Этим своим справедливым замечанием он как будто накаркал беду, от Днепра пришла большая стая «юнкерсов». На нее не густо затявкали зенитки, но она, не обращая внимания на огонь, разделилась на несколько групп и ревущим коршуньем бросилась на добычу. Главный удар пришелся на артиллерийские позиции за селом. Часть «юнкерсов» спикировала на луг, часть бомбила село, только что наведенный понтонный мост, свои бронеколпаки, которые были теперь бесполезны. Бомбили ожесточенно, сваливаясь с неба на головы людей бесконечной чередой. Рев в небе, взрывной кошмар на земле, и летели в разные стороны изуродованные орудия, вспыхивали кострами сельские хаты, поднимались к небу огромные фонтаны воды, грязи, огня и мелькали в этих зловещих фонтанах человеческие тела…

Шевченко подозвал к себе Волжанова.

– Сбегай, Володя, в село к Гнедичу, пригони сюда хотя бы пару зениток!

– А вы видите, что там у него творится?

– Вижу. Но сейчас переправа – это все! Выполняй!

Необходимость скорее привести к переправе зенитки и беспокойство за оставшуюся в селе Люду мчали его почти по воздуху. При входе в горящий переулок Волжанов встретил группу разведчиков, ходившую по заданию подполковника Шевченко вправо по реке.– Вы выполнили задание?

– Выполнили, товарищ лейтенант.

Сообразительный разведчик быстро нашел на карте нужное село и доложил:

– Вот в этом селе, километров пять отсюда, на той стороне реки скапливаются танки, броневики и мотоциклисты. Спешно наводится понтонный мост…

– Все ясно, товарищ сержант. Ваши сведения очень важны. Бегом к подполковнику Шевченко!

Сержант махнул рукой своим бойцам и побежал к переправе. Волжанов остановил одного бойца, маленького, щупленького, как первоклассник.

– Ты, сынок, тоже в разведчиках? – спросил лейтенант, всматриваясь в крошечное лицо бойца. – Кажется, под Киевом ты был в моей роте? Из новичков?

– Из новичков, товарищ лейтенант, – подтвердил боец, стараясь придать своему голосу хоть немного басовитости, но это не получалось: голос у него тоже был детский. – Был я в вашей роте, да вот лейтенант Орликов отдал меня в разведвзвод. Говорит, разведчик из меня будет лучше, чем стрелок.

– Наверно, правильно он решил. Как фамилия?

– Красноармеец Колобков я, товарищ лейтенант. – Разведчик потешно подбоченился, подбирая пальцами длинные рукава маскхалата и высовывая курносый нос из-под расплюснутой пилотки.

– Догоняй сержанта, разведчик Колобков! Последняя стая «юнкерсов», отбомбившись, улетела на запад, и наступила тишина. Только потрескивали плетневые сараи, да от вновь наведенного понтонного моста доносился скандальный людской гвалт.

Волжанов пошел к погребу, окруженному ранеными артиллеристами. Их было очень много. Одни стонали, другие кричали, третьи умоляли сестер и санитаров скорее показать их раны врачам. А от бывших артиллерийских позиций все подносили и подносили новых раненых. Ни стоны, ни мольбы, ни душераздирающие вопли, казалось, не трогали сердца и души медперсонала, который с удивительным спокойствием занимался своим тяжелым делом. В ярко освещенную керосиновыми лампами пасть каменного погреба поочередно вносили самых тяжелых и укладывали на походный операционный стол – во власть до крайности измученного, забрызганного кровью хирурга. Оттуда доносились переворачивающие душу вопли, стоны бессилия и всхлипывания плачущих мужчин… Вот одного только что оперированного вынесли обратно, а вслед за ним несли окровавленную ногу вместе с запыленным кирзовым сапогом. За следующим несчастным вынесли руку со скрюченными посиневшими пальцами. Раненых клали неподалеку от погреба прямо на землю, а их ампутированные конечности сбрасывали в глубокую воронку от бомбы. А на хирургический «конвейер» уносили все новых и новых страдальцев… Засмотревшись на тоскливое выражение лица одного оперированного сержанта, который провожал взглядом свою отрезанную руку до самой воронки, Волжанов долго стоял на месте и очнулся только тогда, когда его окликнул лейтенант Балатов:

– Эй, комбат! Ты как здесь очутился? – Он сидел на земле на небольшом удалении от раненых и тихо разговаривал с прилегшим на шинель полковником Гнедичем.

Левая рука полковника была забинтована до самого плеча и, поддерживаемая ремнем, лежала на животе. Обходя раненых, Волжанов подошел к Гнедичу.

– Товарищ полковник, комдив приказал подбросить к переправе хотя бы пару зениток… – Пораженный видом полковника, Волжанов не мог дальше говорить.

Лицо Гнедича, перекошенное, как в предсмертной агонии, показалось Волжанову сгустком мучительного страдания. От свалявшихся светло-русых волос до самого подбородка оно было покрыто слоем черноземной пыли. Скатывавшиеся из голубых глаз слезы прорезали в этом липком черноземе белые дорожки. Отвернувшись от Волжанова, он сквозь тяжелый вздох сказал:

– Доложите комдиву, лейтенант, что с восемнадцати ноль-ноль сего числа в его дивизии нет больше ни одного орудийного ствола, в том числе и зенитного… – Он с тоской посмотрел в сторону уничтоженных огневых позиций артиллерии и добавил: – «Юнкерсы» смешали с землей всю нашу артиллерию вместе с машинами, лошадьми и людьми. И еще доложите: в штаб дивизии – прямое попадание. Все погибли, в том числе и комиссар Лобанов. Еще скажите комдиву, что каждое прибывающее сюда орудие я буду ставить на противотанковое прикрытие правого фланга.

– Разведчики наблюдали в пяти километрах отсюда наведение переправы для танков, – доложил Волжанов.

– Вот, вот, этого и следовало ожидать от противника! – Гнедич вскочил на ноги, здоровой рукой размазал на лице грязь. – Комдив знает?

– Разведчиков я направил к нему.

– Хорошо. Вас я тоже не задерживаю. Лейтенант Балатов, вы тоже отправляйтесь со знаменами к переправе.

– Товарищ полковник, – спросил Волжанов, – можно мне забрать в батальон своих людей, которые здесь находятся? Батальону предстоит вести бой за удержание плацдарма за рекой.

– Забирайте. Здесь недостатка в людях не будет: несметные толпы движутся сюда с разных направлений.

Уже совсем стемнело, когда Волжанов, Балатов, Люда Куртяшова, Зинаида Николаевна, ординарец Квитко, каптенармус Ефремыч, знаменосцы и несколько легкораненых бойцов из первой роты подошли к переправе.

Когда Волжанов и его спутники подошли поближе, то заметили, что людской поток, как выпускаемая из огромного резервуара жидкость, устремлялся к своему «водостоку» – переправе. Комендант переправы комиссар Додатко силами своего батальона установил для этого людского потока своеобразную «воронку», через которую пропускал его к мосту. Сам комдив Шевченко стоял за пределами «воронки», неподалеку от моста, в окружении ротных командиров и политруков своего полка. Выслушав доклад Волжанова о гибели артиллерии, он внешне спокойно сказал:

– Это удар очень чувствительный для дивизии. Командуйте своим батальоном, лейтенант. Как только полки переправятся, один взвод останется здесь в распоряжении комиссара Додатко, а весь батальон – за реку, к Казбинцеву.

В полночь по мосту прошли санитарные машины с ранеными, часть тылов дивизии, а главные силы армии еще не выходили из Киева… По приказу командира дивизии Волжанов и Додатко сняли оцепление. Взвод за взводом направлялся батальон на мост. Взвод за взводом проглатывала на той стороне кромешная тьма. Когда в оцеплении остался один малочисленный взвод ефрейтора Мурманцева, Шевченко спокойно сказал:

– Ну, пора и нам, друзья мои! – Он посмотрел на горевшее село, на обезлюдевший кочковатый луг, на груды тел, скошенных немецкими смертниками из бронеколпаков, снял фуражку, – А они нас простят за то, что не уберегли мы их и даже не имеем возможности, похоронить их с почестями. В этот момент за рекой толщу осенней темени распороли два мощных прожектора, и сразу же раздался орудийный выстрел. Неподалеку от моста взорвался снаряд. Из-за реки донесся панический крик:

– Танки! Слева танки!

Из черной ночной степи выскочило еще несколько глазастых машин. Не выключая свет, они остановились и начали поливать свинцом убегавших от света бойцов. Много раз повторились орудийные выстрелы и взрывы. Многие из бойцов, боясь освещенного моста, в одежде и с оружием бросились в воду и поплыли. Танки фыркнули газами, лязгнули гусеницами и подползли еще ближе к реке. Они в упор начали расстреливать мост и барахтавшихся в воде бойцов.

– Ах, сволочи! – воскликнул комиссар Додатко. – Как они не вовремя пожаловали! А где же наши сорокапятки? Ведь я их переправил раньше всех…

– Видно, Казбинцев утащил их вперед, – ответил комдив и гневно заскрипел зубами, – А может, не успели занять огневые позиции и были раздавлены… Чёрт их знает! За танками, Денис Петрович, надо ждать автоматчиков.

Один из снарядов разорвался на самой середине моста, и в тот же миг понтоны, разделившись, под напором бурного течения начали отплывать от середины реки к обоим берегам. А на той стороне из-за черных силуэтов танков, изрыгавших клубы огня, вдруг высыпала масса светлячков, и вся пойма реки наполнилась треском мотоциклов. Затем в этот мотоциклетный треск ворвалось густое стрекотание автоматов.

– Товарищ подполковник, – крикнул ефрейтор Мурманцев, – в селе тоже танки!

Все обернулись к селу и остолбенели: по горящей улице в сторону Киева двигалась целая колонна танков. От нее в степь и к лугу убегали люди. Некоторые из них, не успев отбежать, исчезали под гусеницами.

– Противник загоняет наши окруженные войска в мешок и сужает его, – сказал Шевченко комиссару, – Но ничего, мешок этот еще очень велик, до самых Лубен. Выскочим, товарищи, если поспешим! Балатов, знамена намотай на себя! Все за мной, шире шаг! – Он подбежал к женщинам, схватил насмерть перепуганную Зинаиду Николаевну под руку, и вместе с ней побежал по лугу, в обход села. Все оставшиеся на этом берегу люди последовали за ним. Терзаемая врагом ночная Полтавская степь приняла их под свое ненадежное покрывало.

Почти всю вторую половину ночи они потратили на то, чтобы незамеченными перейти через Киевский тракт, по которому двигались мотомеханизированные колонны врага навстречу главным силам 37-й армии, выступившим из Киева. Преодолев этот тракт, Шевченко повел свою группу по глухим проселочным дорогам прямо на юг. Проходили села, в которых не было ни немецких, ни советских войск. Шевченко так хорошо знал местность и так был уверен, что не встретит до самого утра частей противника, что не считал нужным высылать вперед дозоры. Иногда он безошибочно называл лежавшие впереди села. Видя эту его уверенность, люди спокойно шли за ним, никто не отставал.

Комиссар сошел с дороги и, остановившись, сосчитал людей. Двадцать пять человек…

– Как самочувствие, товарищи? – спросил он негромко.

В разнобой ему ответили несколько голосов:

– Терпимо, товарищ старший политрук.

– Пока есть силенки.

– Трохи важкувато, товарыш комысар, хочь бы мынуточку пырыдыхнуть!

– Скоро, товарищ Царулица, может, целый день будем отсыпаться, – ответил комиссар, узнавший бойца по голосу.

Часа за два до рассвета Шевченко, наконец, объявил, что в следующем селе будет большой привал. Волжанов предложил послать в разведку Мурманцева и Колобкова. Когда они вышли вперед и стали рядом – великан и почти ребенок – по группе пошел веселый смешок.

– Вот что, орел и орленок, – сказал Шевченко, тоже засмеявшись, – быстро изучите обстановку в селе!

– Есть изучить обстановку! – Мурманцев наклонился к Колобкову, взял его под руку. – Пошли, шпингалетик!

А Илюшу Гиршмана уже как ветром сдуло. В окнах хаты, у которой стояла группа, появился тусклый свет.

– Илюха уже орудуе, – сказал Копейка, – Ну и проныра хлопыць! А ты, Ефремыч, чого отстав?

– Да этот хлопец и без меня управится: как ни-то одессит! Пронырливый одессит вынырнул из сеней с нависшей стрехой, позвал:

– Можно заходить, товарищ подполковник! Хата просторная… Шевченко приказал Волжанову выставить у входа в село пост и разрешил всей группе войти в хату. В хате при слабом огне маленькой коптилки их встретила пожилая заспанная хозяйка в черном сетчатом чепце, какие носят женщины больше в России, чем на Украине. Она приветливо засуетилась:

– Проходите, проходите, сыночки мои, места всем хватит…

Шевченко с женой и Волжанов с Людой сразу прошли в горницу, и на них пахнуло такое приятное, разнеживающее тепло, какое бывает только в чистом и уютном людском жилище. Если мы с ним не расстаемся и ощущаем его повседневно, разве мы его ценим? Только после долгих мытарств и лишений мы его вспоминаем, и тогда оно кажется нам мечтой несбыточной, бесценным блаженством, великим счастьем. Веет от него интимностью и желанием зажить мирной, спокойной семейной жизнью.

– Хочешь, Володя, я скажу тебе, о чем ты подумал, когда переступил порог этой горницы? – спросил Шевченко, усаживаясь рядом с ним.

– А ну, скажите, Иван Михайлович! – подхватила Люда: – Это очень интересно…

– Не было бы войны, подумал ты, я бы уже женился. Пришел бы с тактических занятий в теплую, уютную квартирку, и меня ласково, нежно встретила такая же тепленькая и уютная, одуряюще пахнущая семейным счастьем, молодая блондиночка-жена… – Иван Михайлович с лукавинкой в глазах взглянул на Люду и, понизив голос, оговорился: – Конечно, не в этой грубой гимнастерке и кирзовых сапогах… Бросилась бы она мне на шею от радости, влипла бы своими пылающими нежными губками в мои огрубевшие на полевых ветрах губы, – и усталости как не бывало! Ну, а дальше… Ты и представить себе не можешь, что дальше, потому что не жил еще семейной жизнью. А именно дальше-то весь смысл и прелесть семейной жизни, настоящего семейного счастья… Что, отгадал твои тайные думы?

Волжанов, как застигнутый за какой-то шалостью мальчишка, виновато улыбнулся и снова вздохнул. Люда слушала Ивана Михайловича, как зачарованная, а Зинаида Николаевна тихо, чтобы не услышали в задней комнате располагавшиеся там бойцы и командиры группы, начала всхлипывать.

– Крепись, Зинок, нельзя так! Вон Люда еще совсем девочка и то не плачет, а ты… Не плачь, дорогая, не печалься… Отвоюем и прошлое наше, и еще лучшее будущее. А заодно и научимся его по-настоящему ценить.

Волжанов впервые видел проявление такой глубокой нежности и ласки со стороны мужчины по отношению к женщине, со стороны мужчины, которого он привык повседневно видеть только по-военному строгим, требовательным и лаконичным. Волжанову почему-то было неловко видеть подполковника таким мягким и слабым. Эта неловкость усиливалась тем, что Люда широко раскрытыми глазами, с ярко вспыхнувшим румянцем на щеках и с полуоткрытым ртом от удивления смотрела на трогательную любовь своих старших друзей-супругов.

Дверь горницы была открыта, и слышно было, как со двора вошли, переговариваясь, комиссар Додатко и уполномоченный Глазков.

– Доброй ночи, господынюшка наша! – поприветствовал хозяйку комиссар.

– Да уже, наверное, доброго утра, товарищ командир, – ответила хозяйка.

– Вы, я замечаю, не украинка?

– Трудно сказать, кто я. Из Рыльска. А там у нас и русские, и украинцы… Так что все равно.

– Так, так… И давно вы оттуда?

– Еще при нэпе выехали оттуда. Здесь построили с мужиком хату на самом краю села и живем. Вернее, жили… А теперь и он где-то воюет. И давно нет писем.

– Немцев у вас не было?

– Пока бог миловал… Вообще творится что-то непонятное. Все время стрельба была за Днепром, а потом вдруг будто перелетела через нас и теперь слышна далеко на востоке.

Комиссар не ответил. Он стал всматриваться в лица измученных до предела бойцов. Одни уже мертвецки спали, другие, разморенные теплом и покоем, сладко позевывали. Все винтовки, автоматы и каски были сложены в углу комнаты. Взглянув на лейтенанта Орликова, сидевшего за кухонным столом, комиссар спросил:

– Ты, Женя, на марше что-то прихрамывал. Наверно, натер ногу?

– Нет, товарищ старший политрук, осколочек застрял в ноге, – признался лейтенант.

Хозяйка ахнула, ударила себя по бедрам и побежала в сени. Возвратившись с тазом, она быстро налила в него горячей воды и хотела промывать ранку Орликова, но Люда вежливо ее остановила:

– Здесь, тетушка, медицина есть. Вы лучше приготовьте ему что-нибудь поесть, если имеете…

– Да как же, доченька, как же… Всех, конечно, накормить не смогу, а для него яишенка найдется. Ах, сердешненький, как он обескровился! – И хозяйка засуетилась у печи.

Люда начала обрабатывать раненую ногу Орликова. Орликова уложили на полати, прикрытые лоскутным многоцветным одеялом. Над полатями послышался старческий женский голос:

– Может, вы его, соколика, на печку поднимете? На краю печи, свесив ноги вниз, сидела старуха, а из-за нее выглядывали две нечесаные заспанные мордашки хлопчиков. Бабуся зашевелилась и хотела слезть с печи, но комиссар остановил ее:

– Вы не беспокойтесь, бабуся. Мы все равно скоро уйдем.

– Ой, господи! Куда же вы его, хворого, потащите? – воскликнула бабка.

– Нужно идти, бабуся, ничего не поделаешь. А он разойдется…

В хату влетел Илюша Гиршман, а вслед за ним вошли пять женщин с фартуками, наполненными всякой снедью.

– Ну, вы, родненькие, сложите все это на стол и – быстренько за молочком! – приказал Илюша неотразимым тоном души-снабженца.

Женщины с трудом добрались до стола, выложили сало, яйца, помидоры, соленые огурцы, большую связку луку, хлеб… Они ушли, а Гиршман – к Шевченко:

– Товарищ подполковник, через пять минут можно приступить к приему пищи.

– Молодец, Илюша! Поднимай людей!

Вскоре два с половиной десятка голодных ртов навалились на пищу. Для командиров и женщин Гиршман «организовал» две огромные, как тележные колеса, сковороды с глазуньей, а рядовых потчевал сухомяткой: яйца вкрутую, сало с хлебом, овощи и кислое молоко. Все уплетали за обе щеки, хорошо понимая, что впереди их ждет неизвестность. Какая она, эта неизвестность? Может, голодная, может, холодная, может, удача, а может, и смерть? Дверь распахнулась, и в нее втиснулся ефрейтор Мурманцев, а вслед за ним – Колобков, тащивший за руку безоружного красноармейца. Мурманцев прошел в горницу и доложил, что ни одного немца в селе нет, но обнаружен раненый красноармеец. Все посмотрели в открытую дверь и увидели длинного и тонкого, как жердина, бойца с забинтованной по локоть рукой.

– Ба, это же Цыбулька! – воскликнул Волжанов. – Ты как здесь оказался, Цыбулька?

– Я, товарищ комиссар, еще прошлой ночью с медсанбатом уехал из Киева, – маленькое веснушчатое лицо Цыбульки пылало или от смущения, или от радости, что встретил своих фронтовых однополчан, – всех легко раненых, кто близко живет, командир медсанбата почему-то отпустил по домам, а это мое родное село…

– Вот как? – удивился комиссар.

– Товарищи командиры, – взмолился Цыбулька, – дозвольтэ мне вернуться у свою роту! Еще дэнь-два – и моя рука будет зовсим здоровая. – Он еще больше покраснел, отчего крупные, стиснутые со всех сторон краской, веснушки уже нельзя было различить.

– Куда б вы не йшлы, а я от вас теперь не отстану! Хочь чорту в пэкло! – Уже из сеней он крикнул: – Я швыдко збэрусь!

Когда все заготовленное Гиршманом продовольствие было съедено, за исключением отложенного «расхода» для караульных, подполковник Шевченко приказал всем спать. Сон свалил измученных людей сразу. Это, видимо, очень удивило бабусю, сидевшую на печи. Как только наступила сонная тишина, она закряхтелаи сама для себя проговорила.

– Ох-хо-хо, грехи наши тяжкие! Когда только люди образумятся?