Сибил рассматривала генерала с любопытством и настороженностью – ей впервые представился случай взглянуть на Микова работодателя. Она уже видела в Лондоне достаточно американских беженцев, чтобы составить о них представление. Юнионисты, если у них были деньги, одевались примерно так же, как обычные британцы, тогда как конфедераты имели склонность к нарядам ярким и аляповатым. Если судить по Хьюстону, техасцы представляли собой народ еще более странный и свихнутый. Генерал, крупный человек с красным мясистым лицом, возвышался – возможно, за счет тяжелых башмаков – на добрых шесть футов. Его широкие плечи были укутаны в длинное домотканое одеяло или попону, нечто вроде накидки с узором из каких-то дикарских полосок. Красное, черное и коричневое, это одеяло мело сцену “Гаррика”, как тога трагика. В правой руке генерал держал толстую, красного дерева трость – не опирался на нее, а только небрежно помахивал, однако ноги его подкашивались. Сибил отлично видела, как дрожит золотая опушка лампасов.

Затем Сэм Хьюстон взошел на все еще затемненную трибуну, вытер нос и отпил из стакана чего-то, что явно не было водой. Над головой у него кинотроп выщелкнул цветную картинку: британский лев и нечто вроде длиннорогого быка. Братающихся зверей осеняли скрещенные государственные флаги Британии и Республики Техас. Одинаковая – сине-бело-красная – расцветка “Юнион Джека” и “Одинокой Звезды” удачно подчеркивала их единство. Руки Хьюстона, скрытые трибуной, что-то там поправляли, скорее всего – небольшое зеркало, чтобы во время речи поглядывать на экран и ничего не перепутать.

Изображение снова стало черно-белым, кубики мигали, опрокидываясь ряд за рядом, как костяшки домино. Сверху вниз возник портрет, прорисованный чуть

зазубренными линиями: высокий с залысинами лоб, затем тяжелые брови, мясистый нос, окаймленный густыми бакенбардами. Тонкие губы решительно сжаты, подбородок вскинут. Затем под портретом возникла подпись: “ГЕНЕРАЛ СЭМ ХЬЮСТОН”.

Вспыхнула вторая друммондова горелка, пятно света выхватило трибуну, отчего фигура генерала неожиданно появилась перед аудиторией. Сибил захлопала первой – и кончила хлопать последней.

– Премного вам благодарен, леди и джентльмены Лондона. – У Хьюстона был низкий хриплый голос умелого оратора, несколько подпорченный иностранной тягучестью. – Вы оказываете чужаку большую честь. – Он окинул взглядом партер. – Я вижу здесь немало джентльменов из войск Ее Величества. – Движением плеча он распахнул свое одеяло, и приколотые к мундиру ордена резко вспыхнули в друммондовом свете. – Ваш профессиональный интерес весьма лестен, господа.

Впереди беспокойно ерзали дети. Один из мальчиков ткнул девочку – ту, что побольше, – в бок; девочка негромко взвизгнула.

– Я вижу тут и будущего британского воина!

Последовала россыпь удивленных смешков. Хьюстон скосился в зеркало, потом облокотился на трибуну; его тяжелые брови добродушно сошлись на переносице.

– Как тебя звать, сынок?

Вредный мальчишка вытянулся на своем стуле.

– Билли, сэр, – пропищал он. – Билли… Уильям Гринакр, сэр.

Хьюстон степенно кивнул.

– Скажите мне, мистер Гринакр, хотелось бы вам убежать из дому и жить с краснокожими индейцами?

– О да, сэр, – выпалил мальчишка и тут же поправился: – О нет, сэр!

В зале снова засмеялись.

– В вашем возрасте, мистер Гринакр, меня тоже манили приключения. И я послушался этого зова.

Кубики за спиной генерала снова перетасовались, на экране возникла цветная карта, контуры различных американских штатов, причудливой формы провинции с малопонятными названиями. Хьюстон посмотрел в зеркало и заговорил быстрее:

– Я родился в американском штате Теннесси. Моя семья была из шотландских дворян, но жизнь на нашей маленькой пограничной ферме была тяжелая. Американец по рождению, я, однако, не питал верноподданнических чувств к далекому вашингтонскому правительству янки.

На экране возник портрет американского дикаря: безумное, утыканное перьями существо, на щеках – разноцветные полосы.

– За рекой от нас, – продолжал Хьюстон, – жило могучее племя чероки, безыскусные люди, исполненные врожденного благородства. Они привлекали меня гораздо больше, чем жизнь в среде американцев, чьи души, увы, разъедены алчностью, беспрестанной погоней за долларом.

Хьюстон сокрушенно покачал головой, показывая, насколько ему больно говорить британской аудитории об этой национальной слабости американцев. Вот он и расположил их к себе, подумала Сибил.

– Чероки покорили мое сердце, – продолжал Хьюстон, – и я убежал к ним, не имея, леди и джентльмены, ничего, кроме куртки из оленьей кожи и “Илиады”, великой поэмы Гомера.

По экрану кинотропа прокатилась снизу вверх волна, кубики сложились в черно-белый рисунок с греческой вазы: воин в шлеме с гребнем и с поднятым копьем. В левой руке воина был круглый щит с изображением распростершего крылья ворона. Картинка понравилась зрителям, кое-кто из них даже захлопал. Хьюстон отнес эти аплодисменты на свой счет и скромно, с достоинством кивнул.

– Дитя американского фронтира, – продолжил он, – я не могу утверждать, что получил хорошее образование, однако, похоже, я наверстал упущенное и смог возглавить нацию. В юности моими учителями были древние греки. Каждая строка поэмы слепого певца навечно запечатлелась в моей памяти. – Левой рукой Хьюстон поднял увешанный орденами лацкан. – Сердце в этой израненной груди, – он ударил в означенную грудь кулаком, – билось и бьется в такт благороднейшей из историй, чьи герои были готовы вызвать на бой самих богов и хранили свою воинскую честь незапятнанной… до самой смерти!

Он замолчал. Через несколько секунд в зале захлопали – без особого, правда, энтузиазма.

– Я не видел противоречия между жизнью гомеровских героев и жизнью моих любимых чероки, – не сдавался Хьюстон.

На лице греческого воина проступила боевая раскраска, его копье обросло перьями и стало похожим на индейский охотничий дротик.

Хьюстон заглянул в свои заметки.

– Вместе мы охотились на медведей, оленей и кабанов, вместе ловили рыбу в прозрачных струях и растили золотую кукурузу. У костра, под звездным небом, я рассказывал своим краснокожим братьям о нравственных уроках, какие мое юношеское сердце почерпнуло из слов Гомера. И потому они нарекли меня Вороном, в честь пернатого духа, которого они почитают мудрейшей из птиц.

Грек распался, вместо него на экране раскинул крылья величественный ворон с полосатым щитом на груди.

Сибил его узнала. Это был американский орел, символ их разобщенного союза. Однако здесь белоголовый хищник янки превратился в черного ворона Хьюстона. Ловко придумано. Даже слишком ловко: два кубика в левом верхнем углу экрана заело на осях, и там остались синие пятнышки – погрешность мелкая, но раздражающая, как соринка в глазу. Кинотроп “Гаррика” еле справлялся с Миковыми изысками.

Отвлекшись, Сибил потеряла нить повествования.

– …Призывный клич боевой трубы в лагере волонтеров Теннесси.

Возник еще один кинопортрет: человек, очень похожий на Хьюстона, но с высокой копной волос и впалыми щеками, означенный как “ГЕН. ЭНДРЮ ДЖЕКСОН^[30]”.

В зале послышалось шиканье, инициаторами которого были скорее всего солдаты; толпа зашевелилась. Некоторые британцы все еще поминали Гикори Джексона без особой приязни. По словам Хьюстона, Джексон храбро сражался против индейцев и даже был одно время президентом Америки; но все это упоминалось мельком. В первую очередь он восхвалял Джексона как своего учителя и покровителя, “честного солдата, который ценил в людях их внутреннюю сущность, а не богатство и умение пускать пыль в глаза”; зал захлопал, но как-то уж очень жидко и неуверенно.

Теперь на экране возникла другая картина, нечто вроде примитивного пограничного форта. Хьюстон пустился в разглагольствования о какой-то осаде в самом начале своей военной карьеры, когда он участвовал в кампании под командованием Джексона против индейцев племени крик. Однако внимание естественной своей аудитории, солдат, он, похоже, потерял – трое ветеранов Крыма из одного с Сибил ряда продолжали поносить Гикори Джексона. “Эта проклятая война закончилась еще до Нового Орлеана…” ^[31]

Зловещий кроваво-красный цвет внезапно залил экран – скрытый под сценой Мик поставил светофильтр. Пушки форта окутались клубами порохового дыма, пронеслись крошечные, в один элемент экранного изображения, пушечные ядра, все это сопровождалось глухим грохотом – теперь Мик молотил в литавры.

– Ночь за ночью до нас доносились жуткие, леденящие кровь боевые песни крикских фанатиков, – выкрикнул Хьюстон. – Яркое освещение превратило его в огненный столп, будто подпиравший экран. – Нужно было идти на приступ, врукопашную, с клинками в руках! Говорили, что штурмовать эти ворота – значит идти на верную смерть… Но недаром я был теннессийским волонтером…

К крепости метнулась крохотная, в несколько черных квадратиков, фигурка, затем вся сцена потемнела; раздались удивленные аплодисменты. Галерка пронзительно свистела. Потом Хьюстона вновь окружил ореол друммондова света. Генерал принялся похваляться своими ранами: две пули в руку, ножевой удар в ногу, стрела в живот – Хьюстон не произнес этого вульгарного слова, а лишь настойчиво потирал соответствующую область жилета; можно было подумать, что у него желудочные колики. Всю ночь он пролежал на поле битвы, а потом много дней его везли по бездорожью, на провиантной телеге, истекающего кровью, в бреду от болотной лихорадки…

Клеркообразный сосед Сибил сунул в рот очередной леденец и взглянул на карманные часы. Теперь, когда Хьюстон повествовал о своем долгом балансировании на грани смерти, в похоронной черноте экрана стала медленно проступать пятиконечная звезда. Один из заклиненных кубиков сумел наконец провернуться, но зато застрял другой, справа внизу.

Сибил с трудом подавила зевок.

Хьюстон начал рассказывать о том, как пришел в американскую политику, главным образом – дабы спасти от гонений своих любимых чероки; звезда разгоралась все ярче. При всей экзотичности антуража это был, по сути, тот же пустопорожний треп, какой можно услышать на любом предвыборном митинге; зал начинал проявлять нетерпение. Зрители охотнее послушали бы про войну или о жизни среди индейцев, Хьюстон же долдонил о том, как его выбирали в какой-то недоделанный парламент, о каких-то своих непонятных должностях в провинциальном правительстве, и все это время звезда росла и хитрым образом корежилась, превращаясь в герб штата Теннесси.

Веки Сибил тяжелели, опускались, а генерал продолжал вещать.

И вдруг тон Хьюстона изменился, стал сентиментальным; странным образом даже неприятная его манера растягивать слова казалась теперь нежной, почти чувственной. Речь пошла о женщине.

Сибил выпрямилась и навострила уши.

Хьюстон был избран губернатором, сколотил себе капиталец и зажил припеваючи. Со временем он нашел себе подружку, какую-то теннессийскую барышню, а там и женился.

Но на киноэкране от краев к центру ядовитыми змеями сползались щупальца тьмы. Они угрожали теннессийскому гербу.

Едва Хьюстоны успели свить себе гнездышко, как новоиспеченная миссис Хьюстон взбрыкнула и сбежала домой, к мамочке. Она оставила письмо, сказал Хьюстон, письмо, содержавшее ужасную тайну. Тайну, которую он никому и никогда не открывал и поклялся унести с собой в могилу.

– Личное дело, про такое не может и не должен говорить человек чести. Это было для меня страшным ударом…

На него ополчились газеты. И кто бы мог подумать, что у них там, в Теннесси, есть газеты?

– Клеветники и сплетники, – стенал генерал, – излили на меня яд своей ненависти. – На экране снова появился греческий щит с вороном, и в него полетели черные комки, судя по всему – грязь.

Откровения становились все более шокирующими. Генерал довел дело до конца, развелся с женой – событие ужасное, почти небывалое. Общественность, естественно, возмутилась и вышвырнула его с должности. Было странно, с какой это стати Хьюстон заговорил о столь безобразном скандале, неужели он надеется, что лондонские слушатели одобрят разведенного мужчину. И все же, как заметила Сибил, дамы слушали это горестное повествование с напряженным интересом – и не без симпатии. Даже толстая мамаша нервно обмахивала свой двойной подбородок веером.

А что, собственно, удивляться, ведь этот человек (иностранец, да к тому же, по собственному признанию, полудикий) говорил о своей жене с нежностью, как об истинной любви, загубленной какой-то жестокой и таинственной правдой. Его грохочущий голос срывался от наплыва чувств; он несколько раз промокнул лоб модным кружевным платочком, извлеченным из жилетного кармана. Жилет у него был меховой, леопардовый.

К тому же он недурен собой, подумала Сибил. За шестьдесят, почти старик, но такие даже лучше, они относятся к девушке с большим сочувствием. Его признания выглядели смело и мужественно, ведь это он сам вытащил наружу это давнее скандальное дело с разводом и с таинственным письмом миссис Хьюстон. Он говорил обо всем этом без остановки, но не выдавал тайны, все более разжигая интерес слушателей – Сибил и сама умирала от любопытства.

Ну вот, обругала она себя, развесила, дура, уши, а ведь дело-то все наверняка простое и глупое, и вполовину не столь глубокое и загадочное, как он изображает. И барышня эта вряд ли была таким уж ангелочком, вполне возможно, что девичья ее добродетель была уже похищена каким-нибудь смазливым теннессийским бабником задолго до появления Ворона Хьюстона. Мужчины придумали для своих невест строгие правила, сами вот только никогда им не следуют.

А может, Хьюстон сам во всем и виноват. Может, у него были какие-нибудь дикие представления о семейной жизни, после всех-то этих лет с дикарями. Или, может быть, он лупцевал супругу чем ни попадя – легко себе представить, каким буяном может быть этот человек, когда выпьет лишнего.

На экране появились гарпии, символизировавшие клеветников Хьюстона, тех, кто замарал его драгоценную честь чернилами бульварной, помоечной прессы, – отвратительные горбатые существа, черные и красные; экран тихо жужжал, и они перебирали раздвоенными копытами. Сибил в жизни не видела ничего подобного; напился, наверное, этот манчестерский спец до зеленых чертиков, вот и стал изображать такие ужасы. Теперь Хьюстон рассуждал о вызовах и чести, то бишь о дуэлях; американцы – отъявленные дуэлянты, они прямо-таки влюблены в свои ружья-пистолеты и способны угробить друг друга не за понюх табаку. Он убил бы пару-другую подлых газетчиков, громогласно настаивал Хьюстон, не будь он губернатором и не будь это ниже его достоинства. Так что он оставил борьбу и вернулся к своим драгоценным чероки. На бравого генерала было жутко смотреть, настолько распалил он себя собственным красноречием. Аудитория тихо веселилась, обычная британская сдержанность не устояла перед вылезающими из орбит глазами и налитыми кровью жилами техасца.

Веселье это, однако, опасно граничило с брезгливым отвращением.

А вдруг, думала Сибил, растирая в кроличьей муфте озябшие руки, он сделал что-нибудь ужасное? Вдруг он заразил жену стыдной болезнью? Некоторые виды этой болезни просто кошмарны: могут свести с ума, оставить слепым или калекой. Возможно, в этом и заключается его тайна. Мик – вот кто должен знать. Мик наверняка знает.

Хьюстон тем временем объяснял, что он с отвращением оставил Соединенные Штаты и отправился в Техас; при этих его словах появилась карта, посреди континента расплылось большое пятно с надписью “ТЕХАС”. Хьюстон заявил, что он отправился туда в поисках свободных земель для своих несчастных страдающих чероки, но все это было не слишком вразумительно.

Сибил спросила у соседа время. Прошло около часа. Кончалась первая треть речи.Скоро ее выход.

– Представьте себе страну, – говорил Хьюстон, – во много раз большую ваших родных островов. Страну, где нет настоящих дорог – только протоптанные индейцами тропы, где не было в те дни ни одного паровоза, ни одной мили рельсового пути, не говоря уж о телеграфе. Даже я, главнокомандующий национальных сил Техаса, не имел для передачи своих приказов средства более быстрого и надежного, чем верховые курьеры, чей путь преграждали команчи и каранкава, мексиканские патрули и бессчетные опасности диких прерий. Стоит ли удивляться, что полковник Тревис получил мой приказ слишком поздно и трагичнейшим образом понадеялся на то, что с минуты на минуту подойдет отряд полковника Фаннина. Окруженный силами неприятеля в пятьдесят раз превышающими его собственные, полковник Тревис провозгласил: “Победа или смерть”, – прекрасно понимая, что исход сражения предрешен. Защитники Аламо пали все до последнего человека. Благородный Тревис, бесстрашный полковник Боуи и легендарный Дэвид Крокетт^[32]…

Господа Тревис, Боуи и Крокетт получили по трети киноэкрана; от такой тесноты их лица стали несколько квадратными.

– …купили драгоценное время для моей фабианской стратегии^[33]!

И еще, и еще, и все – про войну. Теперь генерал сошел с трибуны и начал тыкать своей тростью в экран.

– Силы Лопеса де Санта-Аны располагались здесь – с лесом по левому их флангу и речными болотами Сан-Хасинто в тылу. Его саперы окружили обоз окопами и частоколом из заостренных бревен – все это обозначено здесь. Однако моя армия из шести сотен человек, преодолев в тайне от неприятеля Бернемовский брод, заняла лесистую заболоченную низину Буффало. Атака началась коротким артобстрелом из техасского центра… Теперь мы видим передвижения техасской легкой кавалерии… Пехота смяла врага, мексиканцы в панике бежали, бросив артиллерию, которую они даже не успели поставить на лафеты.

Голубые квадраты и ромбы медленно наседали на прогибающиеся красные полосы мексиканских полков, преследуя их по бело-зеленой мешанине болот и лесов. Сибил поерзала на сиденье, пытаясь облегчить боль в натертых кринолином ягодицах. Кровожадная похвальба Хьюстона достигла апогея.

– Окончательный подсчет показал: погибли двое техасцев и шестьсот тридцать захватчиков. Трагедии Аламо и Голиада были отомщены кровью сантанистов! Две мексиканские армии были полностью разгромлены, мы захватили четырнадцать офицеров и двадцать пушек!

Четырнадцать офицеров и двадцать пушек – вот оно, пора.

– Отомстите за нас, генерал Хьюстон! – взвизгнула Сибил, но горло у нее перехватило от страха, и крик получился еле слышный. Она сделала еще один заход, заставила себя встать на ноги и взмахнуть рукой: – Отомстите за нас, генерал Хьюстон!

Хьюстон смолк в некотором замешательстве.

– Отомстите за нашу честь, сэр! – пронзительно кричала Сибил. – Отомстите за честь Британии!

В зале зашумели и зашевелились; Сибил чувствовала на себе взгляды, шокированные взгляды, какими награждают помешанных.

– Мой брат… – выкрикнула она, но от страха не сумела продолжить. Это было хуже, чем петь со сцены, много хуже.