ареста, он у меня как пионер – всегда готов! – И Адам Сигизмундович засмеялся так непринужденно, будто говорил не о страшном, а о веселом.

– Вы не боитесь все это говорить мне? – приостановилась Сашенька и твердой рукой сняла его руку со своей талии.

Боже, какие у него были глаза! Синие, влажно блестящие – бесподобные глаза!

Он погладил ее по щеке, точно так, как погладил когда-то при расставании Раевский, и тихо, ласково произнес:

– Я, Сашенька, ничего не боюсь, кроме потери близких и долгой, мучительной смерти, – это было бы неприятно. А что касается вас, мадемуазель, то интуиция мне почему-то упорно подсказывает, что мы с вами сделаны Господом Богом из одного и того же куска глины. Вы не так просты, как ваша фамилия, можете меня не разубеждать.

Сашенька оцепенела. Первым ее желанием было упасть перед ним на колени и рассказать все, все… Но она пересилила себя, зато вдруг сказала ни с того ни с сего:

– Хотите верьте, хотите нет, но никогда в жизни… – Тут спазмы сжали ей горло, и не в силах продолжать, она упала ему на грудь и дала волю слезам.

Он обнимал ее нежно-нежно и целовал в виски, в макушку, чуть-чуть в шею. А когда она отплакалась, он взял двумя руками ее залитое слезами лицо и бережно притронулся своими губами к ее губам, раз, два, три… Нет, она, оказывается, совсем не умела целоваться, ее нежные губы были как деревянные.

– Я сейчас! – она вырвалась из его объятий, отскочила к маленькой кривой березе. Нашла носовой платок, утерлась, высморкалась, посмотрелась в крохотное ручное зеркальце, которое всегда у нее было в кобуре вместо нагана. И вдруг спросила своего кавалера: – А вы и раньше целовались?

– Конечно! – расхохотался Адам Сигизмундович. – Ну это номер! Я же старый дурак! – Божья коровка села на рукав его гимнастерки, он сдул ее и добавил: – Грешен – целовался и улечу на небко по первому требованию, как эта божья коровка. Помните: «Божья коровка, улети на небко – там твои детки кушают котлетки».

– А я… А я, – сказала Сашенька, – первый раз в жизни поцеловалась!

– Охотно верю. Жизнь развивается не по законам арифметики. Конечно, никто не подумает: красавица, орденоноска и ни разу не целовалась. А я верю. Целоваться вы действительно не умеете. Я вас научу, хорошо?

– Хорошо! – сказала Сашенька, ни секунды не задумываясь.

Он смотрел на нее долго, а потом тихо произнес:

– Слава богу, что я тебя встретил, иди ко мне!

И она шагнула ему навстречу, ни о чем не желая думать, ни о чем…

VI

Как опытный мужчина, Адам Сигизмундович понимал, что Сашенька в его власти, но он не хотел ничего торопить. Он чувствовал всей душой, что это не заурядное приключение, что, может быть, именно ее, Сашеньку, ждал он все долгие годы своей пылкой юности и свободной от родительской опеки молодости, не обделенной вниманием девушек и женщин.

Ствол кривой березки, к которой они подошли, был наклонен едва ли не параллельно земле, видно, березку ударили танком или тягачом, она чуть надломилась, покосилась, но удержалась корнями в земле и начала расти не вверх, как все ее соседки, а в сторону. Рана быстро затекла, образовался бугорчатый нарост, и жизнь в березке пошла своим ходом.

– Присядем, – предложил Адам. – Смотри, какое солнышко садится – красное, мирное, садится за холмом, который, может быть, завтра станет высоткой, и полягут при ее штурме десятки, если не сотни, наших и немцев. А на юге всё бухают, работает тяжелая артиллерия фрицев, я их уже давно отличаю от наших – и звук у них чуть другой, а главное – интервалы очень ровненькие: немцы – народ аккуратный, первое дело у них – орднунг, порядок, даже убивать они могут только по порядку. Видно, засекли большое скопление наших ребят. Если так, то скоро будет у нас в госпитале жарко. Хочешь мне ассистировать?

– Хочу.

– Тогда договорились. – Он пожал ее горячую ладошку и нежно поцеловал в щеку. – А ты очень ловкая, так через канавы прыгаешь, что другой парень не сможет, и даже юбка тебе не мешает.

И тут Сашенька не удержалась, похвасталась:

– Все-таки я акробатка!

– Ишь ты! Значит, гибкая, как кошка?

– Еще гибче! – засмеялась Сашенька и в первый раз сама попробовала поцеловать его в губы – сухие, чистые, чуть шершавые. Боже, как сладостно! У нее закружилась голова. Он поцеловал ее, чуть отодвинул от себя и, уловив ее помутневший взор, понимая, что она теряет контроль над собой, вдруг стал рассказывать ей громко, как слабослышащей.

– Знаешь, у нас в горах Дагестана много таких кривых березок, там камни мешают им расти. Они у нас почему-то называются «березы реликтовые», хотя обыкновенные карлики, кривобокие, с такими же бугорчатыми наростами. Ты слышишь меня?

– Теперь уже слышу, – срывающимся голосом негромко сказала Сашенька.

– Ну тогда слушай дальше. – И он стал говорить тише, вполголоса. – Особенно много таких березок я видел под Гунибом, в тех местах, где князь Барятинский пленил Шамиля^[13]. Страна у нас такая большая, что мы мало что о ней знаем, а Российская империя была еще больше – на Польшу, на Финляндию, на Бессарабию… А в Дагестан наше семейство попало давно, еще мой прадед после восстания 1830 года был сослан под горские пули. После каждого очередного польского восстания шляхту – офицерство – ссылали на Кавказ, искупать грех кровью, а крестьянство – в Красноярский край. Известное тебе село Шушенское – сплошь из поляков… Мой прадед Войцех был отправлен на службу в Темир-Хан-Шуру, сейчас это Буйнакск, там была Ставка. Сейчас все по-другому называется. Например, Махачкала – это бывший Порт-Петровск, и основал город лично Петр Великий во время своего второго персидского похода. Так вот, Войцех родил Адама, Сигизмунда и Тадеуша, естественно, все трое стали военными. Адам и Тадеуш погибли в боях, а Сигизмунд выучился в Московском университете на врача и вернулся в армию, домой, в Дагестан. Он стал полковым врачом, а когда умер, вернее, утонул в Аварском Койсу – это такая горная река, очень бурная, – его разрешившаяся от бремени жена назвала своего первенца опять же Сигизмундом. Так и появился мой отец. Выучился и стал военным врачом. Я тоже учился, в Ростове-на-Дону, и меня распределили домой, в Дагестан, послали хирургом в далекий горный райцентр, хотя там приходилось лечить все. Опыт я получил бесценный.

– Не страшно в горах?

– Да ты что! Там такие чудесные люди, и чем глуше место, тем лучше. Простой народ далек от национализма. Я весь Дагестан и всю горную Чечню объехал на лошадке или обошел пешком, и везде я встречал только добро. Может быть, потому что я врач и нес исцеление, не знаю… Так к чему я все это рассказываю? А вот к чему. Как-то пробирался я на лошадке в горах, где-то в районе большого аула Согратль (кстати, он заслуживает отдельного разговора), плетемся мы кое-как по каменистой горной тропке, в любую секунду можно сорваться и полететь в тартарары, но лошадки там чуткие, им тоже жить хочется, главное – не понукать их без дела, отпусти поводья, доверься – и она сама тебя вывезет. Еду – небо высокое-высокое, горы вокруг, серые осыпи, скалы, кое-где эти самые реликтовые березки, чахлые, кособокие, послеполуденное солнце светит еще ярко, но уже почти не греет, дело было тоже в начале сентября, ночью в горах холод лютый, да еще с ветерком… Воздух!..

– Чист и прозрачен, как поцелуй ребенка! – с робкой улыбкой подсказала Сашенька.

– Именно так: «Чист и прозрачен, как поцелуй ребенка». Великие поэты говорят точно. Так вот, плетется мой конек-горбунок по каменистой тропке, проезжаю мимо развалин русской крепости, со щелями бойниц, с полуобвалившимися смотровыми вышками о четырех углах. На стенах крепости растет орешник, а на северной стене, ближе к России, приютилась все та же карликовая березка. И внутри крепости деревца, бурьян, крапива, все, как обычно. И вдруг конек мой встал как вкопанный, и почти на тропе я увидел надгробие. Одним своим углом массивный плоский камень касался тропы, и я различил, что он рукотворный. Я спешился. Конек мой не нуждался в привязи. Я разгреб кнутовищем бурьян – толстая бурая медянка, пригревшаяся на солнечном пятачке, вмиг утекла с надгробной плиты.

– А что значит «медянка»?

– Змея. Самцы бывают ближе к бурому, с медным отливом, а самки – ближе к серому цвету. Они неядовитые, почти как ужи – это одно семейство.

– А они большие?

– Нет. Та была в длину сантиметров шестьдесят. Я тебе так подробно рассказываю, потому что в детстве увлекался змеями, ящерицами, аллигаторами и старался узнать про них все. Иногда приносил своих змеюк на уроки – такой переполох поднимался в школе!

– Веселенький ты был мальчик!

– Редкий пакостник! Переходный возраст – это со всеми бывает. Не сбивай меня! Так вот, увидел я надгробие – мощное, плоское, все заросшее зеленым мхом и голубоватым лишайником, лишь крест едва проступает, а крест, вижу, выбит католический, без нашей православной косой планки внизу. У меня всегда были при себе старенькая двустволка и кинжал – не от людей, а если ночь в дороге застанет – от шакалов, от волков, да и на рысь можно наскочить, как дважды два, горы есть горы, а ночь принадлежит хищникам. Стал я счищать кинжалом мох и лишайник, и постепенно вырисовывались надписи. Сначала эпитафия по-польски: «Здесь, дважды на чужбине, лежит одинокий юноша, никогда не видавший свою милую Польшу. И никто во веки веков не придет в эти забытые богом теснины, и не поклонится праху его, и не скажет: “Спи спокойно, дорогой Адам!”», а чуть ниже, сбоку, выбито по-русски: «Здесь покоится прах штабс-капитана Эриванского полка Адама Домбровского, павшего смертью храбрых в неравном бою с горцами 9 сентября 1842 года. Покойному было 23 года». Представляешь, сегодня, 9 сентября 1942 года, Господь ниспослал мне тебя. Вот чудо! И как после этого не верить в Бога! Скажу правду, до войны я не верил и хихикал над верующими мамой и папой, а сейчас верю. Мой отец и другие поляки, кто родился в России, осознавали себя поляками. А мама у меня русская – Анна Ивановна, учительница русского языка и литературы, и я ощущаю себя русским. И мамина мама, баба Катя, крестила меня в православной церкви, тайком от отца, потом, конечно, ему признались, он очень сердился, однако простил, он у нас вспыльчивый, но отходчивый.

– А у меня мама – Анна Карповна, – сказала Сашенька.

– Значит, у нас мамы тезки, дай я тебя поцелую! – И он снова прикоснулся губами к ее щеке. – Да, вот какие бывают чудесные совпадения!

Сашенька хотела было сказать, что 9 сентября 1842 года и 9 сентября 1942 года записаны в разных стилях и, стало быть, совпадения фактически нет, но промолчала.

– А ты крещеная? – спросил Адам.

Сашенька молча расстегнула гимнастерку с чистым воротничком, и на обнажившихся ключицах, которые резко отличались от загорелой, обветренной шеи, свободной от ворота гимнастерки, на белой коже сверкнула тонкая серебряная цепочка. Сашенька вытянула скрытую меж сомкнутых лифчиком грудей часть цепочки с крестиком и поцеловала его. Адам тоже поцеловал ее крестик, плоский, легонький, а потом молча расстегнул еще несколько круглых металлических пуговок на ее гимнастерке и нежно, бережно, но уверенно стал целовать ее никогда не знавшие мужской ласки девичьи груди. Все поплыло у Сашеньки перед глазами, дыхание перехватило, но неожиданно подломилась березка, на которой они сидели. Сашенька удержалась на ногах, а Адам упал на бок. Она подала ему руку, помогла подняться.

– Какие сильные у тебя руки!

– Ничего, – приходя в себя, сказала Сашенька. – Я на них с пятого этажа училища на спор с девчатами спускалась. Тебе не больно?

– Не больно, но примета плохая.

– Да брось! – засмеялась Сашенька. – Какой суеверный! До свадьбы заживет!