fasces (фасции – пучки перевязанных шнуром или стянутых ремнем вязовых или березовых прутьев^[17]). Рядом с паланкином держался холеный человек греческой внешности – доверенный вольноотпущенник, выполнявший конфиденциальные поручения магистрата. Сзади следовали еще клиенты и целая свита рабов. Фундинус иногда отвечал кивком на непрерывные приветствия из толпы. Он сидел, качаясь на подушках паланкина, боковые занавеси были слегка отдернуты, так чтобы все видели пурпурное шитье на его парадной тоге. В руках он держал наполовину развернутый свиток – лучшая возможность вроде бы невзначай продемонстрировать народу свою книжную ученость.

Шествующей процессии претора, однако, встретилась другая – двигавшаяся ему навстречу. Сначала показалась большая свита красивых рабов, облаченных в коричневые одежды, причем каждый из них нес на плече ящичек или сверток; за ними следовала группа симпатичных рабынь-левантинок, одетых, правда, чересчур ярко. Вслед за ними коричневокожий мальчишка-слуга нес на руках прирученную обезьянку, за ним притворно улыбающаяся кельтская рабыня несла большую корзину, сквозь прутья которой можно было видеть небольшую и постоянно метавшуюся комнатную собачку. Следом шла прекрасная охрана из самых доверенных рабов и вольноотпущенников, некоторые из них несли музыкальные инструменты, а кое-кто небольшие шкатулки, по всей видимости, с драгоценностями. И наконец, в паланкине, который несли на плечах восемь рабов в легких красных ливреях, плыла сама знатная матрона – жена бывшего консула, мульти-миллионерка Фаустина.

Путешествующая знатная дама. «Ее великолепие» (Clarissima) тоже возлежала в паланкине на подушках, сохраняя на лице заученное выражение безразличия и скуки, позволяя всей улице любоваться шелковистым отливом ее вышитой накидки, драгоценным камнем в основании ее опахала из страусовых перьев, золотой пылью, которой служанки время от времени осыпали длинную волну ее каштановых волос, крупными жемчугами – ими были унизаны мочки ее ушей, шея и каждый палец. Женщина всего лишь совершала один из своих постоянных переездов от дворца на Виминале в одно из своих десяти пригородных имений. При этом она считала ниже своего достоинства путешествовать менее чем в сопровождении двух сотен рабов и вольноотпущенников. Вполне вероятно, что ее дед сам был вольноотпущенником; ну и что? – официальный статус сдается перед блеском золота.

Ликторы Фундинуса сняли с плеч свои фасции; носильщики поспешно опустили паланкин на камни улицы. Когда обе процессии остановились, магистрат поспешил подойти к паланкину знатной матроны. Фаустина явно была в хорошем расположении духа. Она изящно погладила претора по щеке перьями своего веера. Магистрат вернулся к своему паланкину и возлег на его подушки с улыбкой на лице – возможно, он получил приглашение на одну из частных вечеринок в Тускулуме^[18], где должно было собраться изысканнейшее общество. Две процессии разошлись, так что носильщики едва не касались друг друга локтями, и улица снова обрела свой всегдашний плебейский вид.

Приветствия: традиционные поцелуи. Когда уличная толпа несколько редеет и можно рассмотреть отдельные типы прохожих и их лица, становятся заметны некоторые вещи. Прежде всего это взаимные приветствия – по отношению к тем, кто имеет удовольствие передвигаться в паланкине. Ни один житель Рима в дорогих одеждах не может проделать сколько-нибудь длинный путь, чтобы с ним не здоровались. Похоже, здесь все друг друга знают. Считается вполне вежливым поприветствовать недостаточно близкого знакомого возгласом «Ave!» («Привет!») или «Salve!» («Надеюсь, ты здоров!»), а когда он ответит тем же, закончить, добавив «Vale!» («Удачи!»).

Но куда более серьезным приветствием являются непрерывные поцелуи. Вот степенный пожилой римлянин в тунике с узкой красной полосой (символ принадлежности к сословию всадников) шествует по улице, сопровождаемый двумя нарядно одетыми рабами-подростками. Неописуемого вида оборванец проталкивается сквозь толпу к нему, хватает за руку, а затем звучно чмокает его в щеку. Без сомнения, губы мошенника покрыты грязью, а изо рта разит чесноком; однако для почтенного всадника было бы в высшей степени невежливо отстраниться от поцелуя. И нет никакой возможности увернуться от подобных непрерывных атак, разве что только передвигаться в паланкине. Поэт Марциал тщетно жаловался в своих стихах на знакомых, которые непременно хотели приветствовать его таким образом в декабре, «когда у них под носом висит настоящая сосулька». Даже императору приходилось покоряться этому обычаю, хотя подобное происходило исключительно в кругу избранных лиц – «друзей цезаря».

Толпы лентяев и паразитов. После более пристального изучения уличной толпы становится ясным еще одно обстоятельство – существование огромного числа бездельников. Толпы людей слоняются по улице туда и сюда, причем им явно нечем заняться. Ремесленничество и мелочная торговля, как будет показано позднее, ни в коем случае не считаются занятиями, достойными благородного человека, так что большинство римлян в поношенных тогах, будучи занесенными в списки на государственное вспомоществование, выдаваемое зерном, предпочитают жить в безделье, оттачивая свое остроумие, пресмыкаясь перед великими и охотясь за приглашениями на обед к ним, но ни в коем случае не желая заниматься честным трудом.

Большинство этих бездельников, как это ни странно, рабы. Среди громадных familia^[19] знатных владельцев дворцов все обязанности распределены так, что обычный раб не занят работой большую часть дня. Поэтому он проводит свое свободное время, болтаясь по улицам города, играя по маленькой, пытаясь завести романы с такими же, как он, бесправными рабынями и выпрашивая подаяние, чтобы побывать в цирке или посмотреть состязания в амфитеатре. Количество лентяев не поддается исчислению. Даже в этот ранний час от столов в винном погребке доносится стук бросаемых костей. Другая группа бездельников мечет кости прямо на улице, под ногами пешеходов. Вообще-то римские законы запрещали азартные игры в общественных местах, но весьма занятые полицейские не успевали их контролировать. Рим, как весьма быстро понимал каждый сюда попавший, был в самой большой степени городом «паразитов». Завоевав значительную часть тогдашнего мира, он мог кормить орды двуногих, рабов и свободных, хотя те совсем ничего не делали для его процветания.

Игроки на улице, однако, сразу же прервали свое занятие, когда в винном погребке по соседству с ними возникла какая-то суматоха. Мальчишка-испанец попытался было стянуть кувшин вина – старого массенского, но емкость предусмотрительно прикрепили цепочкой к колонне. Когда он попытался порвать цепочку, хозяин заметил его; тут же раздался крик: «Держи вора!» Почти сразу же на месте происшествия возникли два широкоплечих человека, облаченные в кирасы и с небольшими стальными шлемами на голове. В руках они держали длинные шесты с острыми крючьями на концах, которые использовались при пожарах. Это были vigils^[20] из состава городской стражи. Вора схватили и увели. При этом он всхлипывал и протестовал; ему предстояло ответить перед судом префекта города. Прежде чем игроки на улице смогли возобновить прерванное занятие, им пришлось встать и прижаться к стенам, чтобы дать проход погребальной процессии – флейтистам, профессиональным плакальщицам, завывавшим и заламывавшим руки в показной скорби, отпущенным на волю рабам покойного – с традиционными головными уборами, символизирующими их освобождение, скорбными родственниками, шедшими за похоронными дрогами; все они направлялись к погребальному костру, сложенному за городскими стенами.

Общественные афиши и уведомления. Едва игральные кости все же покатились по «тротуару» улицы, рядом с глухой стеной возник подросток с сообразительным лицом и куском красного мела в руке. «Это же Целер, распространитель объявлений!» – зашептались вокруг. Тут же за его спиной собралась толпа зевак, которые, отталкивая друг друга, стали читать появляющиеся из-под его руки буквы, складывавшиеся в объявление о гладиаторских играх:

В АМФИТЕАТРЕ ТАУРУСА ИГРЫ ЭДИЛА БАЛЬБА

С 12 по 15 мая

ФРАКИЕЦ^[21] ПУГНАКС

из гладиаторской школы Нерона, уже три раза выходивший на арену, встретится с

МУРМИЛЛОНОМ^[22] МУРАНУСОМ

из той же самой школы, столько же раз выходившим на арену.

ТЯЖЕЛОВООРУЖЕННЫЙ ЦИГНУС

из школы Юлия Цезаря, сражавшийся на арене восемь раз, встретится с

ФРАКИЙЦЕМ АТТИКУСОМ

из той же школы, проведшим четырнадцать боев.

Над ареной будут навесы от солнца.

«Euge! Euge! Браво, Бальб!» – восклицали предвкушавшие удовольствие бездельники, возвращаясь к своей игре, а Целер, закончив здесь свою работу, поспешил повторить объявление на другой улице.

Про игру в кости теперь можно было забыть. Но совсем не так обстояло дело с надписями на стенах, которые, как мы теперь знаем, покрывали почти каждый свободный участок штукатурки на стенах домов, выходивших на улицу. Некоторые из них представляют собой официальные уведомления об играх, о товарах, распродажах, сдаче в аренду жилья и т. п. Написаны они довольно искусно, хотя и с непонятными порой сокращениями, сделанными профессиональными писцами вроде Целера. Так, на одном из домов мы можем прочитать объявление, написанное большими красными буквами: «Сдаются, с первого июля, лавки с жильем наверху в квартале Арриус Поллио, принадлежащие Нигидиусу Марию. Обращаться к его рабу Примусу». Другая надпись рекламирует «термы Венеры, обустроенные для самых тонких знатоков, лавки, комнаты над лавками и жилища на втором этаже в жилище, принадлежащем Юлии Феликс»^[23].

Настенные граффити. Гораздо интереснее тексты, нацарапанные обычными людьми: «Стены домов – это писчая бумага для бедных», как говорили позднее студенты в Риме. На штукатурке отражалась вся палитра чувств; порой эти надписи делали с большой заботой о форме и стиле, достойным инструментом, а иногда – просто ногтем пальца, углем или красным мелом. Подобных граффити было так много, особенно в местах, которые часто посещали римляне, что какой-то шутник прокомментировал это увлечение рифмованной надписью:

 
Мне интересно знать, о, стена,
Как твои камни могут вынести
Всю эту дурь, что на тебе
Начертана!
 

Все что угодно можно было прочесть даже на самом крохотном участке стены. Например, неуклюжие оскорбления, начертанные там, где обидчик сразу же мог их увидеть: «мерзкий негодяй», «наглый мошенник», «старый дурень», «надеюсь, ты скоро сдохнешь!», «чтоб тебя распяли!» – и это еще самые «нежные» пожелания. Но выражались и куда более дружественные чувства: «удачи тебе!», «здоровья тебе повсюду!», «счастливого Нового года и удач в нем!» и «чего бы я не сделал для тебя, любезный моему взору Люск» (часто к надписям добавлялось имя врага или друга).

Были здесь и любовные истории. Так, девушка пишет о том, что у нее на сердце: «Виргула – Терциусу: ты могущественное ничтожество», а деревенский простак шлет послание своей «личной» любовнице: «Смилуйся надо мной и позволь вернуться к тебе», молодая девушка едко дает кому-то отповедь: «Там, где властвует Венера, нет ничего правдивого», а веселый волокита заявляет: «Блондинка учила меня ненавидеть брюнеток, и я буду ненавидеть их, если смогу, – ведь любить их куда как проще!» Другой юноша страстно восклицает: «Моя дорогая Сава, пожалуйста, полюби меня!» И наконец, какой-то ревнивый поклонник разразился стихами:

 
И если кто-то будет пытаться
Оторвать от меня мою девушку,
То и в самых дальних горах
Негодяя сожжет моя любовь!
 

Но здесь нашлось место и для моралиста, которому более сподручно выражаться прозой. Кто-то глубокомысленно нацарапал: «Пустяковая болезнь, если не обращать на нее внимания, может развиться в серьезный недуг». Кроме того, есть тут и загадки, и детские рисунки – товарищей по играм, друзей, неприятелей. Особенно много «шедевров» популярных гладиаторов – раскрашены красноватой охрой или углем, порой исполнены с изрядным сходством, но куда чаще в манере всех детей во все времена, когда несколькими прямыми линиями намечены лоб и нос, а две точки должны изображать глаза. Школьники же выцарапали на стене строки из поэм Вергилия и Овидия, которые, похоже, совсем недавно вбили в них розгами их наставники.

Единственное, чего мы не сможем здесь обнаружить, – это предвыборные призывы, которыми исписаны стены всех привилегированных провинциальных или свободных итальянских городов, призывающие нас проголосовать за того или другого duumvir, ибо «он хороший человек», или провозглашающие, что «гильдия всех валяльщиков шерсти не будет голосовать за… кандидата в эдилы». Рим, увы, уже утратил свою свободу; город находился под отеческим управлением самого императора вкупе с сенатом, народные же выборы отошли в прошлое.

Уличная темнота и ночные опасности. Обычно римляне предупреждали приезжих не пытаться слишком долго испытывать терпение владельцев смежных лавок и не задерживаться на улице. О том же красноречиво говорят надписи, найденные над входами в лавки: «Нечего зря глазеть!», «Иди себе домой!» и чуть дальше, на стене дома: «Эй, ты! Что ты шатаешься тут без дела?» Ближе к полудню толчея на улице уменьшается – почти все совершают первый сколько-нибудь плотный завтрак, а потом ложатся отдыхать. Почти все лавки закрываются. Спустя некоторое время на улице снова появляется толпа, поскольку всякий приличный римлянин в это время считает необходимым побывать в общественных банях.

К четырем часам дня, однако, в лавках заканчивается работа, и их хозяева закрывают солидные ставни, стихает шум в мастерских, и даже самые скромные жители города готовятся к главному событию римского дня – обеду, порой начинающемуся даже еще раньше. После захода солнца улицы пустеют – там, где совсем недавно кипела жизнь, теперь царит едва ли не кладбищенская тишина. Уличного освещения не существует. Люди стараются не выходить из дома, разве что в компании друзей или рабов, которые несут светильники или факелы. Нелишне в таком случае прихватить с собой и тяжелую дубинку; поскольку, несмотря на городскую стражу, на улицах все еще много воров, головорезов и даже отъявленных бандитов, так называемых кинжальщиков (siccarii), привыкших сразу же требовать у случайных прохожих «деньги или жизнь». Порой и плюющие на закон молодые люди из благородных семейств находят извращенное удовольствие (как Нерон со своими дружками) в том, чтобы шататься по ночным улицам и избивать безобидных и плохо вооруженных бедняков.

Неудобства жизни в Риме. Жители Рима могут рассказать вам, что идущего по ночной улице путника вполне может огреть по голове случайная плитка, соскользнувшая с крыши дома, или, что не так опасно, но куда более неприятно, его могут окатить ведром помоев, беззаботно выплеснутых на улицу с верхних этажей. После захода солнца вам придется научиться спать под непрестанное громыхание телег с древесиной, кирпичами, строительным камнем, цементом и всеми видами продовольствия, которые надо завезти в город для следующего торгового дня. Все это только часть тех нескончаемых неудобств жизни в Риме, наряду с кварталами убогих доходных домов, опасностью обрушения подобных зданий, неожиданными разливами Тибра, частыми пожарами, повсеместными толпами людей и мучительной невозможностью уединения.

Подобные сетования бесконечны. «Школьные наставники поутру; зернотерки ночью; а молотки медников и днем и ночью» – сколь часты и обычны такие стенания в поэмах Марциала или Ювенала. И они, подобно всем другим, поначалу боготворят тихую, простую жизнь в маленьких городках Италии – но все-таки остаются жить в Риме. Громадный город с его многолюдством, бесконечным разнообразием дурного и хорошего, необозримой палитрой человеческих интересов и человеческих же судеб удерживает их при себе, как завораживает и множество других смертных. Все они несчастливы, пока живут в Риме; но еще более несчастливы, когда не могут вернуться в него.

Таков всего лишь внешний вид типичной улочки на склонах Эсквилина. Теперь нам предстоит зайти в жилища римлян, сначала побывать в insula, большом доходном доме для людей небольшого достатка, а затем познакомиться с куда более элегантным domus – резиденцией магната.