– Я, Джайлс, никак не мог понять, отчего это она не едет и не пишет, пока вот не получил от нее письма. «Клифтон, среда. Дорогой отец, – пишет она, – я приеду домой завтра (это значит сегодня), вот и решила, что не стоит извещать об этом заранее». Вот плутовка: она, видите ли, решила! Послушай, Джайлс, поскольку ты уж сегодня везешь в Шертон свои яблони, то давай встретимся все там и вернемся домой втроем.

Он обращался к Уинтерборну радостно и энергично: это был совсем не тот человек, которого Марти видела в темный предрассветный час. Так уж заведено, что даже самые мрачные люди легче поддаются оживлению, нежели унынию; душа все же легче, чем беды, и всегда всплывает над их океаном^[5].

* * *

Обычно медлительный Уинтерборн согласился сразу и даже с некоторой поспешностью. По-видимому, у Марти были все основания пожертвовать волосами, коль скоро она дорожила ими для привлечения Джайлса. Что же до лесоторговца, то он прямо вел дело к браку дочери и Уинтерборна. В этом он видел свой непременный долг и старался как можно лучше его исполнить.

В сопровождении Уинтерборна Мелбери направился к сараю, и тогда-то шаги его были услышаны работниками.

– Ну, работнички, – сказал он, кивая им, – прохладненькое нынче утро.

– Вот именно, сэр, – энергично ответил Кридл; он все никак не мог решиться уйти и засесть за работу, а потому испытывал необходимость вести себя поразвязней. – Кто знает: может, это самое прохладное утро за всю осень.

– Я слышал, вы тут удивлялись, с чего я так долго держу дочь в пансионе, – заговорил мистер Мелбери, поднимая глаза от письма, которое перечитывал у огня; он повернулся со своей обычной резкостью и язвительно вопросил: – Ну? Я же слыхал. Ладно, хоть это вас не слишком касается, я объясню вам. Когда я был мальчишкой, другой мальчишка, сын священника, спросил меня при товарищах: «Кто тащил кого вокруг стен чего?» – и я ответил, что, когда жена Сэма Баррета родила, он носил ее в кресле вокруг церкви. Мальчишки стали надо мной издеваться, и я просто сгорел со стыда. Ночью я проплакал всю подушку насквозь, но потом подумал: «Смейтесь надо мной: отец меня ничему не выучил, мне так и жить – но зато над моими детьми никто смеяться не сможет, чего бы мне это ни стоило». Слава богу, мы не голодали, пока моя дочь училась. А теперь она такая ученая, что сама учила других в пансионе. Пусть теперь посмеются: сама миссис Чармонд знает не больше, чем моя Грейс.

Уязвленная гордость пробивалась в мистере Мелбери сквозь маску деланого безразличия, и работники не нашлись что ему ответить. Уинтерборн слушал его с интересом, но молча: все время стоял у огня, пошевеливая угли прутом.

– Так мы встречаемся, Джайлс? – продолжал Мелбери, словно освобождаясь от дум. – Ну а что нового было вчера в Шотсфорде, мистер Баутри?

– Что ж, Шотсфорд – это Шотсфорд: без денег там не накормят, – а кружечку настоящего и за деньги не купишь… Но, как говорится, поезжай за тридевять земель и там услышишь о собственном доме. Как будто наш новый сосед доктор, как его там, ну тот странный джентльмен, который все время читает, – будто бы он продал душу нечистому.

– Бог его разберет, – пробормотал лесоторговец; новость его не заинтересовала, однако слова Баутри напомнили о некоем уговоре. – Я как раз сегодня утром договаривался о встрече с одним джентльменом, а мне придется ехать в Шертон-Аббас встречать дочку.

– Интересно, сколько доктор получил за свою душу, – сказал старый Тимоти Тенге.

– Это все только бабьи россказни, – продолжал Баутри. – Говорят, что он разыскивал книги не то по какой-то тайной науке, не то по черной магии, и чтобы никто в округе не прознал про это, выписал их прямо из Лондона, а не из Шертона. Посылку же по ошибке принесли к священнику, а того не было дома. Жена возьми и раскрой ее, а когда почитала их и поняла, что ее муж – еретик и погубит детишек, с ней сделался обморок. Но тут он пришел и сказал, что ничего такого не знает, и догадался, что книги посланы этому самому мистеру Фитцпирсу, поэтому написал на посылке «Остерегайтесь!» – и отправил ее с пономарем.

– Должно быть, занятный малый, – высказался столяр.

– Должно быть, – подтвердил старый Тимоти Тенге.

– Чепуха! – решительно сказал мистер Мелбери. – Этот джентльмен просто любит науки, философию, поэзию и тому подобное; ему здесь скучно, вот он и пристрастился к чтению.

– М-да, – сказал старый Тимоти Тенге, – странно, что все доктора чем хуже, тем лучше. Я хочу сказать, что, если услышишь о них такое, можно поставить десять к одному, что они вылечат вас, как никто.

– Это верно, – с чувством подтвердил Баутри. – Кто как, а если со мной что случится, я теперь пойду не к старому Джонсу, а прямо к этому. В прошлый раз старый Джонс прописал мне такое лекарство, что я и вкуса его не почувствовал.

Как знающий человек, мистер Мелбери не прислушивался к подобным суждениям, тем более что его занимали мысли о деловом свидании, про которое он чуть было не позабыл. Он прохаживался взад-вперед по сараю и глядел себе под ноги, как обычно бывало с ним в минуты нерешительности. Руки и ноги у него были прямые, почти негнущиеся – следствие тяжелой физической работы, ибо в молодости он начинал лесорубом, а в люди выбился только благодаря трудолюбию и выносливости. Он мог бы порассказать о каждом ушибе, о каждом вывихе: это он заработал, когда один нес домой на левом плече длинное бревно от Татком-Боттома; это – когда на лесоповале его ударил по ноге вяз; другую ногу он растянул, корчуя пень. Изнуренный тяжелым трудом, он едва дотягивал до ночи, но на следующее утро вставал как ни в чем не бывало: усталость проходила и, казалось, никогда не вернется, и, уверенный в непобедимой силе молодости, вновь возвращался к трудам. Но годы предательски копили болезни, и на склоне лет Мелбери поразили ревматизм, подагра и судороги, в которых он безошибочно узнавал то или иное происшествие, от которого своевременно не предостерегся.

Бабушка Оливер позвала Мелбери завтракать, и он ушел. На кухне, где во избежание лишних хлопот хозяева завтракали в зимнее время, он уселся у очага и долго глядел на голубоватые блики, плясавшие на побеленной стене, которую слегка желтил свет из окна.

– Прямо не знаю, что делать, – сказал он наконец жене. – Совсем забыл, что в двенадцать я должен встретиться с управляющим миссис Чармонд в Круглом лесу, а мне еще надо съездить за Грейс.

– За ней может съездить Джайлс. Это даже поможет им лучше сдружиться.

– Можно и так, только мне хотелось бы съездить самому. До сих пор я всегда сам встречал ее всегда. Так приятно приехать в Шертон и ждать ее! Она может еще и расстроиться, если я ее не встречу.

– Ты сам расстроился, а за нее не беспокойся: ее встретит Джайлс, – сухо сказала миссис Мелбери.

– Ладно… пошлю его.

Спокойствие миссис Мелбери действовало убедительней, чем горячность, которая не привела бы ни к чему. Вторая жена лесоторговца отличалась уравновешенностью; она нянчила Грейс, когда мать той была смертельно больна, и успела привязать к себе девочку. Когда матери не стало, Мелбери, опасаясь, что единственная женщина, которая может позаботиться о его дочери, вдруг покинет их, уговорил кроткую Люси выйти за него замуж. Эта сделка – а это была отчасти сделка – оказалась удачной: Грейс было хорошо, да и сам мистер Мелбери не раскаивался.

Он возвратился в сарай и, увидев Джайлса, сообщил ему о своем намерении.

– Она приедет не раньше пяти: ты успеешь закончить дела и встретить ее, – сказал Мелбери. – Возьми зеленую двуколку, на ней ты доедешь скорее, и вам не придется возвращаться в потемках. За вещами можно послать фургон.

Не подозревая, что лесоторговец стремится загладить свою вину, Уинтерборн счел все это счастливой случайностью; он еще более мистера Мелбери торопился сбыть саженцы до приезда Грейс, поэтому был готов отправиться в путь сейчас же.

Мистер Мелбери позаботился о том, чтобы выезд имел достойный вид. Колеса двуколки, которые в зимнее время мыли редко, ибо их тут же залепляла дорожная грязь, были сегодня надраены до блеска. Сбрую начистили ваксой, и, когда уже была запряжена старая белая лошадь, а Уинтерборн сидел на козлах, готовый тронуться в путь, мистер Мелбери вышел с сапожной щеткой и собственноручно обмахнул сверху желтые копыта лошади.

– Видишь ли, Джайлс, – приговаривал он, – она ведь из новомодной школы, и простые домашние вещи могут ей не понравиться. Женский глаз приметлив. Мы тут живем в стороне ото всего и не замечаем нашу грязь, а она только что из города, и сразу все углядит.

– Углядит, – подтвердил Джайлс.

– И будет нас презирать.

– Не будет.

– Верно, верно, это я только так сказал. Она очень хорошая и не будет нас презирать. Но ведь она столько знает, да еще с последнего приезда столького навидалась, что надо уж постараться, чтобы мы ей понравились. Она не была у нас целый год, потому что летом ездила за границу; я на все иду – только бы ей было лучше. Понятно, мы ей покажемся мелкими поначалу – конечно, только поначалу.

Мистер Мелбери старался делать вид, что осуждает собственную незначительность, но его интонации выдавали гордость: еще бы, разве это возвышенное, утонченное существо не было его безраздельной собственностью? Иные чувства испытывал Джайлс: его терзали сомнения, он больше не ждал ничего хорошего, ибо все слова мистера Мелбери относились непосредственно и к нему, – поэтому неодобрительным взглядом окинул свой костюм.

В сезон посадок Джайлс обычно возил на рынок яблоньку как образец и рекламу своего дела. Эту яблоньку, сегодня привязанную к двуколке, придется отдать кому-нибудь в городе, чтобы она не смущала взгляда возвращающейся домой мисс Грейс Мелбери.

Двуколка тронулась; веточки яблоньки затрепетали; мистер Мелбери скрылся за дверью, но не успела двуколка исчезнуть из виду, как он выбежал на улицу и прокричал:

– Эй, Джайлс! – Задыхаясь, он нагнал Уинтерборна и вручил ему несколько пледов. – Вдруг вечером похолодает. Она, может быть, захочет укутаться во что-нибудь теплое. И еще, Джайлс, – добавил он, когда молодой человек уложил пледы и натянул вожжи, – объясни ей, что я бы, конечно, приехал сам, но у меня важное дело с управляющим миссис Чармонд. Не забудь.

Он стоял и смотрел на дорогу, по которой удалялась двуколка с Уинтерборном и, как с ним часто бывало в минуты волнения, отрывисто бормотал:

– Ну вот, теперь, может, они столкуются – и делу конец! Жалко отдавать такую дочь за него… Черт знает как жалко… И все же надо… ради его отца.