Глава славенской конницы одобрительно хмыкнул и деловито затопал к телегам, создающим заслон вокруг лагеря. Когда он подошел к ближайшей подводе, поставленной на бок, просто толкнул ее несильно рукой, она отлетела, как будто не имела никакого веса, открывая проход. Раздался оглушительный залихватский посвист, и вскоре из темноты вылетели несколько всадников, с ними – вороной белогривый жеребец, под стать Ассаму, но не такой рослый.

– Ну, чего глядишь? – сказал мне Петр. – Давай зови конька.

Я подумал про Ассама и тут же услышал его злое ржание. Он вынырнул из тьмы и пошел легким шагом на жеребца с белой гривой. Подскочил и встал плотно: щека к щеке, надавил головой вбок. Но седой не поддался, стоял как вкопанный. Так они и застыли в лошадином единоборстве, только передние копыта стали медленно погружаться в землю.

– Ну, ну, – негромко проговорил Петр, уверенно подходя к жеребцам, – Чернышка, Ассамушка, не балуйте.

Он схватил их за морды и мягко развел в стороны. Я на секунду испугался, зная характер своего скакуна, но обошлось: Петр притянул головы коней к себе, гладил крутые шеи, что-то тихо нашептывал им прямо в уши.

Ассам опомнился, освободился, мотнув головой, и подбежал ко мне той особой рысью, которой приближался только ко мне, куснул за стальное плечо.

Всадники, приехавшие по сигналу Жеребцова, спешились и стали доставать из переметных сум металлические части чего-то грандиозного, деловито перекликаясь. Петр снова подошел к Ассаму и стал ему что-то негромко втолковывать. Конь внимал словам сотника и не пытался убежать или напасть, я даже почувствовал легкий укол ревности, но жеребец не кусал лошадника за плечо, и это меня успокоило.

Петр разрешил подойти своим людям, и они стали облачать коня в доспехи, затягивали ремешки, прилаживали седло. Ассам заартачился только когда ему надели огромный, причудливой формы шлем, но Петр достал кинжал и ударил острием прямо в железный лоб. Лезвие отскочило. Вопреки ожиданиям Ассам сразу успокоился.

Петр и его помощники разошлись в стороны. Передо мной предстал железный дракон. Рогатая голова, торчащие повсюду шипы, крупная чешуйчатая броня совершенно изменили вид моего скакуна. Он выглядел как грозный боевой механизм. Я забрался в седло. Вместо стремян были железные сапоги в виде когтистых медвежьих лап, на бедрах помощники застегнули широкие трубы, намертво закрепленные к бокам Ассама, надели шипастые наколенники. Высокие луки седла закрыли пах и поясницу. Довершила мое боевое убранство небольшая юбка из железных пластин.

– Теперь поезди, Тримайло, помаши руками, пригнись вперед, опусти локти, ниже, еще ниже, вот так, – покрикивал Петр, – держи низко, когда в басурманские ряды будешь врываться.

Так мы упражнялись часа два: я усваивал новые для меня приемы. Как видно, учитель мой, Косматко, про такие не знал или не нашел нужным меня обучать конному бою в строю против степняков. А может, Петр передавал мне сугубо свои, особые знания.

Я узнал в эту ночь много нового: как врываться в боевые порядки врага, отступать, рубить саблей и косцами, поднимать коня на дыбы и приказывать ему лягать назад. Когда я уже начал валиться с коня от усталости, Петр сказал:

– Хватит, Василий, поесть тебе нужно и поспать. Доспех не снимай. Мало ли что… Да и привыкать тебе надо.

Не прощаясь, мы разошлись по шатрам, я кое-как улегся на лежанку, которую пришлось вытащить на середину шатра, чтобы косцы не задевали полотняные стены.

Если не ворочаться, то вполне комфортно, но проблема заключалась в том, что мне засыпалось только, как следует поворочавшись и только на правом боку.

Поэтому сон не шел, а только какая-то полудрема охватила мое тело и разум. И в этом пограничном состоянии между сном и явью мне почудилось, что я смотрю сверху на внутреннее убранство своего шатра и вижу себя, раскинувшегося на полу. Глаза полузакрыты, руки подрагивают. Я захотел взглянуть на лагерь и сразу очутился снаружи. Мне подумалось про вид с высоты птичьего полета, и рывок вверх перехватил дыхание и заставил сердце замереть. Правда, это все были фантомные ощущения, мое нынешнее состояние не предполагало газообмен и кровообращение.

Рядом с облаками степь выглядела как большой черный стол с группами свечек: вот наш лагерь, а это, неподалеку, красные светляки – костры кубаев. Как только я испытал интерес к тому, что происходит в стане противника, огоньки придвинулись и стали видны шатры и шалаши. В центре лагеря возвышался огромный бурый шатер, куда и направился мой тугор^[35]. Он, очевидно, следуя моему желанию, отправился на разведку в тыл врага.

В шатре весь пол был устелен войлоком, на котором лежали шесть огромных одеял из волчьих шкур. Каждое из них служило сиденьем для степняка самой угрожающей наружности.

Все – сыны грома. При оружии и в стальных панцирях, рядом с ними лежали зловещие кривые мечи со скошенными остриями и простыми черными рукоятками, без украшений.

Их лица и обнаженные до плеч руки покрыты ужасными шрамами, а застывшая навсегда гримаса жестокости внушала страх.

Говорил самый старший, судя по седой шевелюре:

– …не знаю причин, по которым нарушать степные законы допустимо. За пятьдесят лет походов, что я помню, в Кругу Шести сиживали люди и покруче нынешних. Вспомни хоть своего деда, Таргол! Он выезжал поохотиться, а мрассу прятались за Черный Июрз, боясь за свои стада и женщин…

– Да славится в веках его имя, – отозвался Таргол, молодой русоволосый степняк с перерубленным носом и золотым браслетом на правой руке.

– А теперь, – продолжил старый, – эти презренные дети шакалов не только кочуют по северу Дикого Поля, но и проливают кровь Таргутаев, исконных жителей этих мест. Их старший хан осмелился называть себя султаном, а незаконные полумужчины, которых зачали его конюхи, бродят по степи в компании русов. Я ненавижу даже следы копыт их коней. Но нападать ночью – позор. Я все сказал.

– Уважаемый Бырьэке замечательно объяснил нам правила степной войны, – нараспев протянул худощавый кубай с орлиным носом и пушистыми бровями, – но я не могу понять другого: если, к примеру, два уважаемых мужа из родов, славящихся по всей степи, договариваются об обмене, ну, скажем, белого кречета на табун кобылиц хороших кровей. Они перед отцом небом и людьми пожимают руки… И вдруг один из них через день отказывается и оставляет любимую птицу себе! Обязан ли второй отдать ему своих лошадей?

– Нет, ничего второй не должен! А имя нарушителя договора должно быть проклято, сам он изгнан из рода! – ответил Бырьэке.

– Ты сказал, и все слышали! – продолжил мохнобровый кривонос. – А что случится с тем, кого изгнали родичи, за нарушение закона?

– Его жизнь, скот и женщин может взять всякий, кому это по силам, – отозвался коренастый чернявый кубай с темными блестящими глазами, похожими на маслины. – К чему ты клонишь, Тегирим?

– Это я к тому, Казим, что нарушивший запрет вне закона. А значит, с ним можно поступить по праву сильного. То есть как вздумается. Аман просил прохода через наши земли – мы позволили. Он бежал на русов. А нам до них дела нет. Когда он возвращался на Карлук, дал овец и коров в уплату. А потом, без красного копья^[36], напал на наши стоянки, мы войско не успели собрать, пусть имя Амана и его сыновей проклянут и забудут. Перед нами его кровь – Азамат, младший султанчи, пусть ответит!

Кубаи одобрительно загудели. Снова заговорил Бырьэке:

– Аман поступил отвратительно, за это Бархудар его поразил: нарушенный закон рухнет на любого, на владыку или простого пастуха, помните об этом.

Молчавший до этого кубай, чуть моложе Бырьэке, грузный, с длинными рыжими волосами, проговорил:

– Послушайте, Шестеро! Бырьэке и я помним времена, когда даже Тегирим не мог ничего сказать здесь, а сейчас он отмерил сорок зим.

– Но-но, зачем вспоминать старое, – начал было Тегирим, но примолк, потому что сидевший рядом рыжий кубай, которого он прервал, молниеносным движением приставил к его шее свой меч. Говоривший продолжил как ни в чем не бывало, не отрывая оружие от сонной артерии Тегирима:

– Считалось, что молодые слишком горячи и не могут дать дельный совет. И уже в те времена никто не посылал друг другу красное копье, а все кочевья нападали тогда, когда враг этого не ждет. Сейчас хороший момент напасть на Аманово отродье, а мы теряем время за пустой болтовней. Все пастухи на стоянке, пусть кричат и пируют. А мы сделаем крюк вокруг лазутчиков-мрассу и двумя колоннами…

В этот момент в шатер ворвался человек причудливого вида: на голове его красовался череп какого-то хищного животного, перед лицом висели на шнурках маленькие сушеные головы каких-то зверьков и птиц. Одет он был в одежду из шкур медведя и волка, причем сшита она была подобно одеянию арлекина, только вместо ромбов штаны и рубаху покрывали серые и бурые овалы.

Никем, кроме шамана, это чудо природы быть, конечно, не могло. Не успел я об этом подумать, как колдун сразу доказал, что он не какой-нибудь шарлатан, а самый что ни на есть чародей. Он истошно завопил и указал рукой прямо на меня, кричал он что-то вроде: «Аз-ром», а может, «Рос-газ!» – не расслышал с перепугу.

Я не знал, что случится, но инстинктивно отлетел в сторону. И вовремя: шатер за тем местом, где я находился, вспыхнул синим газовым пламенем. Мне сразу же захотелось назад, в лагерь. Я рванулся было к телу, но не тут-то было, меня дернуло обратно, за шею, с такой силой, что я перекувырнулся в воздухе.

Горло сдавила невидимая удавка, а шаман упирался на земле в такой позе будто тянул за веревку. Я пытался просунуть пальцы под аркан, но не смог его нащупать. Тогда я напряг мышцы шеи и приказал тугору лететь к телу, несмотря ни на что. С трудом, но я начал набирать высоту. Когда начал вылетать из дыры, прожженной магией, меня снова рвануло вниз.

Оглянувшись, я увидел, что шаман висит над землей, а за ногу его держит Бырьэке и пытается схватить невидимый аркан. Но и у него ничего не вышло – магическая веревка не позволяла к себе прикасаться. Тогда старейшина кубаев стал отходить назад, удерживая по-прежнему шамана за ногу и затягивая меня в шатер. Следуя звериному инстинкту, я рванулся вверх, чем сделал себе еще больнее.

Страдание порождает ярость. Я резко развернулся и полетел назад. Бырьэке не смог удержаться на ногах и упал вместе с шаманом. Я сделал две петли вокруг шеи колдуна: удивленный чародей ухватился за горло и полетел вслед за мной.

Тегирим и Таргол прыгнули одновременно за шаманом, но помешали друг другу и не смогли его поймать. Я взмыл вверх, через дыру в потолке, колдун только ногами задергал. Теперь я взял уверенный курс на русский лагерь. Кубайский чародей, кувыркаясь, продел веревку под мышками, и она перестала его душить. Наверное, он мог и вовсе от нее избавиться, но мы набрали немалую высоту. Мне было не особо уютно, но я как-то притерпелся, тем более что тугору дышать не нужно и боль в очередной раз просто обман восприятия.

Лагерь очень быстро приближался, и, чтобы вражеский служитель культа не расслаблялся, я резко спикировал вниз и шваркнул шамана башкой о телегу. Он упал безвольным кулем меха и потерял свой шлем-череп. Давление на горло сразу прекратилось. Как только я влетел в тело, сразу почувствовал свои затекшие руки-ноги, пересохшее горло. Я крикнул Гришке, чтобы воды принес, и аккуратно встал. Мой верный соратник подал мне ковш, и я сразу отправил его к Петру, передать весть о нападении кубаев. Сергию поручил, чтобы взял пару человек и вышел из лагеря забрать мой трофей – шамана.

Дворовые странно посмотрели на меня, но ничего не сказали, а бросились исполнять мои указания. Направив локти с косцами назад, я пошел к шатру главного конника. В лагере поднялась суета, обозные тащили припасы в середину круга, образованного телегами, которые они уже поставили на бок и засыпали их землей. Окапывали лагерь рвом. Кавалеристы седлали коней за импровизированным укреплением. Петр вышел из своего шатра в полном вооружении, гладкие сверкающие доспехи мерцали в свете костров. Его косцы угрожающе блестели отточенными лезвиями, на щите – изображение вздыбленного коня. Я невольно залюбовался этой машиной смерти, готовой к бою.

– Откуда про кубаев знаешь? – спросил Петр.

Я все ему рассказал, но соврал, что сделал вылазку. Про моего своевольного тугора Жеребцову знать незачем. Глава конников молча выслушал, пожурил меня за самоуправство и стал громко раздавать приказы:

– Обозным лагерь укрепить и за рвом схорониться. Полусотне Тимохи Гладкого коней отдать, в лагере остаться. Лучникам глядеть в оба, за припасы башкой отвечаете. Тве с сотней следовать за нами. Захар Кошка со своим десятком пусть за Тримайло глядит. Трегуз старшим среди большаков идет второй линией, тролли следом. Едем слева от лагеря в колоннах по десять человек, – и, уже тише, – ты, Василий, к Трегузу поспешай, Захар присмотрит. Мрассу я весточку отправил, они нашу атаку поддержат. Рыжий, которого ты видел, – Чичегул, самый опасный из Шести. Если встретишься, уклоняйся от боя, старайся прижаться к большакам, на него вдвоем, а то и втроем наседать надобно… Ну, с Богом!

Я унял дрожь в руках, от внутреннего напряжения пересохло во рту. Подъехал Тве, сунул оплетенную флягу, я машинально отхлебнул. Сладковатая жидкость приятно согрела горло перцем и пряностями – сбитень. Тве хлопнул меня по плечу со всей пролетарской дружелюбностью так, что, если бы не закрепленные намертво ноги, я мог вылететь из седла. Ассам фыркнул на бьернене тролля. Но Тве уже возвращался к своим, потрясая всеми четырьмя руками, оружием и щитом. Подъехал суровый кавалерист со шрамами на лице, представился:

– Я, Захар Кошка, приставлен ноги охранять.

– Не понял, – удивился я.

– В сече поймешь, ты, главное, вокруг поглядывай, своих не затопчи и в куче не застывай надолго, конный бой простор любит. Поехали, что ль, – тронул своего коня Захар, держась справа. Слева пристроился еще один всадник, остальные восемь плавно образовали колонну по два, следовали сзади. Такие же небольшие отряды двигались за всеми большаками. Недалеко рысил Трегуз, помахивая своим Дубасом^[37]. Справа ехал незнакомый сын грома, он достал из ножен длинный прямой меч и положил его поперек седла. Команды и разговоры смолкли, и в предрассветных сумерках слышен был только топот копыт. Так мы двигались некоторое время, вглядываясь в туманную степь. Как вдруг к ставшему уже привычным мерному перестуку копыт добавился едва слышный шепот: «Слышь? Ссышь?»

Захар скомандовал:

– Щиты!!!

Среди конных рядов слово отозвалось эхом подхваченного приказа:

– Щит, щит, щит…

О мой панцирь разлетелась стрела, наконечник печально звякнул о броню Ассама и скатился на землю.