– Ах, дорогой, добрейший мистер Гилмор, как бы я желал иметь от него известие, как бы я желал, чтобы он снял с меня ответственность в этом деле, но он настолько упрям – или лучше сказать, настолько непоколебим, что не сделает этого. «Мерримен, у вас есть все мои распоряжения. Поступайте, как сочтете нужным для соблюдения моих интересов, и считайте, что я устранился из этого дела до тех пор, пока с ним не будет покончено». Вот что сказал мне сэр Персиваль две недели назад и продолжает повторять, несмотря на все мои попытки переубедить его. Как вам известно, по природе своей я человек мягкий, уступчивый. Уверяю вас, что лично я хотел бы вычеркнуть собственное замечание сию же секунду. Но поскольку сэр Персиваль не желает вмешиваться в это дело, поскольку сэр Персиваль слепо предоставляет попечение о своих интересах мне, разве могу я отступиться и не настаивать на предложенной мной поправке? Мои руки связаны – разве вы не видите этого, мой дорогой сэр, – мои руки связаны!

– Значит, вы по-прежнему настаиваете на своей поправке к известному пункту договора?

– Да, черт возьми! Мне больше ничего не остается. – Он подошел к камину погреться, напевая роскошным басом какую-то сложную мелодию. – Что говорит ваша сторона, – продолжил он, – прошу вас, скажите, каково решение вашего клиента?

Мне было стыдно сообщить ему правду. Я попытался выиграть время и сделал даже больше того. Профессиональные инстинкты взяли надо мной верх, и я попытался сторговаться с ним.

– Двадцать тысяч фунтов стерлингов – сумма слишком большая, чтобы родственники мисс Фэрли согласились уступить ее по прошествии всего лишь двух дней, – сказал я.

– Весьма справедливо, – ответил мистер Мерримен, задумчиво разглядывая собственные ботинки. – Прекрасно сказано, сэр, прекрасно сказано!

– Полюбовная сделка, равно выгодная для родных невесты и для жениха, вероятно, не так бы испугала моего клиента, – продолжал я. – Ну же, возникшее затруднение можно легко разрешить, стоит нам немного поторговаться. Каков ваш минимум?

– Наш минимум, – ответил мистер Мерримен, – девятнадцать тысяч девятьсот девяносто девять фунтов девятнадцать шиллингов одиннадцать пенсов и три фартинга. Ха-ха-ха! Извините меня, мистер Гилмор. Не могу сдержаться, чтобы не пошутить при случае.

– Милая шутка, – заметил я. – Она стоит того самого фартинга, ради которого отпущена.

Мистер Мерримен был в восторге. Он громко расхохотался, услышав мой ответ. Мне же было вовсе не до шуток, и я снова вернулся к разговору о деле, желая закончить наше свидание.

– Сегодня пятница, – сказал я. – Подождите нашего окончательного ответа до вторника.

– Всенепременно, – ответил мистер Мерримен. – И даже дольше, если потребуется. – Он взял шляпу, собираясь выйти, но затем снова обратился ко мне: – Кстати, ваши клиенты из Камберленда более ничего не слышали о женщине, написавшей анонимное письмо?

– Более ничего, – ответил я. – А вы не отыскали ее?

– Пока нет, – ответил мой коллега. – Но мы не отчаиваемся. Сэр Персиваль подозревает, что некто прячет ее, и мы следим за этим некто.

– Вы говорите о старухе, которая была с ней в Камберленде? – спросил я.

– Вовсе нет, сэр, – ответил мистер Мерримен. – Мы еще не успели зацапать эту старуху. Наш «некто» – мужчина. Мы не спускаем с него глаз здесь, в Лондоне, и мы сильно подозреваем, что это именно он помог ей сбежать из сумасшедшего дома. Сэр Персиваль хотел было тотчас же расспросить его, но я сказал: «Нет. Расспросы только заставят его насторожиться – надо выждать и понаблюдать за ним». Посмотрим, что будет дальше. Эту женщину опасно оставлять на свободе, мистер Гилмор: никто не знает, что она может еще натворить. Всего хорошего, сэр. Во вторник надеюсь иметь удовольствие получить от вас известие. – Он любезно улыбнулся и вышел.

В последней части разговора я был несколько рассеян. Я так беспокоился насчет брачного контракта, что почти не мог сосредоточиться ни на чем другом. Оставшись снова один, я принялся обдумывать, как мне следует поступить теперь.

Если бы дело касалось любого другого из моих клиентов, я исполнил бы данные мне распоряжения, как бы ни были они неприятны мне лично, и немедленно перестал бы думать о двадцати тысячах. Но когда речь шла о мисс Фэрли, я не мог действовать с таким деловым равнодушием. Я был по-настоящему привязан к ней и искренне восхищался этой девушкой; я с признательностью вспоминал ее отца, моего друга и доброго покровителя. Составляя брачный контракт, я испытывал к ней те же чувства, которые неизбежно испытывал бы, не будь я старым холостяком, к своей родной дочери. Я определил для себя, что стану, не жалея собственных сил, защищать ее интересы. Писать мистеру Фэрли второй раз нечего было и думать: он только снова ускользнул бы из моих рук. Возможно, личное свидание, во время которого я постарался бы переубедить его, принесло бы больше пользы. На следующий день была суббота. Я решил купить билеты и растрясти мои старые кости по пути в Камберленд в надежде склонить мистера Фэрли к справедливому, непредубежденному и благородному поступку. Конечно, надежда моя была очень слаба, но я полагал, что, когда испробую это последнее средство, совесть моя будет чиста. В этом случае я сделаю все, что только может сделать человек в моем положении ради защиты интересов единственной дочери своего старого друга.

В субботу погода была прекрасная: дул легкий западный ветерок, ярко сияло солнце. Чувствуя в последнее время вновь возобновившуюся сильную пульсацию в висках и головные боли, о которых меня серьезно предостерег мой доктор еще два года тому назад, я принял решение воспользоваться возможностью и пройтись пешком до вокзала на Юстон-сквер, отправив багаж впереди себя. Когда я вышел на улицу Холборн, какой-то джентльмен, передвигавшийся скорым шагом, вдруг остановился и заговорил со мной. Это был мистер Уолтер Хартрайт.

Если бы он не поприветствовал меня первым, я, конечно, прошел бы мимо него. Он так изменился, что я с трудом узнал его. Лицо его было бледным и изможденным, движения – торопливыми и неуверенными, а его одежда, как мне помнится, такая опрятная и даже щеголеватая в его бытность в Лиммеридже, выглядела теперь столь неряшливо, что мне было бы стыдно, если бы в таком виде появился на людях один из моих клерков.

– Давно вы вернулись из Камберленда? – поинтересовался он. – На днях я получил письмо от мисс Холкомб. Я знаю, что объяснение сэра Персиваля Глайда было найдено удовлетворительным. Скоро ли состоится свадьба? Известно вам об этом, мистер Гилмор?

Он говорил так быстро, так странно и беспорядочно громоздил свои вопросы один на другой, что я едва понимал его. Насколько бы коротко он ни сошелся с семейством Фэрли, я, однако, не считал, что он имел хоть какое-то право интересоваться их частными делами, и потому решил, по возможности деликатно, прервать его расспросы о предстоящей свадьбе мисс Фэрли.

– Поживем – увидим, мистер Хартрайт, – сказал я, – поживем – увидим! Полагаю, самое правильное будет следить за свадебными объявлениями в газетах. Простите мое замечание, но мне искренне жаль видеть вас не в таком хорошем здравии, как при нашей последней встрече.

В этот момент по лицу молодого человека пробежала нервная судорога, так что я было начал упрекать себя за то, что ответил ему так сдержанно.

– Я не имею права спрашивать о ее свадьбе, – сказал он с горечью. – Как всем другим, мне нужно дождаться сообщения о ней в газетах… Да, – продолжал он, прежде чем я успел принести ему свои извинения, – в последнее время я не очень хорошо себя чувствую. Я собираюсь за границу, дабы переменить обстановку и профессию. Мисс Холкомб, воспользовавшись своим положением в обществе, любезно посодействовала мне в этом; предоставленные мной рекомендации сочли удовлетворительными. Это довольно далеко, но мне безразлично, куда ехать, какой там будет климат и сколько мне предстоит там пробыть. – Говоря это, мистер Хартрайт подозрительно озирался на толпы прохожих, двигавшихся в обе стороны, словно полагал, что кто-то из этих людей следит за нами.

– Желаю вам легкого пути и скорейшего возвращения, – сказал я и затем добавил, дабы не держать молодого человека на расстоянии вытянутой руки от дел семейства Фэрли: – Я сегодня еду в Лиммеридж по делам. Мисс Холкомб и мисс Фэрли уехали погостить к каким-то друзьям в Йоркшир.

Глаза молодого человека сверкнули, он хотел было что-то сказать в ответ, но по его лицу снова пробежала та же нервная судорога. Он взял меня за руку, крепко пожал ее и исчез в толпе, не произнеся больше ни слова. Хотя он и был для меня почти чужим человеком, с минуту я стоял на месте, с сожалением глядя ему вслед. Благодаря моей профессии я довольно хорошо разбираюсь в молодых людях, чтобы по внешним признакам суметь определить, когда они сбиваются с пути, и теперь с сожалением должен заметить, что, продолжая свой путь к железной дороге, я более чем усомнился в благополучной будущности мистера Хартрайта.

IV

Отправившись с дневным поездом, я приехал в Лиммеридж к ужину. В доме царила гнетущая пустота и скука. Я надеялся, что в отсутствие молодых леди компанию мне составит добрейшая миссис Вэзи, но она простудилась и не выходила из своей комнаты. Увидев меня, слуги так удивились, что начали спешить и суетиться самым нелепым образом, отчего наделали разных досадных ошибок. Даже дворецкий, достаточно старый и умудренный опытом, чтобы понимать, что делает, подал мне бутылку с портвейном охлажденной. Вести о здоровье мистера Фэрли были такими же, как всегда, а когда я послал сообщить ему о моем приезде, он велел передать, что будет счастлив видеть меня, но не раньше завтрашнего утра, поскольку неожиданное известие о моем приезде на весь оставшийся вечер повергло его в прострацию, нещадно усилив сердцебиение. Ветер уныло стонал всю ночь; то там, то здесь в пустом доме были слышны странный треск и скрип. Спал я ужасно дурно и, проснувшись в прескверном настроении, в одиночестве позавтракал в столовой.

В десять часов меня проводили к мистеру Фэрли. Он ожидал меня в своей обычной комнате, в своем обычном кресле, пребывая в своем обычном все ухудшающемся состоянии души и тела. Когда я вошел, его камердинер стоял перед ним, удерживая на весу тяжелую папку с гравюрами, такую длинную и широкую, как мой письменный стол. Несчастный иностранец скалил зубы самым подобострастным образом, однако от усталости он едва держался на ногах, в то время как его хозяин преспокойно пролистывал гравюры, выискивая в них скрытые красоты с помощью увеличительного стекла.

– Вы лучший из добрых старых друзей, – проговорил мистер Фэрли, лениво откидываясь на спинку кресла, прежде чем взглянуть на меня. – Вы совершенно здоровы? Как это мило, что вы приехали навестить меня в моем одиночестве, дорогой Гилмор!

Я надеялся, что при моем появлении камердинер будет отослан, но ничуть не бывало. Он продолжал стоять перед креслом своего хозяина, дрожа под тяжестью папки, а мистер Фэрли продолжал преспокойно сидеть, вертя увеличительное стекло меж своих белых пальцев, и перелистывать гравюры.

– Я приехал поговорить с вами об одном очень важном деле, – сказал я, – а посему, простите мою просьбу, полагаю, нам лучше побеседовать наедине.

Несчастный камердинер взглянул на меня с благодарностью. Мистер Фэрли с неописуемым удивлением повторил мои последние слова:

– «Побеседовать наедине»…

Я был не расположен шутить и твердо вознамерился дать ему понять, что имею в виду.

– Сделайте мне одолжение, позволив этому человеку удалиться, – сказал я, указывая на камердинера.

Мистер Фэрли поднял брови и сложил губы в саркастическую улыбку.

– «Человеку»? – повторил он. – Вы, должно быть, шутите, старина Гилмор! Что вы хотите сказать, называя его человеком? Какое это имеет к нему отношение? Возможно, он был человеком полчаса назад, прежде чем мне понадобилось взглянуть на гравюры, и снова станет им, когда мне надоест на них смотреть. Но сейчас он просто подставка для собрания гравюр. Разве вам может мешать во время разговора подставка, Гилмор?

– Может, – ответил я строго. – В третий раз, мистер Фэрли, я прошу вас остаться со мной с глазу на глаз.

Мой тон и поведение заставили его выполнить мою просьбу. Он взглянул на камердинера, сердито указал ему на кресло возле себя и сказал:

– Положите гравюры сюда и убирайтесь. Да не потеряйте страницу, на которой я остановился. Вы не закрыли эту страницу? Совершенно уверены, что не закрыли? Вы поставили колокольчик так, чтобы мне было удобно до него дотянуться? Да? Так какого же дьявола вы все еще здесь?

Камердинер ушел. Мистер Фэрли изогнулся в своем кресле, вытер увеличительное стекло носовым платком из тончайшего батиста и продолжил рассматривать гравюры, но уже сбоку. Было трудно сдержаться в подобных обстоятельствах, и все же я сдержался.

– Я приехал сюда, – начал я, – хоть этот визит и доставил лично мне множество неудобств, чтобы быть полезным в деле защиты интересов вашей племянницы и ваших родных, и посему, полагаю, я имею право рассчитывать на несколько минут вашего внимания.

– Не браните меня! – воскликнул мистер Фэрли, беспомощно откидываясь на спинку кресла и закрывая глаза. – Пожалуйста, не браните меня! Я слишком для этого слаб!

Ради Лоры Фэрли я решил не позволить ему вывести меня из себя.

– Моя цель, – продолжал я, – просить вас хорошенько обдумать ваше письмо и не принуждать меня приносить в жертву законные права вашей племянницы и ее родных. Разрешите мне еще раз объяснить вам, как обстоят дела на самом деле. Это будет самый последний раз.

Мистер Фэрли покачал головой и жалобно вздохнул.

– Это жестоко с вашей стороны, Гилмор, очень жестоко, – сказал он. – Ну что же, продолжайте.

Я старательно растолковал ему суть дела, подробно осветив все важные моменты. Во время моего доклада он лежал, откинувшись в кресле с закрытыми глазами. Когда я закончил, он томно открыл их, взял со стола серебряный флакон с нюхательной солью и начал нюхать ее, по всей видимости испытывая некоторое облегчение.

– Добрый Гилмор, – сказал он, продолжая нюхать соль, – как это мило с вашей стороны! Самим своим существованием вы примиряете меня с такой несовершенной человеческой природой!

– Дайте мне простой ответ на простой вопрос, мистер Фэрли. Я еще раз повторяю, что сэр Персиваль Глайд не имеет ни малейшего права ожидать чего-то большего, чем проценты с капитала. Сам же капитал, если у вашей племянницы не родится детей, должен оставаться в ее распоряжении, а после ее смерти перейти к ее родным. Если вы будете на этом настаивать, сэру Персивалю придется уступить. Ему придется, говорю я вам, в противном случае за ним закрепится репутация человека, желающего заключить брак с мисс Фэрли, преследуя исключительно меркантильные интересы.

Мистер Фэрли шутливо помахал нюхательным флаконом в мою сторону:

– Вы, мой добрый старый Гилмор, как же вы ненавидите знатность и титулы! Вы терпеть не можете Глайда, потому что он баронет. Какой же вы радикал, мой бог, какой же вы радикал!

«Радикал!!!» Я был готов стерпеть многое, но, всю свою жизнь придерживаясь незыблемых консервативных принципов, не мог позволить, чтобы меня называли радикалом. Кровь во мне вскипела, я вскочил со своего места, но от негодования не мог произнести ни слова.

– Не сотрясайте стены, – воскликнул мистер Фэрли, – ради бога, не сотрясайте стены! Достойнейший Гилмор, я не хотел вас обидеть. Мои собственные взгляды столь либеральны, что порой мне кажется, будто я сам радикал. Да, мы с вами радикалы. Пожалуйста, не сердитесь. Я не могу ссориться с вами – мне не хватит на это оставшихся во мне жизненных сил. Не прекратить ли нам этот разговор? Да? Подойдите и взгляните на эти чудесные гравюры. Позвольте мне объяснить божественную красоту этих линий. Ну же, мой добрый Гилмор!

Пока он бормотал что-то в этом роде, мне, к счастью, удалось прийти в себя и тем самым сохранить лицо. Когда я заговорил снова, я уже настолько успокоился, что смог отнестись к его дерзости с безмолвным презрением, которого она и заслуживала.

– Вы ошибаетесь, сэр, – сказал я, – предполагая, что я предубежден против сэра Персиваля Глайда. Остается только сожалеть, что он до такой степени доверился в этом деле своему поверенному, что к нему самому теперь нельзя обратиться напрямую. Но, поверьте мне, я не предубежден против него. Мои слова в равной степени могли бы относиться к любому другому человеку, оказавшемуся в подобной ситуации, независимо от его положения. Принцип, который я защищаю, является общепризнанным. Если бы вы обратились в ближайший отсюда город к первому уважаемому юристу, он, даже будучи посторонним человеком для вашей семьи, сказал бы вам то же, что говорю вам я, будучи вашим другом. Он объяснил бы вам, что отдавать деньги девушки человеку, за которого она выходит замуж, против всех правил. Он, исходя из самой обычной, вполне законной предосторожности, ни при каких обстоятельствах не согласился бы поставить интересы мужа в получении двадцати тысяч фунтов в зависимость от жизни или смерти его супруги.

– Неужели, Гилмор? – прервал меня мистер Фэрли. – Если бы он сказал хотя бы вполовину что-нибудь столь же ужасное, уверяю вас, я позвонил бы Луи и велел бы немедленно препроводить его из дома.

– Вам не удастся поколебать моего терпения, мистер Фэрли! Ради вашей племянницы и памяти ее отца я буду сохранять спокойствие. Но прежде чем я покину комнату, вам придется взять всю ответственность за этот возмутительный брачный контракт на себя.

– Не надо, прошу вас, не надо! – сказал мистер Гилмор. – Подумайте, как дорого ваше время, Гилмор, – не тратьте же его понапрасну. Если бы я мог, я бы поспорил с вами, но я не могу, у меня не хватит жизненных сил. Вы хотите вывести из душевного равновесия меня, себя самого, Глайда и Лору, и – о боже! – все это ради того, что, по всей вероятности, вообще никогда не случится. Закончим же на этом, дорогой друг, закончим ради покоя и безмятежности!

– Стало быть, насколько я понимаю, вы остаетесь при своем мнении, выраженном в вашем письме?

– Да. Очень рад, что мы наконец поняли друг друга. Присаживайтесь же, ну же…

Я направился к двери; мистер Фэрли безропотно позвонил в колокольчик. Прежде чем покинуть комнату, я обернулся и в последний раз обратился к нему.

– Что бы ни случилось в будущем, сэр, – сказал я, – помните, я исполнил свой долг и предупредил вас о возможных последствиях. Как верный друг и поверенный вашей семьи, говорю вам на прощание: никогда, ни за кого на свете я не выдал бы свою родную дочь с таким брачным контрактом, какой вы вынуждаете меня составить для мисс Фэрли.

Дверь за моей спиной открылась, и на пороге меня ожидал камердинер.

– Луи, – произнес мистер Фэрли, – проводите мистера Гилмора, а потом возвращайтесь и снова подержите для меня гравюры. Прикажите подать вам хороший обед, Гилмор. Слышите, прикажите моим слугам, этим бездельникам, подать вам хороший обед!

Я чувствовал к нему такое отвращение, что не мог вымолвить в ответ ни слова, – повернувшись на каблуках, я молча вышел из комнаты. На двухчасовом поезде я вернулся в Лондон.

Во вторник я отослал брачный контракт с внесенными изменениями, по которому все те, кого мисс Фэрли желала бы облагодетельствовать, о чем сообщила мне самолично, практически лишались всяческой надежды получить из ее наследства хоть что-нибудь. У меня не было выбора. Другой юрист составил бы этот документ, если бы его отказался составить я.

Труд мой окончен. Мое личное участие в перипетиях этой семейной истории не простирается дальше того пункта, на котором я остановился. Другие будут описывать теперь странные события, случившиеся вскоре после этого. Преисполненный опасениями и печалью, заканчиваю я свой краткий рассказ. Преисполненный опасениями и печалью, повторяю я здесь прощальные слова, произнесенные мной в Лиммеридже: никогда, ни за кого на свете я не выдал бы свою родную дочь с таким брачным контрактом, какой я был вынужден составить для мисс Фэрли.