Политические теории, в смысле более или менее законченной системы политических понятий, появляются в русской литературе не ранее XIV века. Поэтому и учения о пределах царской власти, в которых бы этот вопрос был достаточно разработан и обоснован, мы не найдем ранее указанного времени. Но отдельные идеи, касающиеся этого учения, можно найти в нашей письменности с самого ее возникновения. Можно сказать даже, что в этот древнейший период истории русской политической литературы были уже высказаны все или, по крайней мере, все главнейшие идеи, которые потом составили содержание различных учений о царской власти.
Первым памятником, который в этом отношении заслуживает внимания, является церковный устав св. Владимира. Историки рассматривают его исключительно как источник права, устанавливающий особую церковную подсудность наряду с подсудностью гражданской. Но независимо от этого, в уставе выражены некоторые идеи, имеющие не столько правовой, сколько политический характер, которые объясняют нам причины его появления. Церковный устав св. Владимира дошел до нас в большом количестве списков, не одинаковых по объему и отличающихся несколько друг от друга в своей редакции. Отношение исследователей к этим спискам, а через них и к самому уставу неодинаковое. Карамзин и Голубинский решительно отвергают подлинность устава, основываясь на целом ряде заключающихся будто бы в нем несообразностей[206]. Те же исследователи, которые не считают устав позднейшей подделкой, расходятся в вопросе, которые из дошедших до нас списков считать наиболее приближающимися по своей редакции к не дошедшему до нас подлиннику. Преосв. Макарий такой древнейшей редакцией устава считает наиболее обширную, а Владимирский-Буданов – самую краткую[207]. Возражения против подлинности устава можно оставить в стороне, так как они давно уже опровергнуты, и если их продолжают повторять, то только по недоразумению[208]. Что же касается вопроса, которую редакцию считать древнейшей, то и он не имеет для нас большого значения, так как то место устава, которое представляет интерес для истории государственных идей, находится во всех решительно редакциях почти в одном и том же виде. Поэтому с полным основанием можно допустить, что в том или другом виде оно находилось и в подлинном уставе.
А именно, после вступительных слов устава, где коротко говорится о крещении св. Владимира и о построении им Десятинной церкви, читаем в списках краткой редакции:
И потом воззрех в Греческий номоканун и обретох в нем, яже не подобает сих тяж и судов судити князю, ни бояром, ни судьям его; и сгадав аз с своею княгиною Анною, и с своими детми, дал есмь святой Богородицы и Митрополиту и всем Епископом; а ты неступают ни дети мои, ни унуци мои, ни род мой, в люди церковные и во все суды, и по всем городом дал есмь и по погостом и по свободам, где крестьяне суть; а кто уступит на мое дание, суд мне с тем пред Богом[209].
В списках средней редакции это место читается так:
Потом же митрополит тем сказа ми 7 собор греческих и номоканон. И како велиции тии цари не восхотеша сами судити тех судов, ни велможам, ни бояром, ни судиам их, но предаша церкви и святителем; такожь и аз, изгадав со своею княгинею и со своими детми, дал есми церкве святей Богородици митрополиту всеа Руси и всим епископом по всей земли тыи суды, а не оуступатись ни детем моим, ни оунучатом, ни роду моему до века не оуступатись в церковные люди, ни в суды их. Дал есмь по всем градом, и по погостом, и по слободам, где христиане суть… Князю и бояром и судиам во ты суды не оуступатить: то все дал есмь по первых царех ряжению, по вселенских великих святых седми собор великих святитель. Аще кто преобидит наш устав, какож уставиша святыи отци: таковым непрощеном бытии от закона Божиа, горе себе наследуют[210].
Почти те же выражения находим и в списках обширной редакции[211]. В приведенных словах устава св. Владимира заключаются следующие положения:
1) Киевский великий князь Владимир, «растворивше греческий памаканон» (обширная ред.), нашел там указание, что «не подобает» князю судить за некоторые преступления, и что «правилом святых отец, христианскыми цари и князи» (та же ред.) суд по этим делам дан церкви. На основании этого он, великий князь киевский, признал, что и ему «не подобает», т. е. что и он не имеет права судить эти дела и должен передать их в руки церкви. Этим самым он поставил свою власть в определенные границы, и не только власть судебную, но также власть правительственную и власть законодательную; потому что, если ему не подчинены некоторые суды, то отсюда следует, что он не может давать им указаний и не может творить норм права, которыми эти суды будут руководиться. Все это установлено или должно быть установлено церковью. Таков, по крайней мере, логический смысл запрещения «вступаться» в церковные суды. Это нельзя понимать как самоограничение власти, по существу неограниченной. Самоограничение заключается в каждой норме, которую издает неограниченная власть, потому что каждая такая норма представляет отказ от произвола и обещание действовать в определенных рамках. Но каждая изданная властью норма может быть в любой момент изменена или отменена совсем. Церковный устав св. Владимира говорит о другом. Князь не добровольно, не в силу своей власти, не потому, что считает это целесообразным, устанавливает церковные суды и не с тем, чтобы их уничтожить, когда он найдет это нужным. Он делает это потому, что так требуют нормы закона Божия, нормы, установленные св. отцами и христианскими, т. е. византийскими царями; все эти нормы изложены в Номоканоне[212]. Все эти нормы, в том числе и постановления греческих царей, которые не имеют никакого отношения к киевскому князю, и которым он ни в малейшей степени не подчинен (хотя бы уже потому, что они действовали в то время, когда киевских князей еще не было), он признал для себя обязательными. А раз признав их для себя обязательными, он должен был признать и то, что уже само собой отсюда вытекает, т. е. что он не имеет права вступаться в определенные дела, возникающие в его государстве. Иначе говоря, он должен был признать свою власть ограниченной – в том смысле, что над его властью оказались нормы, не им изданные, которые он отменить не может.
На указание церковного устава, что определенное количество дел гражданских князь предоставляет суду епископов на основании греческого Номоканона, Е. Голубинский весьма решительно возражает, что «это неправда» – в том, вероятно, смысле, что Номоканон не так определяет церковную подсудность[213]; на этом он строит одно из своих доказательств подложности устава. Но для дела безразлично, так ли точно понимает Номоканон отношение церковной и гражданской подсудности, как ее определяет церковный устав св. Владимира, и действительно ли в нем можно найти основания, из которых с необходимостью вытекало бы как издание устава, так и все содержание его. Ссылку на Номоканон следует понимать «как общее, неопределенное указание того источника, откуда заимствованы начала, изложенные в уставе»[214]. Если бы даже можно было утверждать, что в Номоканоне не содержится ровно никаких оснований для такого понимания церковной подсудности, то и это не имело бы большого значения. Важно, что св. Владимир – правильно или неправильно, – но так понял Номоканон и изложенные в нем постановления Вселенских соборов и «первых царев уряжение», что это делало неизбежным издание церковного устава, и именно в том виде, как он был издан[215]. А еще важнее, что это действительное или воображаемое содержание Номоканона св. Владимир признал для себя обязательным. Он мог этого и не сделать, но тогда он не был бы тем, чем он был, т. е. не был бы христианским государем, как он это понимал, потому что для христианского государя обязательны постановления соборов и «христианских царей»[216].
Можно здесь не заниматься чисто юридическим вопросом, вытекает ли отсюда, что Владимир не мог уже потом ни отменить церковные суды, ни изменить круг их ведомства. С политической точки зрения этот вопрос не представляет интереса. Зато представляет интерес другая сторона дела. Если правильна мысль, что, признав для себя Номоканон обязательным, Владимир Св. свою до тех пор неограниченную власть преобразовал в ограниченную, то одно из выражений в церковном уставе дает возможность прибавить еще одну черту для характеристики его власти. Устав, как значится в нем, дан не всей «Русской земле», а только тем погостам, градам и слободам, где «христиане суть». Следовательно, в тех частях земли, где еще оставались язычники, где христианство не было принято, устав не действовал[217]. Это и понятно: там христианство не было принято, значит, не было церковных установлений, не было и церковных судов, которым определенные дела могли бы быть поручены. Там эти дела ведал князь и его судьи. Отсюда можно прийти к мысли, что Владимир в различных частях государственной территории или по отношению к различным группам населения обладал неодинаковой властью. Для язычников он был князь с неограниченной властью и считал себя вправе сам или через своих судей судить, например, преступления на почве семейных отношений; для христианского же населения его власть была ограниченная, так что те же самые преступления он не имел права судить. Такое совмещение в одном лице двух разных по своему характеру властей не представляет ничего особенного и, уже во всяком случае, ничего невозможного. И в последующее время русские государи пользовались в отношении подданных – не христиан де-юре всей полнотой власти, так что и религиозные дела их ведались чисто государственными учреждениями, в то время как религиозные дела христиан были переданы церковным установлениям. Было ли это простое самоограничение государственной власти или нечто другое, об этом предоставим судить другим; но для князя Владимира это было ограничением его власти, которое вытекало из признания обязательности Номоканона.
2) В учрежденные им церковные суды в. к. Владимир запрещает «вступаться» детям своим, внукам и всему роду своему «до века»; а кто вступится, тот не будет прощен от закона Божия, тот горе себе наследует, «с тем суд мне пред Богом». Этими словами Владимир свое понимание и свое признание Номоканона сделал не личным своим делом, а делом всего княжеского рода, всех последующих князей, в руки которых переходила государственная власть. Номоканон стал и для них обязательным; следовательно, и им «не подобает», т. е. не принадлежит право вступаться в церковные дела. В какой мере обещания государя за своих наследников имеют юридическое и политическое значение, это другой вопрос; но несомненно, что Владимир желал передать им ту же власть, которую имел сам, т. е. власть ограниченную. Нормы Номоканона, которые ограничивали его власть, должны были ограничивать и власть его наследников. Обязательность этих норм, их неотменяемость он скрепил даже загробной ответственностью своего потомства. Последующая история, по крайней мере, ближайших столетий, показала, что обязательство, положенное Владимиром на своих наследников, было ими принято.
Таков характер княжеской власти, устанавливаемый церковным уставом св. Владимира. Надо оговориться: церковный устав есть, собственно, памятник права, и потому можно было бы сказать, что идеи, в нем заключающиеся, выходят за пределы истории политической литературы. Иначе обстояло бы дело, если бы с несомненностью была установлена его подложность; тогда он перестал бы быть в наших глазах источником права, и его нужно было бы рассматривать исключительно как политический трактат, имеющий целью проповедь определенных отношений между государственной и церковной властью. Для истории политической литературы это был бы прямой выигрыш. Но и теперь, оставаясь памятником права, он должен занять в ней видное место. Во-первых, та часть устава, где изложены рассмотренные выше идеи, имеет чисто литературный характер – характер предисловия, в котором автор знакомит нас с теми началами, какими он руководился при издании памятника. Здесь памятник перестает быть законом, выражающим обязательные для подданных повеления, и становится политическим произведением. А затем, важно и то, что церковный устав св. Владимира отразился и в последующей литературе, и именно своими политическими идеями. Обойти его в истории русской политической литературы было бы прямо невозможно.
Что касается происхождения этой первой в русской политической литературе идеи об ограничении княжеской власти, то совершенно ясно, что она возникла под непосредственным влиянием христианства. Во всех редакциях церковного устава, хотя и не во всех одинаково определенно, указывается на связь его с принятием христианства. В списках средней редакции, например, устав начинается с изложения причин, приведших к крещению Руси (испытание вер), потом читаем о самом крещении, а затем Владимир Св. рассказывает, как он принял от митрополита наставление в христианской вере, и чем он пожелал выразить свою ревность к ней. И вслед за этим устав говорит о Десятинной церкви и о церковном суде. Следовательно, ограничение княжеской власти есть прямое следствие познания истин христианской веры. Если новообращенный князь сделал такой вывод из христианского учения, то это произошло, конечно, не без участия со стороны митрополита, прибывшего из Византии. Он, говорится в уставе, «сказа ми 7 собор греческих и номоканон», и как «велиции тии цари не восхотеша сами судити тех судов» (та же ред.). На основании этого можно видеть в идеях устава и византийское влияние. Но оно состояло только в том, что митрополит сообщил Владимиру Св. о некоторых памятниках византийского права и о некоторых фактах византийской истории, из которых князь сделал вывод об ограниченности своей власти. Сама же идея об ограниченности не была при этом заимствована из Византии, а, пожалуй, даже была противоположна тому, что Владимир узнал о византийских порядках. В словах митрополита нет ничего, что свидетельствовало бы об ограниченной власти византийских императоров. Они, правда, тоже отдали церковный суд святителям, но они сделали это потому, что «не восхотеша сами судити», а не потому, что они считали свою власть ограниченной. Для них невступление в церковные суды было не выводом из признания обязательности соборных постановлений и «ряжения» царей, потому что это были их собственные ряжения, а просто проявлением власти, свободным действием. Владимир Св., наоборот, не свободно пришел к своему решению, а по необходимости, так как наперед уже признал себя связанным известными нормами («не подобает»). Разница между «не восхотеша» и «не подобает» совершенно очевидна, и она говорит, что здесь не могло быть заимствования.
Сама форма выражения мысли могла быть взята из отдела в древних кормчих под названием «От къниг божьственные коньчины Иоустинияна», гл. 36 (=nov. 123): «Ни единому же от кънязь подобает боголюбивыих епископ ноудити на соудище приходити». Следует заметить, что здесь слово «князь» соответствует греческому άρχων и обозначает не главу государства, а должностное лицо, назначенное царем и ему подчиненное; то же самое – и в переводе других новелл, например в главе 12 (=nov. 83), касающейся церковной подсудности, где πο λιτιχός άρχων переведено словами «гражданский князь» или «градской князь». Владимир Св. мог перенести на себя этот титул только в том случае, если ему была внушена мысль, что он всего лишь архонт, поставленный от византийского императора. Этим путем ограничение компетенции архонта превращалось, при переносе его на Русь, в ограничение княжеской власти. Но можно сделать и другое предположение. Можно предположить, что Владимир пришел к своей мысли не вследствие внушения митрополита. Он мог вовсе не подозревать, что постановления, вошедшие в славянскую кормчую, относятся к архонту, а не к князю; он мог думать, что эти постановления и в подлиннике относятся именно к князю, а не к архонту. При этом предположении, в церковном уставе св. Владимира можно будет видеть не только следы византийского влияния, но еще и влияние со стороны славянской письменности, а именно славянского перевода Номоканона[218].
За церковным уставом св. Владимира последовал целый ряд других уставов, приблизительно такого же содержания. Первым из них был устав Ярослава Владимировича[219]. Он начинается таким же почти предисловием, как устав Владимира. Оно читается так:
Се яз князь великий Ярослав, сын Володимерь, по данью отца своего сгадал есми с митрополитом с Ларионом, сложил есми со греческим номоканоном, аже не подобает сих тяжь судити князю и бояром. Дал есмь митрополитом и епископом те суды, что писаны в правилех, в номоканоне, по всем городом и по всей области, где крестьянство есть[220].
Здесь так же, как в уставе св. Владимира, находим ссылку на Номоканон и, очевидно, с тем же самым значением. В Номоканоне Ярослав нашел, что «не подобает» князю судить «сих тяжь». Очевидно, он обратился к Номоканону так же, как и Владимир, считая его источником обязательного для себя права; а найдя там указание, что князю не подобает судить «сих тяжь», он должен был отказаться от своего права и ограничить свою власть. В этом полное сходство в идеях между двумя памятниками. Но есть и разница. Ярослав поступил так «по данью отца своего». Е. Голубинский понимает это выражение в том смысле, что Ярослав сложил свой устав по записи отца. Но если, говорит Голубинский, Владимир имел намерение написать устав, то с какой стати он не сделал бы этого сам[221], а поручил Ярославу? Из этой несообразности он выводит, между прочим, свое заключение о подложности устава Ярослава[222]. Но слова «по данью» вовсе нет надобности понимать в этом смысле. По «данью отца» значит только: по тому, как отец дал, т. е. дал устав. Это самый простой, этимологический смысл выражения, вполне удовлетворительный и для объяснения данного места[223]. Если принять это толкование, то мы получим, что Ярослав обратился к Номоканону и затем издал устав не совсем так, как это сделал Владимир. Тот обратился к Номоканону по собственной инициативе, а Ярослав сделал это согласно воле Владимира, изложенной в его уставе. Воля Владимира, значит, возымела силу и для его наследника. Ограничению, которому подчинился Владимир, подчинился по его повелению и Ярослав. Обещание, данное Владимиром за свой род, было, таким образом, исполнено, и соответственная идея продолжала жить.
Из других церковных уставов можно указать на устав в. к. Всеволода ок. 1135 г. В нем также находим подтверждение устава Владимира и общую ссылку на Номоканон. И общий его характер, и некоторые частности показывают, что он составлен под несомненным влиянием первого устава[224]. Б других уставах это явление заметно меньше[225].
XI век оставил нам несколько памятников, которые дают, хотя и не очень богатый, но все же ценный материал для учения о пределах княжеской власти. К числу их относится, прежде всего, «Слово о законе и благодати» митр. Илариона, составленное, как полагают историки литературы, между 1037 и 1050 г.[226] Считать ли его церковной проповедью или видеть в нем послание, обращенное к Ярославу, как думал Соловьев[227], или, наконец, согласиться с Голубинским, который склонен видеть в нем торжественную речь, сказанную, может быть, по случаю окончания храма[228], значение «Слова» от этого не изменится. Задача его – «изобразить и прославить божественное домостроительство о спасении людей вообще и в частности о спасении нашего народа русского, совершенном чрез избранника Божия, вел. кн. Владимира»[229]. И. Жданов определяет основную мысль «Слова» еще короче: это мысль об особенной милости Божией к народу русскому[230]. Уже отсюда можно заключить, что произведение Илариона имеет политический оттенок. И действительно, это первый опыт философии русской истории, имеющий целью определить место России во всемирной истории, поставить основные факты тогда короткой еще русской истории в связь с общим смыслом божественного строительства и таким образом указать главную идею русского государства.
О проекте
О подписке