15. РУССКИЙ ТАЦИТ

Век живи, век учись^[122].

Русская пословица.

Прокопий привез «Родственничка» после обеда, чтобы не сбивать распорядок дня. Карл Долгоруков обедал рано, потому что никогда, даже если картежная игра затягивалась за полночь, не просыпал утро и вставал со светом. Для «Родственничка» время обеда не имело значения, ел он, как утка, много и без разбору, пользуясь случаем, не обращая внимания на сотрапезника.

Он вбежал в комнату, не дав Прокопию доложить. Карл Долгоруков поднялся ему навстречу.

– Ах, Бог ты мой, Карлуша! Как хорошо ты догадался послать за мной! Как ловко придумал! Здравствуй, здравствуй, милый!

«Родственничек» знал, что Карл Долгоруков не любит, когда его называют Карлом Ивановичем, а уж Карлушей и подавно, но называл его так, чтобы позлить. Карл Долгоруков тоже знал, что «Родственничек» не упустит ничего, что могло бы как-то уязвить собеседника.

– Дай обниму тебя, Карлуша, – старик обнял Карла Долгорукова, испытывая удовольствие от сознания, что тому это тоже доставляет неприятность, как и уменьшительное немецкое имя, и тут же присел к столу, – ты ведь не любишь обниматься, Карлуша, я ведь знаю, ты ведь немец, ну, только наполовину, шучу, шучу, Карлуша, русский, русский ты, а ведь ты и русских не любишь. Ах, какой аромат!

На краю небольшого столика, уставленного тарелками с осетриной, окороками и заморскими фруктами, стоял открытый полотняный мешочек с зернами кофе.

– Где же Прокопий? Принес бы чашечку кофию, – спросил «Родственничек».

И словно по его призыву открылась дверь, вошел Прокопий с подносом, на котором дымились пять чашек кофию, заваренного самым лучшим образом. Карл Долгоруков тоже любил кофе, но пил его раз в день, после обеда, чтобы побороть природно-русскую привычку вздремнуть после еды. «Родственничек» же пил этот непривычный для русского вкуса напиток в любых количествах, вприкуску с осетриной и вообще с чем угодно, и столько, сколько удавалось заполучить. Окинув взглядом стол, он продолжил:

– По-царски принимаешь, Карлуша, по-царски. Ты не серчай, что я тебя Карлушей величаю, это я по-родственному, мы ведь «родственнички» – он знал, что Карл Долгоруков называет его «Родственничком» и язвительно возвращал ему это прозвище. – Спасибо, спасибо, друг мой, уважил старика, – он отхлебнул из чашки, – я ведь люблю поесть и кофий страсть как люблю, чревоугодничаю при случае, потому как беден. Беден как церковная крыса! Крыса в церкви – по стене идет, аки поровну, по потолку – вниз головой идет, а ради чего? Чтоб добраться до подсвечника и обглодать его с остатками от сгоревшей сальной свечки! Бедность, друг мой, бедность! Ей, этой крысе, бедолаге кушать хочется. И представь, крыса-то эта церковная, голодная – в темноте идет, по одному запаху. Ах, какой аромат, Карлуша! – старик наклонился к мешку с зернами кофе. – И это все мне? Сокровище, поистине сокровище, ну, говори, что же ты из меня хочешь вытянуть? Да здесь фунта два будет, – он приподнял мешок, еще раз вдохнул аромат и, завязав мешок, подвинул его поближе к себе. – Ну так о чем тебе рассказать, Карлуша? Что поведать?

«Родственничек» прекрасно понимал, для чего Прокопий привез его к своему барину, а тот приготовил ему стол с царскими закусками, да еще и фунта два драгоценного кофию с собою в придачу. Карл Долгоруков тоже никогда не разводил с ним церемоний и, кивком головы отпустив Прокопия, спросил:

– Кто такой Соколович?

– Соколович?! – удивленно воскликнул старик. – Эк, куда хватил, друг мой! Соколович! Это, братец ты мой, такой человек… Опасен, опасен! Уж не на поединок ли ты его хочешь вызвать? Остерегись! Ежели чего не поделили – уступи.

– Откуда он взялся?

– Из орловских.

– А каких родителей?

– Родителей не знаю. Мать в монастырь ушла, а он рос при тетке. В корпусе обучался. Тетка его – помещица, из старинных кровей. Мужа ее не припомню. Сыновья ее с тобою вместе Фридриха^[123] воевали. Крепко вы тогда побили немца. Немец ведь тогда хорош, когда бит. Тогда он смирный. Немца бить нужно, это ему всегда впрок. Не прибери они тогда Лизавету, не стать бы и Пруссии королевством. Соколович у тетки племянник, сыновья ее не вернулись с войны, немец, он ведь тоже не упустит укокошить человека, ему только дай… А тетка его, Соколовича, видать не так и проста… Перекусихиной^[124] она свояченица… Или свойственница… А Перекусихина, она ведь откуда взялась… – старик сделал паузу, явно ожидая ответа от Карла Долгорукова.

– Откуда же она взялась? – переспросил Карл Долгоруков, понимая, что этот вопрос «Родственничек» задал риторически, чтобы самому же на него и ответить, но уже воодушевляясь отсутствием ответа у собеседника.

– А Перекусихина взялась ниоткуда, – назидательным тоном завершил риторическую фигуру речи старик, и, подняв вверх указательный палец, заключил. – Ох как опасны люди ниоткуда! Они, Карлуша, друг ты мой, братец ты мой, как пузыри земли^[125]. Возникают сами собой. А коли они возникают, так, значит, нужны для какой-нибудь каверзы.

– При чем здесь Перекусихина?

– Не знаю. Может, и ни при чем. Только она ни за кого словечка не замолвит. А она у Катеньки – верный пес, как у тебя, скажем, Прокопий. Ей бы Катенька ни в чем не отказала. Могла бы поиметь – несли бы и везли бы возами. А верной собаке, кроме ласки хозяина, ничего и не надобно. Потому ни за кого и не хлопочет. Кроме брата своего, да тому тоже немного нужно. А за Соколовича похлопотала. В корпус его по просьбе тетушки определила.

– Невелика услуга, – сказал, словно возражая, Карл Долгоруков.

– Невелика, – согласился старик, – да дорог привет, иди попроси у Перекусихиной – полушку не выпросишь.

– Соколович ведь в отставке?

– В отставке.

– И при Шешковском?

– Ну, друг ты мой, братец ты мой, Шешковский. Шешковский сер. Мелкая сошка. Не тот разбор. Кто таков Шешковский? Потемкин его при людях кнутобойцем величает. Заплечных дел мастер. Они и раньше-то в чести никогда не бывали. А в нынешние просвещенные времена… Куда там.

– Говорят, императрица жалует.

– Жалует, да не с парадного крыльца. Ведь не Вольтер какой-нибудь, и не Дидерот – Шешковский, в хозяйстве надобный, но не более того. Соколович летает куда как выше. Да и никто толком не знает, где. Соколович держится в сторонке. Ко двору не вхож.

– А с Дмитриевым-Мамоновым?

– А что с Дмитриевым-Мамоновым? Дмитриев-Мамонов дружбы ни с кем особо не водит. О себе очень высокого мнения. Трагедии пишет по-французски.

– Были они у меня вместе…

– Это ты про поединок со Свиньиным? Свиньин – дурак, каких свет не видывал. Он и со светлейшим чуть было не задрался. Пойдет Потемкин на поединок со Свиньиным! А Соколович, он спуску никому не даст. Он его ранил на поединке-то, для острастки, а мог бы не шутя и жизни лишить. Нет, Соколович ни с кем не заедино. Сам по себе. Одно слово: сам по себе. Поэтому и думаю я… Сдается мне: масон.

– На масона не похож, – покачал головой Карл Долгоруков.

– Я не про тех масонов, о которых ты подумал. Не про наших чернокнижников. Он, думаю, из тех, кто повыше. Из тех, что подсидели английского короля… Которые Фридриха держали… И Америку к рукам прибрали…

– Это из тех, которые правят миром? – с тенью насмешки спросил Карл Долгоруков.

– Из этих самых, Карлуша, – уверенно подтвердил старик.

16. АХ, ВОТ ТЫ О ЧЕМ!

Запретный плод сладок^[126]…

Русское народное присловье.

Карл Долгоруков когда-то в молодости интересовался масонами, но довольно быстро разочаровался в них. В то, что существуют какие-то другие масоны, более высокого ранга, Карл Долгоруков не верил – уж очень много на этот счет домыслов, похожих на сказки. «Родственничек» любил поболтать о масонах, поэтому Карл Долгоруков, которого и без того раздражало пустословие и говорливость старика, перевел разговор на другую тему.

– Слыхал ли ты, что Екатерина хочет лишить великого князя престола и завещать все внуку – Александру^[127]?

– А как же, слыхал. Сынка она не привечает. Потому как не любит его, – тут же с готовностью переключился на эту тему «Родственничек».

– Говорят, он у нее и не от Петра Федоровича…

– Ну, это врут. Павел от Петра, родись он не от Петра, за что бы ей так невзлюбить его. Уж я-то доподлинно знаю – от Петра.

– Откуда же такие точные сведения?

– Брюсиха^[128] сказывала. Когда в подругах ближайших еще ходила, Екатерина ей сама в сердцах сетовала, что именно Петр и влез, когда не надо, она уж сподобилась без него обойтись, а он как дурень, наср…л в кашу, чтоб гуще… От него, да и в него удался, оттого и все нестроение.

– Ну, так что же из этого всего выйдет? – спросил Карл Долгоруков, направляя рассказ старика в нужное русло.

– А что ж выйдет? Подрастет внук – а он всем хорош: и росточком и умом – упрячут они Павла куда подальше…

– А если он не согласится?

– Он-то да, его не уговорить. Целую гольштинскую армию себе завел, с пушками. Мнится ему это, мол, у него, как у Петра-прадеда, «потешные». «Потешные», известно, стрельцов-молодцов вмиг побили. А вот гольштинцы вряд ли одолеют преображенцев и семеновцев. Но дай срок, уговорят Павла, он-то вспыльчив, но простодушен.

– А если Павел… – Карл Долгоруков не стал договаривать.

– Павлу не посилить, – развел руками старик.

– Однако однажды он, кажется, попытался это сделать.

– Ах вот ты о чем, Карлуша! Что ж ты ходишь вокруг да около! Спросил бы сразу – я и рассказал бы тебе все до малейших подробностей! За два-то фунта кофию?! Уж я-то знаю сие, можно сказать, из первых рук, то есть из своих собственных!

– Ты что же, участвовал в заговоре? – удивился Карл Долгоруков.

– Я как-никак причисляю себя к русской партии…

– Но там вроде верховодил Панин?

– Да, Панин, он-то все дело и погубил. А русская партия тогда примкнула к немецкой… И славный глава наш поплатился жизнью…

– Кого ты числишь главою русской партии?

– Князя Шумского.

– Не имел чести знать.

– Так ты ведь не жалуешь русскую партию…

– Я партий никаких не жалую. Так в какой же партии оказался Соколович?

– Соколович, как и ты, – партий не жалует. Тогда о нем никто и не слыхивал. Заговор состряпал Панин. Напыщенный ленивый немец. Уж коли ты немец – не ленись. И не глупи. Дураку и лежебоке Бог помогает, только ежели он русский. А немцу надо бы пошевелиться, покряхтеть, попотеть. Панин участвовал еще в заговоре против Петра III. Тот его и в генералы произвел, и орден ему. А он нос воротит. Масон. Ему конституцию подавай. У него малолетний Павел в руках, он через него решил конституцию устроить. Потому и помог Екатерине. У нее-то никаких прав на престол. Значит, Павла – императором, а при нем Панин введет свою масонскую конституцию. Не успел Панин опомниться – Екатерина на престоле. И коронация. А Павел? Павел после совершеннолетия. Придется подождать. Хорошо, Панин со своими немцами ждет. Подходит совершеннолетие – Екатерина – ни-ни. Вот тогда Панин и составил новый заговор.

– Это…

– Это перед Пугачевым^[129]. И Потемкин еще не объявился. Но Орловы уже кончились. Панин, чтобы не выплыло дело наружу, не стал собирать много людей. Знали человек десять, не больше. Сам Панин, его секретари – Фонвизин^[130], Бакунин^[131]. Дашкова знала, она всегда при Панине. Пять подполковников уговорили – кроме них ни одного офицера. Офицерам и полкам решили огласить в последнее мгновение и вести к Зимнему дворцу, мол, совершеннолетие государя – приветствовать и поздравлять. Привести полки взялись пятеро подполковников. Один из них – князь Шумский, глава русской партии. Он думал оттеснить потом от Павла немцев и Панина. А пока, мол, нужно возвести Павла на престол. Утром явиться к Екатерине. Совершеннолетие государя. Под окнами полки. Деваться ей некуда. Великая княгиня Наталья Алексеевна настроила Павла. Сама беременна – от сынка Разумовского. Устройся все, как они задумали – Павла, может, придушили бы, как его батюшку когда-то. Андрей Разумовский – вместо Гришки Орлова. Но все сорвалось.

– Почему?