Те бедняги, кого дух нечистый настиг, становятся двоедушниками. И нет печальней участи, чем у них. Борются внутри одного тела две сущности, то первая верх одерживает, то вторая. Мечется человек от себя самого до неразумного небыльника. Недолго способно тело-дом выносить постоянные свары обитателей.

Быстро «сгорает» двоедушник, но страшна недолгая его жизнь.

Но есть и те, кто ищет встречи с погибающими безумными духами нечистыми, кто ведет на них охоту. Мечтает любая ведьма заполучить себе такую душу, приютить у себя. Обрядом страшным связывает воедино она свою человеческую сущность с сущностью нечисти – неразрывны они отныне, как сестрицы. И становится ведьма босоркой-двоедушницей. Силу она получает – теперь дух нечистый способен по ее велению творить любые бесчинства.

С такими думами и сел я копаться в заметках Ведающих.

Прям под одним из заборов и сел, разложил котомку, стал перебирать заветные листки-берестки.

Сказано было в них, что не убить босорку-старуху, даже если выискать ее обиталище да кликнуть селян, чтобы изрубили злодейку. Не даст ей уйти в Лес привязанный дух нечисти. Убережет, воротит. Один лишь способ борения – прогнать душу нечисти. Подловить, когда будет та вне тела ведьминого по поручению хозяйки промышлять. Утащит тогда дух нечистый душу-сестрицу с собой: неразлучны они теперь. Связаны. А где-то в схроне потаенном, обиталище ведьмином, останется мертвое тело.

Пустой дом.

Долго перечитывал я последние строки из записей:

«…а чтоб увидеть ту душу, что есть ни живое ни мертвое, надобно такое, что позволит сквозь пелену в чужой мир заглянуть…»

* * *

Я перевел дух. Пару раз глубоко вздохнув, поправил котомку, утер со лба выступивший даже в ночной свежести пот и протиснулся между баней и плетнем. От прелого запаха гнилой древесины немного мутило. Невольно я тронул грудь, пощупал обереги. Для успокоения.

* * *

Когда на следующий день я стал выспрашивать у головы, в какой окраине леса есть старые, древние домовины, то думал, что погонит он меня в шею. Но нет, несмотря на мою безбородую юность, ведунское очелье все же давало достаточно уважения, чтобы он лишь крякнул, почесал нос и буркнул про дальний ельник за речкой.

Не стал он перечить, даже когда я попросил топор. Хотя все его темное лицо выражало такое недоумение и подозрение, что я поспешил распрощаться.

Долго думал я над словами Ведающих. Что сказать хотели, на что намекали? Ломал голову, размышлял, пока не осенила одна дикая задумка. Как стена домовины отделяет покойника от живых, так она же и умершего отгораживает от родни. Не высекают окон в домовинах, отворачивают вход «последней избы» от селения, чтобы не тосковал по близким мертвец, не рвался назад. Но что, если такое «оконце» соорудить? Подглядеть в щелку иного мира.

Оттого и провел я полдня следующие в поисках указанной старостой домовины. А как нашел, первым делом вознес наговоры Ягам, дабы прощения попросить за то, что покой мертвеца нарушаю. А после срубил одним махом с крайнего бревна древней домовины широкий кусок дерева.

Вдоль, будто дрова поколол.

Легко отщепилась уже трухлявая, изрядно истлевшая деревяшка. Упала в густой мох.

Присел я над деревяшкой, в несколько быстрых движений проковырял посреди волокон щель пошире. Полюбовался работой – вышло ладно.

Прежде чем уйти от тихого пристанища покойника, влез я через подпол внутрь. Оставил гостинцев покойнику: сухарики да ягод горсть, что при себе было. Посидел в затхлой, душной темноте немного, почтил мертвеца молчанием. И вынырнул прочь. Уходил, как водится, спиной вперед, не отводя взгляда от домовины, пока не скрылась та за частоколом леса. В любом обращении с покойниками важно обряд свершать тщательно: где чуть забудешься, ошибешься – беды не миновать. Тому любого мальца с детства учат. Потому и уходил я так, дабы мертвяка за собой по следам не привести.

До самой ночи готовился я.

Оставив пожитки у все того же старосты, а заодно вернув отмытый-отговоренный заранее топор, я в десятый раз проверил обереги, котомку с «приветом» да сучковатую увесистую осиновую палку, что срубил по дороге от домовины. Смотрел на медленно заваливающийся за кромку леса закат.

Наказав селянам сидеть по домам да плотно ставни-двери затворить, я дождался приближения полуночи и двинулся от крайних хат по широкой дуге вкруг деревни.

Сердце бешено колотилось…

* * *

Немного задумавшись, я не сразу приметил, что в узкой прорехе могильной доски что-то мелькнуло.

Показалось?

По спине пробежала целая ватага мурашей. Рубаха мигом намокла холодной испариной и неприятно стала липнуть к телу.

Буквально вдавив деревяшку в лицо, осторожно ступая с пятки на носок, я выглянул из-за края бани.

По широкому двору в свете так удачно выглянувшей луны сновала старуха.

Сначала мне даже показалось, что это была та самая, что я видел на перекрестке: тот же ворох платков, те же цацки-побрякушки. Но стоило ей в какой-то миг поворотиться – все сходство разом исчезло: заместо узкого довольного лица с крючковатым носом под чепцом плыло невнятное месиво. Не лицо, а жижа. Сама же старуха была почти прозрачная. Я легко мог разглядеть сквозь ее тело дальний овин, плетни с насаженными на них крынками, просевшую завалинку и колодец.

Именно колодец и был целью духа. Призрачная бабка сновала по двору вокруг деревянного сруба, проныривала под жердью «журавля», металась то ближе, то дальше. Юбки ее при этом почти не двигались, будто не шагала она, а плыла, парила туманом.

Даже сквозь домовиную щель я с трудом не упускал духа: то и дело призрак пропадал, становился прозрачнее, растворялся. Невольно завороженный видом нечисти, я лишь тихо наблюдал за таинственным действом. Было что-то в этом ужасное, затягивающее: ночное безмолвие, бледный свет луны и почти невидимая старуха, пляшущая посреди двора.

В полной тишине.

Ни звука шагов, ни дыхания. Я лишь слышал, как бьется мое сердце.

Тем временем призрак стал ускоряться, метания его становились чаще, резче. Старуха вскидывала руки, расплескивая тряпками платков, часто перебирала пальцами, тыча на колодец. Не надо было быть ведуном, чтобы догадаться: нечисть волшбовала порчу на воду.

Пора!

Я резко выскочил из своего укрытия. Не останавливаясь, не давая времени призраку опомниться, сообразить, в чем дело, и улизнуть, я в три длинных прыжка уже был на середине двора. Рука моя, свободная, та, что не прижимала деревяшку к лицу, за эти короткие мгновения успела нырнуть в котомку, выхватить обильный пучок плакун-травы и швырнуть под ноги растерянному духу.

А пока летела жухлая трава, невозможно закручиваясь небольшим смерчем под ногами нечисти, я уже выкрикивал сцепляющий наговор. Голос мой дрожал, руки тряслись, а колени подгибались от страха, но я твердо знал, что делаю.

Если позволить духу уйти, то не сыскать потом босорку: сбежит старуха, найдет себе другое пристанище, будет там людям вред чинить. А потому не должен я был дать слабину, не должен был сплоховать! С детства меня к такому готовили, силу-душу наставники вкладывали – не подведи, ведун!

Плакун-трава, подхваченная силой наговора, засияла зеленоватым светом, закрутила сильнее смерч, поднявший столб пыли.

Опомнившийся было дух рванул в сторону, в другую, попытался взвиться.

Поздно!

Крепко держит наговор ведунский, цепко скрепляет тот наговор плакун-трава – верный помощник каждого ведуна.

Дух продолжал метаться, но я не терял времени даром. Невесть сколько могут удержать нечистую силу силки, а потому не следовало мешкать.

– Вот ты и попалась, старуха! – не удержавшись, выкрикнул я и вытащил из-за пояса осиновую палку.

Внезапно дух рванул на меня, яростно, мгновенно, хищно. Потянулись к моей шее призрачные старушечьи пальцы, норовя вцепиться, разорвать.

Невольно я отшатнулся, отступил на шаг, чтобы не оказаться в кругу действия плакун-травы, где призрак мог бы дотянуться. Дух же, будто налетев на крепкую стену, отскочил назад, схватился за замотанную в платки голову. Я мог бы поклясться, что он выл, если бы не давящая тишина.

Ну конечно! Обереги! Не дадут в обиду охранки нательные!

Придя в себя, я медленно двинулся к скрюченному духу, занося над головой палку…

Не знаю, долго ли я лупцевал нечистую душу, припечатывая каждый свой удар заговором, добавляя укорот да мат. Кажется, долго.

В какой-то момент сквозь прореху в покойницкой деревяшке я увидел, будто призрак стал двоиться, делиться. Думал, показалось сначала от трудов праведных да усталости, но нет.

Теперь я ясно видел, что старухи стало две, и вторая была уже со памятным лицом. Только теперь на нем не осталось ни следа прежнего довольства. Лишь неподдельный ужас.

Призрачная старуха рванула было прочь, норовя сбежать, но цепкие пальцы нечисти крепко вцепились в нее, тянули к себе, прижимали. Я видел, как рот дряхлой ведьмы распахивается в беззвучном крике, как тянет она в мольбе ко мне старушечьи руки, хватает воздух, как в ее широко распахнутых глазах плещется страх обреченного.

Краткий миг бесполезной борьбы, нечисть почти ласково обнимает душу босорки, крепко-крепко…

И вот возле колодца уже пусто. Лишь медленно оседает смерчик плакун-травы, затухая волшебным сиянием.

– Как сестрицы, вы теперь неразлучны, – тихо сказал я.

У дальних дворов вдруг заорали петухи.

Впервые за ночь убрав опостылевшую деревяшку от лица, я поднял взгляд на бледнеющую луну, спешно светлеющее небо.

Занимался рассвет.

Где-то начали хлопать ставни, тяжко лязгать отпираемые засовы. Начинался новый день.

И вдруг вдали раздался резкий, истеричный девичий крик – кажется, от дома старосты:

– Померла! Баба Яря, жена головы-то, померла! Во сне, видать. Горе, горе-то какое!

– Эвона как, – задумчиво пробормотал я, растерянно вертя в руках кусок домовины.

Под ногами ломко хрустнула спаленная волшбой плакун-трава.