– Мне не нравится выражение твоего лица, – сказала Ая. – Ещё пару тысяч лет и тебя будет не отличить от человека.

– Ну, что ж, – с готовностью откликнулся андроид. – Случись мне скрываться, это даст дополнительные преимущества.

Ая взяла его за руку.

– Бенжи, ты меня пугаешь.

– И давно тебя пугают довольные жизнью? – Бенжи пошевелил пальцами, лежащими в Аиной руке, и через них пошёл ток. Ток был такой высокоамперный, что чувствительно защипал его тактильные датчики. – Солнышко, ты ведь меня не сожжёшь?

– Не сегодня, – усмехнулась она и повернулась к Радецкому: – Здравствуй.

– Привет, – откликнулся Революция.

Многое, происходящее между людьми, ускользало от Бенжи. Собственная дефективность, которая так огорчала его в играх с маленькими морфами, проявлялась даже здесь: все эти нюансы типа эндорфиновой эйфории ускользали от него какими-то подразумевающими, но так до конца и не проявленными фантомами.

– Ну, что ж, – сказала Ая, отпуская его. – Один есть.

И взяла за руку Революцию.

О том, что происходит что-то не то, Бенжи догадался только по тому, как дёрнулась у Радецкого вторая рука. Судя по выражению его лица, ток, стекавший с Аиных пальцев, был как раз таким, чтобы Радецкий смог сдержаться и не закричать. И он промолчал. Со стороны всё выглядело так, словно реализат и человек просто замерли в долгом рукопожатии.

– Как оно? – усмехнулась Ая, и было не понятно – то ли речь идёт о делах Революции, то ли о его ощущениях.

Но Радецкий усмехнулся в ответ:

– Хорошо, – и Ая сжалилась, отпустила его руку и огляделась.

– Покажешь корабль?

– Да.

***

Корабль всё ещё стоял на берегу – наверху, на высоких самодельных кильблоках, и солнце играло на его заново выкрашенных глянцевых белых бортах.

– Вот что надо от меня этой славной весёлой братии? – кивнул Радецкий на свешивающиеся через борт жёлтые головки маленьких морфов. Он влез на один из кильблоков, подтянувшись, с лёгкостью запрыгнул на палубу и уже оттуда, сверху, из самой середины желтоголовой компании протянул руки вниз, Ае.

– Прошу.

Руки Радецкого были большие и сильные, а палуба баркаса – тёмно-синей, цвета надписи на борту, и усеянной мелкими нарисованными звёздами.

Ая отпустила поднявшие её руки и посмотрела туда, где остался Бенжи. Под деревом больше никого не было: андроид спустился к самой воде и, сидя на корточках, гладил толкающихся перед ним птенцов малых магеллановых пингвинов.

– Тебе с ними не интересно?

– Дело не в этом, – заговорщицки прошептал Радецкий Ае на ухо. – Понятно, почему интересно мне, не понятно, почему интересно им.

– Ты вовсе не Маугли, – сказала она. – Ты вовсе не мальчик в волчьей стае, ты – волчонок в стае человечьей. Не стоит понимать эту шутку буквально, но и понимать эту стаю, наверное, тоже не стоит. Просто будь.

Радецкий поднял голову, глядя на то, как высоко вверху величаво плывут тонкие перистые облака.

– Бенжи! – крикнула Ая.

Езжайте, махнул рукой Бенжи. Покрытые серым пухом пингвиньи дети отхлынули на этот взмах и снова колыхнулись обратно, а малыши-морфы, смеясь, подхватили баркас с кильблоков и легко понесли его в сторону океана.

***

Вернулась Ая с закатом, притихшая и задумчивая. Вечер прошёл тихо, а ночь снова была ветреной и холодной. Где-то совсем близко рокотал в темноте океан.

– Ты знаешь, твой Радецкий перестал казаться мне странным, – сказал Бенжи. – Более того, он мне нравится.

– И мне нравится, – вздохнула Ая. – И мне это совсем не нравится.

– Почему? – удивился андроид.

– Потому что это предполагает делить неделимое.

– Хм… Всё, что делится, делится. И, собственно, делится даже то, что не должно бы. Вот как вот это, например.

Он покрутил перед Аиным носом никак не желающей собираться в одно целое сломанной усатой антенной связи с материковыми сетевыми станциями.

– Оно не делится, оно ломается, – снова вздохнула Ая.

– Я не очень понимаю, что именно во мне ты боишься сломать.

– Я…

– Так, чтобы не починить?

– Я…

– Слушай, девочка моя, – Бенжи наконец попал защёлкой в узкий паз, отложил антенну на подоконник и поднял глаза. – Меня ничего не тяготит.

***

Той же ночью Ае приснился сон. Сон был странным и страшным одновременно. В нём Революция, освещённый косыми солнечными лучами, сидел у серой каменной стены, скрестив ноги, а перед ним, прямо на траве, грудой запчастей громоздился Бенжи. Глаза у Революции были голубые, бездонные, как небо, и такие же, как небо, пустые. И весь он был похож на хирурга, сошедшего с ума прямо во время операции.

Ая открыла было рот, чтобы закричать, но крика почему-то не вышло, вышел какой-то сдавленный, еле слышный сип:

– Кто ты?

– Я с незнакомыми не знакомлюсь, – холодно сказал Революция, ковыряясь руками в лежащей перед ним груде. – Что надо?

Но немота держала её за горло, как внезапный приступ астмы.

Иди сюда, поманил он её пальцем, наклонись, а когда она наклонилась, выдохнул ей прямо в лицо и не улыбнулся – оскалился:

– Не нужно ничего драматизировать, милая.

Отдай, думала она, отдай мне его, и растерянно кривилась, собираясь то ли заплакать, то ли вцепиться в это непроницаемое небритое лицо, а руки Революции тем временем проворно сновали туда-сюда, собирая разобранное.

Он что-то сдвинул, что-то нажал, и лежащий перед ним Бенжи дёрнулся и вздохнул – глубоко, по-человечески.

– Какая же ты у меня дурочка, – почти ласково сказал Революция, поломанной куклой подталкивая к ней андроида. – Забирай свой багаж.

***

Солнце заливало через окно изголовье кровати и мешало спать. Ая открыла глаза и увидела, что Бенжи, живой и невредимый, сидит у окна, – точно так же, как сидел у окна когда-то в Орли, вглядываясь в происходящее снаружи настоящее. А настоящее приторно пахло мидиями и вереском.

– Бенжи! – позвала она.

Ответить андроид не успел.

– Эй! – раздалось на улице. – Карета подана!

– Там, внизу, снова Радецкий, и он снова привёл к нашему берегу «Революцию», – улыбаясь во весь рот, заявил Бенжи.

– Заговор, – констатировала она.

***

– У меня будет к Вам просьба, – поклонился у крыльца Радецкий, подмигивая Бенжи и галантно подавая ей руку. – Что бы ни случилось, философски относиться к происходящему.

– Да я…

– Тссс! – и он приложил палец к губам. – Тише, тише.

***

Волна, на которой колыхалась против ветра «Революция», была достаточно большой.

– Давай поворот! – крикнул Революция, уваливая нос судна под ветер и уклоняясь от брызг. – До сих пор мне так и представляется, что все мы – все, кто одновременно живёт на Земле – словно пассажиры разных космических кораблей. У каждого свой корабль – своя крепость и одновременно своя тюрьма, в которой есть возможность связи, но нет возможности дотронуться до чужой руки. Давай, давай поворот!

Сам он изо всех сил вращал штурвал, креня кораблик на борт.

– Ты называешь тюрьмой доставшийся тебе при рождении инструмент! – крикнул в ответ Бенжи. Он только что снял подветренный стаксель-шкот со стопора и удерживал его от потравливания. – Поворот пошёл!

Баркас вошёл в поворот. Бенжи вытравил один шкот и начал выбирать второй.

– Оно, может, и так! – снова крикнул Радецкий. – Но только то, что делаю для себя я, устраивает меня гораздо больше, чем то, что делают для меня другие!

– Ах ты ж! – возмутился Бенжи, отпустил из рук леер и, вместо того, чтобы в очередной раз закрепить на утке очередной шкот, одной рукой схватился за Аю, а второй вцепился в стопор сам.

«Революция» сперва гордо задрала белый бушприт кверху, а затем потеряла ветер и рухнула носом в волну, – так, что стоящего у штурвала Радецкого накрыло с головой.

– Зачёт! – вынырнув, захохотал он.

Откуда-то изнутри на палубу высыпали маленькие желтоголовые морфы, тоже мокрые и тоже хохочущие. Бенжи глядел на них, на Радецкого, на Аю и улыбался: солнце лучилось в брызгах на её волосах, а в глазах сверкало счастье.

«Революция» шла на юг: сперва вдоль островов, потом у самого материка, и уже далеко за полдень Радецкий пришвартовал её на входе в узкий тенистый фьорд, по обеим сторонам которого качались на скалах на ветру старые синие сосны.

– Прошу! – взмахнул рукой он.

Повинуясь этому его широкому жесту, морфы заторопились на берег, и вскоре на палубе их осталось только трое: Бенжи, Ая и он сам.

– Я давно хотел чего-нибудь в этом роде, – усмехнулся Радецкий, взглянув на Аю, и в этом коротком взмахе его светлых ресниц Бенжи успел уловить отголосок того, что терзало вот уже долгое время его самого. – Я вырос в Гданьске. До выпадения морфов городок был так себе, разве что море рядом плескалось. А потом всё изменилось. Практически в миг. Дом перестал быть домом, город – городом, границы – границами, и мать оставила меня тётке, а сама уехала искать счастье то ли в Норвегию, то ли в Швецию, то ли в Швейцарию.

Они стояли, облокотившись о борт.

– Откуда-то оттуда, – продолжал тем временем Революция, пока Бенжи внимательно изучал его профиль, – потом в течение нескольких лет приходили открытки с гномиками в красных колпачках и с заснеженными ставкирками. В общем, можно сказать, что лет десять подряд моей семьёй было холодное серое море и эти весёлые всемогущие существа.

– Я думаю, ты скучаешь по ней, – сказала Ая.

Радецкий потёр рукой нос.

– Возможно.

– А я думаю, что если человек нашёл человека, машине следует, наконец, заняться собственным предназначением, – подал голос Бенжи. Он легко перемахнул через борт, оказался по колено в воде и зашагал по камням к берегу.

***

Радецкий догнал его у самого берега.

– Знаешь, – сказал ему Бенжи, – на самом деле я очень рад, что встретил тебя. Будущее, которое вырисовывается сейчас, нравится мне гораздо больше, чем то, что рисовалось ещё недавно.

– Вряд ли ты планируешь провести его здесь, – откликнулся Революция.

– Теперь нет.

Торчащие из воды валуны высотой в половину человеческого роста там, наверху, переходили в устланный прошлогодними камышами и пла́вником берег. Бенжи выбрался наверх, и Радецкий, недолго думая, вскарабкался вслед за ним.

– Она не захотела идти, – сказал он.

– Ей и не обязательно.

– Я знаю, кто такие реализаты, и немного представляю себе их возможности.

Бенжи повернулся к человеку и пару минут молча изучал веснушки на его носу.

– А я нет, – сказал он наконец. – Я так ничего и не просчитал.

***

Если бы кто-нибудь спросил у него, какие выводы он сделал по итогам двух прошедших дней, то андроид бы просто пожал плечами. Вывод, собственно, у него был один: надо что-то менять.

Годы, прожитые рядом с реализатами, научили его тому, что мысли практически всегда приравниваются к словам, произнесённым вслух, имеют одинаковое продолжение, и не представляют собой никакой тайны, поэтому надежды он возложил на приоритет Радецкого и Аину невнимательность.

Первую половину вечера он просидел на берегу, вполне натурально изображая для маленьких морфов электричку городского метро и ни о чём не думая. Морфы заливисто хохотали, просили ещё, Бенжи тарахтел и шипел, а во второй половине вечера, сразу после заката, Ая с Радецким как-то незаметно исчезли из поля его зрения, и на берегу остались только малыши и он сам.

Малыши сидели на берегу, сбившись в тесный кружок, головка к головке.

– Мне нужна ваша помощь, – сказал им андроид. – Мне надо на материк.

Морфы зашевелились, кружок раздвинулся, и те, кто был поближе, молча закивали ему пушистыми жёлтыми головками: иди сюда. Андроид прошёл вовнутрь и только успел зажмуриться, как кто-то из малышей взял его за тонкую серебристую ручку:

– Ну, что. Приехали. Беги, Бенжи, беги.