…Тигр убивает ради еды, а хорёк – для забавы;

но даже вонючий зверёк не губит себе подобных.

Человек убивает во имя денег или от скуки.

Раньше – глядя врагу в глаза; теперь же хитроумные

огненные стрелы и горшки, извергающие ядовитый дым, —

вот его гнусное оружие, недостойное воина…

Бхогта-лама. Багровый свиток, или Беседы под виселицей

Часть первая
Пчелиный царь

Глава первая
Имя

30 декабря 1880 г., крепость Геок-Тепе, Ахал-Текинский оазис

– Что может собственных Платонов и быстрых разумов Невтонов российская земля рождать. И инженеров тоже, – улыбнулся поручик, – приветствую господина пионера. Рыть будете?

– Каждому – своё. Кому героически штурмовать текинскую твердыню, а кому – копать. Всенепременно будем. Проводите?

– Как и должно гостеприимному хозяину. Добро пожаловать в Третью Закаспийскую роту.

Инженер-подпоручик Ярилов кивнул и пошёл вслед за ротным командиром.

– Припозднились вы, стемнеет скоро.

– Так все редуты обходим. Присматриваем место для минной галереи. Вот только к вечеру до вас добрался, – ответил Ярилов.

Пехотный поручик обернулся к гостю и хотел что-то сказать, но не успел: наступил на ведро, оставленное в траншее. Загремела жесть, а следом – брань:

– Фельдфебель! Что за бардак? Ты бы ещё самовар сюда приволок.

– Виноват, ваше благородие, сей секунд исправим, – начал оправдываться седоусый вояка.

Ярилов пошёл дальше. Разглядел ступеньки в стенке редута, поднялся.

Вот она, Геок-Тепе, твердыня непокорных текинцев. Стены из кирпича-сырца, высушенного на солнце. Непрочность стен компенсируется их чудовищной толщиной; снарядами не взять, от лёгкой артиллерии толку мало, а тяжёлые осадные орудия как тащить через пустыню? Потому генерал Скобелев, начальник экспедиции, не особо рассчитывает на канониров и распорядился делать подкоп, закладывать мину, подрывать цитадель из-под земли.

Инженер достал блокнот, начал делать пометки карандашом. Вспышку заметил лишь краем глаза и не успел придать значения.

Будто невидимое чудовище ударило тяжёлой лапой по голове: фуражку сорвало, забросило невесть куда; в глазах сверкнули искры, как от бенгальского огня…

…от бенгальских огней хотелось зажмуриться. Вокруг рождественской ёлки танцевали какие-то странные люди в полосатых халатах и лохматых папахах, размахивая саблями.

– Тащите его сюда. Фельдшера бегом.

Жена улыбнулась и протянула ребёнка: поцелуй, мол. Ярилов осторожно принял внезапно тяжёлый свёрток, заглянул: вместо головы – двухфунтовая граната и фитиль горит…

– Крови-то нет, считай. Повезло, по касательной.

Хлопки по щекам.

– Иван Андреевич!

Инженер открыл глаза: над ним склонились тёмные силуэты, тонкой струйкой лилась вода из фляги на лицо. Спросил:

– Где? Почему граната?

– Очнулся, слава богу, – выдохнул поручик, – и никакая не граната. Пулей слегка оцарапало. Что же вы, друг мой, на бруствер полезли, да ещё в белой фуражке?

Ярилов сел: тут же всё поплыло перед глазами. Схватился за стенку траншеи.

– Тихо, тихо. Фельдшер скоро придёт, носилки готовы. Отнесём вас в лазарет.

– Нет. Не надо в лазарет. Уже всё прошло.

Не хватало ещё в самом начале осады оказаться вне дела! Иван собрался с силами, поднялся, опираясь на чьё-то плечо. Сказал:

– Странно, я выстрела не слышал.

– Так свою пулю и не услышишь, – пояснил поручик, – коли свистнула – значит, мимо.

– Метко стреляют, черти. Сколько тут? Саженей двести?

– Сто восемьдесят до крепостной стены. Туркмены – отличные стрелки. Да ещё ружья у них наши имеются, трофейные. Новейшие, системы Бердана. Моё упущение, не успел вас предупредить, – сказал ротный.

– Сам виноват, впредь буду осторожнее.

– Иван Андреевич, уверены, что врача не нужно?

– Абсолютно. Мне бы зарисовать, что увидел.

– Пойдёмте в блиндаж, там светильник имеется.

Достал перочинный нож, очинил грифель. Точными движениями начал набрасывать по памяти план текинского укрепления, ставить размеры.

Откинув полог, просунул голову усатый фельдфебель:

– Ваше благородие, велите подать чай? Самовар вскипел.

– Давай.

Ротный поставил ободранные кружки, жестяную коробку из-под ландрина. Пригласил:

– Угощайтесь, Иван Андреевич. Небогато, по-походному. Халва из Чекишляра. Не «Жорж Борман», разумеется, но есть можно.

Инженер-подпоручик долго грел руки горячей кружкой. Пехотинец заметил:

– По ночам холодно. Печек не хватает, нижние чины мёрзнут. Скорей бы уж штурм.

– За Михаилом Дмитриевичем дело не станет. Думаю, пять дней, от силы – семь, и пойдём на приступ.

– Да уж, с генералом нам повезло, – согласился поручик, – пора бы эту болячку текинскую выковырять. Но лихой народ, скажу вам. Постоянно вылазки. Вчера-то слышали?

– Про второй редут? Да, полсотни погибших. И горную пушку утащили.

– И полковое знамя, – кивнул поручик, – позор неслыханный. Скобелев собирал офицеров. Обещал пока не докладывать в Петербург, дать возможность исправиться, в штурме вернуть знамя, смыть конфузию. А то ведь расформируют полк. Из-за каких-то дикарей.

Поручик вздохнул. Поднялся, накинул шинель.

– Пойду проверю посты. А вы, Иван Андреевич, оставайтесь-ка у нас. С рассветом закончите рекогносцировку, чего вам туда-сюда мотаться? Вот и кровать походная в вашем распоряжении.

– А сами как?

– Всё равно спать не буду. Не дай бог, текинцы напасть решатся, надо быть начеку. Так что располагайтесь.

Ярилову вдруг страшно не захотелось брести через холодную пустыню добрых пять вёрст до штаба. Голова всё ещё кружилась, а натруженные за день ноги гудели. В блиндаже уютно, потрескивает в углу железная печурка…

Кивнул. Разулся, расстегнул и стащил портупею. Мундир снимать не стал: улёгся поверх солдатского одеяла, накрылся шинелью.

Лёг – в голове сразу закружилась метель. Всё же туркменская пуля навредила. Видимо, лёгкая контузия. Прикрыл глаза; вновь увидел рождественскую ёлку с вифлеемской звездой наверху. Завтра Новый год. В Петербурге снег – чистый, белый. Как там Машенька? Срок уже родить, а писем не было давно: почта отстала, не поспевает за стремительным генералом Скобелевым и его отрядом. Везли корреспонденцию на лихих тройках по заснеженным приволжским степям, потом погрузили рогожные опечатанные мешки на шхуну в Астрахани, если лёд ещё не встал. И плыли по свинцовым волнам Каспия до Красноводска, а там перенесли в вагоны новенькой Закаспийской железной дороги. После нагрузили верблюдов и отправили сквозь мёртвую зимнюю пустыню…

Вот он шагает, трудяга диких пространств, переставляя мягкие копыта, оставляя в песке круглые следы. Сморгнул огромными глазами, замер, услышав далёкий вой. Всхрапнул испуганно.

Неужто волки? Вой всё ближе, всё громче. Верблюд раскрыл пасть, обнажил жёлтые пеньки стёртых жёсткой колючкой зубов и проревел:

– Вставай, вашбродь! Текинцы напали!

* * *

Портупею накинуть не успел, как и надеть сапоги. Выскочил босиком, в одной руке сабля с намотанной на ножны портупеей, в другой – тяжёлый «Смит-Вессон».

Вокруг, в темноте, шла драка: скрежетало железо, редко вспыхивали выстрелы. Тяжёлое дыхание, вскрики, всхлипы и – нескончаемый вой:

– Аллах акбар!

Глаза ещё не привыкли, растерялся: где свои, где туркмены – не ясно. Разглядел белую папаху, разрядил револьвер в упор: текинец завизжал, рухнул под ноги. Отскочил и наступил на мягкое: присел на корточки, потрогал рукой – мокрое, горячее.

Хлопнула, рассыпалась искрами осветительная ракета: запрыгали тени, превращая картину драки в нечто невозможное, дикое, бредовое.

Пригляделся: под ногами лежал ротный, поручик Яновский, с жутко вывернутой шеей, от лица осталась половина.

Распрямился и едва успел отбить ножнами удар: здоровенный туркмен вновь занёс кривой клинок. Время растянулось, как стекающая со свечи восковая капля: вытянул руку, дёрнул за спусковой крючок – осечка! Нащупал эфес, рванул саблю – но она застряла, не поддавалась – мешали ремни портупеи…

Оскаленная рожа текинца вдруг качнулась вбок: на бритую голову обрушилась толстая палка.

– Не зевай, вашбродь!

Артиллерист вновь размахнулся банником, добавил уже по лежащему.

Ярилов отбросил предавший револьвер, выдернул наконец-то саблю. Прохрипел:

– Спасибо, голубчик.

– Рад стараться, – хмыкнул бомбардир и побежал к батарее, вздымая своё грозное оружие.

Ярилов отмахивался сколько мог: всё вокруг заполнили воющие тёмные силуэты, лишь сверкали вражьи клинки. Отступая, упёрся спиной в траверс. Рубанул – попал, закричали. Но отшатнуться не успел: ударили чем-то по голове, навалились сверху, зверски стянули руки за спиной так, что затрещали суставы.

Подняли, потащили: Ярилов, крепко взятый под локти, едва перебирал босыми ногами.

Туркмены заполнили редут: резали раненых, собирали трофеи.

Остатки Третьей Закаспийской, отстреливаясь, отходили ко второй линии осадных укреплений.

* * *

Всю ночь – скрючившись на промёрзшей земле, с мешком на голове. Разбитые ноги саднило, связанные руки затекли, страшно мучила жажда; Ярилов впадал в бредовое забытьё, из которого его выдирал то крик верблюда, то пинок охранника. Эти удары не были особо болезненными, но унижали и, главное, были совершенно неожиданными. В полной темноте оставалось, сжавшись, ждать очередного.

Сколько прошло времени – неизвестно. Разбудил крик муэдзина, потом – тихий разноголосый гул молящихся: казалось, будто далёкая морская волна ползёт с шипением на песок и откатывается, обессилев.

Подняли на ноги, содрали мешок. Инженер-подпоручик, щурясь от яркого солнца, не сразу разглядел высокого старика с неряшливой бородой, закрывающей грудь: на нём был такой же драный халат, как на остальных текинцах, но зато украшенный золотыми бляхами кожаный пояс с богатым кинжалом в драгоценных ножнах. Толпящиеся вокруг туркмены кричали, толкали инженера, хохотали, скаля зубы – ослепительно-белые на фоне сожжённых солнцем лиц.

Вытолкнули вперёд черноглазого в лохмотьях, с железным обручем на шее. Раб сказал:

– Я – толмач. Спрашивают, как тебя зовут, кто ты.

Ярилов молчал, мучительно вспоминая, как надлежит вести себя в случае пленения аборигенами. Переводчик заметил тихо:

– Лучше говорить. Зарежут.

– Ярилов, инженер-подпоручик при штабе генерала Скобелева.

Толмач перевёл: туркмены загудели, обсуждая. Высокий старик прикрикнул: все сразу замолчали, склонив головы. Ткнул корявым пальцем в погон Ярилова, прохрипел гортанно. Переводчик сказал:

– Сердар Тыкма спрашивает: ты что, старший над землекопами и лесорубами? Почему топор и лопата?

– Эмблема Инженерного корпуса.

Старик выслушал, пожал плечами. Проговорил что-то. Тут же толпа зашевелилась, раздалась: к сердару подвели другого. Когда с головы пленного сняли мешок, Ярилов узнал пушкаря, спасшего его в ночном бою.

Лицо артиллериста было всё в синяках и запекшейся крови, одну руку он неловко придерживал второй: видать, отбивался отчаянно. Ярилов даже почувствовал некий стыд за то, что сам при пленении пострадал гораздо меньше.

На вопросы солдат ответил не сразу: кривился, сплёвывал бурым. Текинцы дали под рёбра. Тогда представился:

– Агафон Никитин, бомбардир шестой батареи.

Туркмены загудели радостно, ухмыляясь. Раб пояснил:

– Очень хорошо, мы давно хотели пленить топчи, пушкаря. У нас орудия ваши, захваченные. Сейчас тебя отведут, будешь из них по русским стрелять.

Агафон усмехнулся. Сказал:

– Перетолмачь, коли сумеешь.

И разразился такой бранью, что Ярилов начал краснеть, хотя сам любил иногда ввернуть солёное словечко.

– …а басурманскую маму твою чтобы ишак полюбил в самый казённик, – завершил тираду бомбардир. Соорудил дулю и ткнул в лицо сердара.

Старик, не дожидаясь перевода, завизжал. Выхватил кинжал и рубанул: кисть артиллериста упала в пыль, так и не разогнув кукиш; хлынула кровь. Никитин заревел, бросился на туркменского полководца, но ударить не успел: на него навалились, принялись топтать, резать…

Раб дёрнул замершего Ярилова за рукав:

– Пошли, пошли.

* * *

Стараясь не слышать хрип умирающего и вой убийц, инженер оглядывал внутренность крепости: кибитки, низкие глинобитные строения, костры; всё в жуткой тесноте, грязи и беспорядке. Очень много женщин и детей; мальчишки, увидев русского офицера, сразу набежали, закричали обидное; норовили пнуть, плюнуть, бросить куском кизяка в лицо. Раб отгонял их, но безуспешно: так и шли в сопровождении кривляющейся и вопящей свиты. Текинцы в ветхих халатах, в лохматых папахах, смотрели зло, сквозь зубы шипели проклятья. Ружей мало, одно на пятерых, и те – древние дульнозарядные мушкеты с маленькими, непривычно изогнутыми прикладами; пороховая полка на таких – совсем близко от лица, только и гляди, чтобы нос не обжечь при выстреле. Лишь изредка можно было увидеть современную трофейную винтовку.

Текинцы, не желая покоряться Белому Царю, выстроили эту крепость из глины и спрятались за её стенами в надежде отбиться, как это уже удалось им полтора года назад, когда неуспешная экспедиция генерала Ломакина едва не кончилась полной катастрофой. И сгрудилось на небольшом пространстве их очень много: десятки тысяч, наверное.

А над глиняной стеной, вдали, синел хребет Копетдага: будто разлеглось древнее огромное пресмыкающееся, погрузившееся в тысячелетний сон…

Подошли к яме, накрытой ржавой железной решёткой. Одноглазый туркмен с лицом, изуродованным сабельным ударом, оттолкнул раба-переводчика. Грубо схватил Ярилова, вытащил кривой нож.

Инженер понял: «Всё. Отмучился». Поглядел в бледное зимнее небо, зашептал:

– Отче наш, иже еси на небесех…

Тюремщик задрал связанные затёкшие руки; полоснул клинком, разрезая верёвки. Оттащил заскрипевшую решётку. Пнул Ярилова: инженер не успел сгруппироваться, полетел в наполненную нестерпимой вонью темноту, неловко размахивая непослушными конечностями. Рухнул, ударился коленями, застонал.

– Эй, полегче, дитя Востока! – крикнул кто-то совсем рядом.

Склонился над инженером:

– Живы? Ну, уже хорошо. Добро пожаловать в наши нумера. Позвольте представиться: Жилин, инспектор Министерства путей сообщения.

Ярилов сел, опершись спиной на обмазанную глиной стену. Разглядел в полутьме худое, заросшее неряшливой бородой лицо, разодранный мундир путейца.

Яма была едва в сажень с четвертью диаметром, до верха – не меньше двух, не допрыгнуть. Грязные стены, дырявый кувшин; вместо постели – сгнившая солома. И жуткий смрад. Поморщился:

– Атмосфера тут…

– Да, амбре – лошадь свалит. Но ничего, привыкнете. Ватерклозетов, как вы понимаете, не предусмотрено. Всё под себя, под себя. Впрочем, особо и нечем: кормят здесь весьма нерегулярно. Словом, не «Англетер», – констатировал чиновник, – располагайтесь. Места теперь достаточно, а то в сентябре нас тут было восемь человек, не повернуться. Кого, как меня, под Чекишляром поймали, а некоторых под Самурским укреплением.

– А куда все делись? – спросил Ярилов, озираясь.

– Обыкновенное дело. Преставились, конечно. Многие ранеными были, а хирургов у наших отельеров не предусмотрено. Антонов огонь – и готово. Лежали тут, по трое суток текинцы покойников не забирали. Жарища, вонища, мухи.

Ярилов зажмурился, едва сдерживая позывы рвоты. Пробормотал:

– Вы так радостно об этом рассказываете.

– А как же, – захихикал Жилин, – сам жив – вот и рад. Тут, знаете ли, пессимистам и ворчунам не место. Некоторые возмущались, требовали переговоров об освобождении, на стены лезли в буквальном смысле. А у нашего циклопа разговор короткий: фузею свою зарядит – да в башку. Все вокруг в мозгах и крови, а бунтовщик лежит без головы, молча. Так что не советую. Я вот четыре месяца здесь и дождался-таки вашего прихода. Теперь штурм скоро, не так ли?

– Так, – кивнул инженер.

Подумал: действительно, чем чёрт не шутит. Может, и удастся выжить. Ведь держат текинцы зачем-то пленных в живых: возможно, для обмена или выкупа. Умирать никак нельзя: в Петербурге Маша на сносях…

Додумать не успел. Наверху закричали мальчишки, начали швырять всякую дрянь: камешки, куски засохшего дерьма; Ярилов едва успел прикрыть голову от внезапной бомбардировки. Потом забурчал низким голосом тюремщик: видимо, отгонял нахалят.

Один камень угодил в груду соломы; она внезапно зашевелилась, показалось грязное лицо с безумными глазами, едва видными сквозь длинные спутанные волосы. Незнакомец заревел низко, утробно, словно зверь. Погрозил кулаком в небеса – и вновь закопался в гнильё.

Ярилов отшатнулся:

– Нас тут трое? Кто это?

– Скорее, два с половиной. Робинзон не в счёт. Давно лишился рассудка, бедолага. И человеческой речью разучился владеть. Мычит только.

– Робинзон?

– Ну, так его старожилы прозвали, которые до меня попали в зиндан. А он тут очень давно, по всей видимости. И вместо одежды – лохмотья, вроде казачий чекмень, да точно принадлежность не определишь. Вы его не трогайте – он и не опасен. Пить хотите?

– Весьма.

Жилин протянул кувшин:

– Там на донышке ещё есть, хватит на глоток.

Вода отдавала ржавчиной и пахла лошадиной мочой; Ярилов не выдержал, согнулся пополам. Рвало мучительно, плечи тряслись.

– Что же вы, друг мой, – увещевал путеец, – держите себя в руках. Человек – животное простое и не к такому приспособится.

* * *

На следующий день начался обстрел: грохотали батареи, разрывалась над крепостью шрапнель. Ярилов слушал, и не было прекраснее музыки. Пояснял гражданскому Жилину:

– Это лёгкая полевая пушка, восемьдесят семь миллиметров. Гранатами садит по стене. А вот, слышите, стрекот?

– Да, – кивал чиновник, – словно швейная машинка тарахтит.

– Картечница Фаррингтона. По четыреста выстрелов даёт в минуту.

– Это же какое разорение, такую прорву патронов жечь, – качал головой Жилин, – впрочем, лишь бы на пользу. А это что за вой?

– Ракеты. Со станков пускают. Славно, славно! Взялись за дело.

Обстрел сопровождался неясными криками: текинцам негде укрываться от шрапнели, и потери в набитой битком крепости были страшными. Один раз случился инцидент: наверху вдруг завопили, завизжали на разные лады женские голоса. К решётке припала туркменка, крича проклятия; в руках её был свёрток из лохмотьев. Неожиданно на лицо Ярилова упала тёплая капля. Вытер, поглядел на ладонь: кровь. Из свёртка выпала детская ручка: крохотная, безжизненная, она болталась в такт судорожным движениям женщины. Одноглазый тюремщик оттащил несчастную от решётки. Но крик обезумевшей матери ещё долго бился в голове инженера, выворачивал душу…

* * *

Утро всегда начиналось одинаково: рассвет предварял призыв муэдзина, сигнал к первому намазу. Но двенадцатое января 1881 года пришло иначе.

Грохнуло так, что спящий на сгнившей лежанке Ярилов подлетел на добрый аршин; заложило уши. Всё заволокло пылью: невозможно было разглядеть вытянутую руку; и тут же загремела артиллерия, затрещали ружейные залпы.

Оглохший Жилин кашлял от набившейся в рот пыли, хватал Ярилова за мундир и кричал:

– Умоляю, голубчик, скажите: это штурм? Штурм?

– Подорвали камуфлет. Теперь всё, – ответил инженер и бессильно опустился на колени, закрестился.

Перекрывая вопли туркмен, накатывало, как грозовой фронт, рвущееся из тысяч глоток «ура».

Жилин плакал. Робинзон сел на соломе и вертел головой во все стороны, не понимая.

Стены зиндана странно посветлели. Ярилов пригляделся и понял: от сотрясения многолетние наслоения грязи отвалились, обнажив первозданную глину, а на ней – неясные узоры. Присмотрелся, потрогал пальцами…

– Жилин, глядите-ка! Здесь, похоже, надпись. На русском.

Чиновник, продолжая откашливаться, подполз. Прочёл:

– Ав… Это что? Ага, «глаголь». Значит, «август».

Ярилов стёр рукавом остатки грязи. Получилось:

Августа тридцатого дня, 1879 года от Р. Х. Попал в текинский плен. Хорунжий 2-й казачьей сотни Николай И…

Надпись не была закончена: буква «И» обрывалась кривой царапиной, будто соскользнула рука.

– Это же надо! Полтора года назад, считай, – прокричал Жилин (он всё ещё не отошёл от глухоты), – видать, давно помер, горемыка. А мы живы!

Ярилов ничего не ответил: смотрел на Робинзона. Тот прислушивался: наверху вдруг добавились новые звуки к грохоту пушек и частому треску выстрелов. Звон и скрежет…

– Врукопашную пошли! – догадался инженер. – Внутри уже, в крепость прорвались.

Ярилов вскочил и, не помня себя, завопил: