к Н. Ефремову

 
Ты прижигал себя огнем,
Пытаясь утвердиться в сути,
И, углубляясь в мир иной,
Чужою болью сердце мучил.
Под одеялом скользких звезд
Твой мир искал себе опору,
В реалиях остывших грез
Ты находил ответ, который
В междоусобице души
Растил, лелеял здравый корень.
Теперь ты больше не спешишь
Встать с алчущей гордыней вровень.
Я рад, что на вопрос – зачем?
Ты отвечаешь мне – так надо…
 

2 сентября 1989 года

Колыбельная

 
Спокойной ночи,
спи малыш,
В окно украдкой смотрит месяц…
Спит черный кот,
во сне он рыж,
/ Он факел на одной из крыш /
Мышатам он в дороге светит…
 
 
По крыше вышли погулять
Мышата тихо друг за другом,
Кот добр и рыж,
им не упасть,
На крыше им не страшно с другом…
Прикрыл глаза котище лапой,
И… стал наш кот для мышек папой.
Осталась дома мама-мышь,
Спокойной ночи,
спи малыш…
 

июль, 1989 г.

Сладкие слезы

 
Я в чае растворял кусочек сахара,
Но сахар растворяться не хотел.
В коробке братство сахарное плакало,
Оплакивая горький свой удел.
 
 
А маленький кусочек меда белого
Ручонкою все норовил махнуть
Да вылезти из чая свеже-крепкого,
Но успевал лишь воздуха глотнуть.
 
 
А я сидел, на дно глядя задумчиво,
Рукою в чашке гнал водоворот,
Гляжу, а из коробки с рафинадами
Уж сладкая слеза на стол течет.
 
 
Но не посмел я растворить
кусочек маленький…
И нежно ложечкой его достал,
Остался я с заваркой черно-горькою,
А сахар в белый монастырь отдал.
 
 
Отпил глоток, да спать пошел по горечи,
Вдруг оглянулся, чуть расслышав – Стой!
А из коробки вслед глядит признательно
Калека, возвратившийся домой.
 

август, 1989 г.

«И дрогнули снежные…»

 
И дрогнули снежные
ветви,
Вздохнул постаревший
Снегирь,
Вдохнула весна в его сердце любовь…
И на тысячу миль —
Все оживает,
Все любит,
Все хочет…
Ну что ж…
Весну не обманешь…
Чисть перья, ты дорог мне
старый снегирь.
 

6 марта 1989 года

«Я краски новые купил…»

 
Я краски новые купил
И их сложил, и их закрыл.
Не в силах кисть моя писать
Все то, что хочется сказать.
 
 
Гитару новую купил
Да струны я на ней спустил,
Не в силах кисть моя сыграть,
Все то, что хочется сказать.
 
 
Чернила новые купил,
Открыл блокнот, да и закрыл.
Не в силах сердце написать
Все то, что хочется сказать.
 
 
А утром другу позвонил,
На голос трубку положил,
Не в силах был язык сказать
О том, что я хотел создать.
 
 
Потом уселся у окна,
И только полная луна
Дала один совет простой:
Пока есть силы, то – не стой.
 

июль, 1989 г.

Из книги «Белый уголь, Черный снег»

«Это вино называется «Осень…»

 
Это вино называется «Осень»,
В этом бокале мудрость и скорбь,
Радость прощения и горечи проседь,
Тайный итог недописанных строк.
Прощанье с друзьями,
отпущенье грехов…
Смерть ноября в зимнем триумфе
И, как ответ на новый запрет,
Боль за погибших в
бессмысленном бунте.
Вечная слава и вечный сон.
Боже, когда же мы сможем понять?
Что в этих словах лишь траурный стон,
Обнимающей сына – могильный холм,
Бедной старухи, нелепо упавшей,
Среди воронья, тишины и крестов,
Прося у него лишь несколько слов.
 

июнь, 1991 г.

«Растворись в картинах на чьих-то холстах…»

 
Растворись в картинах на чьих-то холстах,
Оторвись от Земли, чтоб уснуть в облаках,
Полюби Его слово, полюби Его кровь
И умри навсегда, чтоб родиться вновь.
 
 
Улетай в свой мир осеннею птицей,
В каждой луже есть небо, разве это не так,
И твердили мне, что я просто спятил,
Мол, пора повзрослеть, если я не дурак.
 
 
И для них было белое белым, как снег,
Просто черным все то, что сгорело,
Ну, а то, что у Солнца просит любви,
Нужно срочно пускать в дело.
 
 
И я, выслушав все, молча уснул,
Их же тени ушли прочь,
А когда я проснулся, выпал черный снег,
Погрузив меня в млечную ночь.
 
 
Небо стало землею, земля стала прахом,
а я слепо вошел в мир навязанных тем,
Где остался лишь шаг от тревоги до страха,
Где царила свобода, ведущая в плен.
 

«Бессонные ночи…»

 
Бессонные ночи…
Безумные дни…
 
 
Кто знает что там —
Тому не нужно, что здесь.
На саже бархатной камни росы
Смолой заплаканной липкая лесть…
 
 
В открытом омуте плачущих глаз
Горит недоступный рукам алмаз.
И нет больше счастья, и знакомая боль,
Храня никому ненужную роль,
Пытаясь встать с колен во весь рост,
Ломает еще недостроенный мост.
 
 
На зернах посеянных серый гранит…
Кто помнит, что будет – тот найдет, что имеет.
На глиняных досках невидимый текст —
Для ослепших глаз, для рук до небес.
В открытом окне – неба кусок,
На ржавой лопате – земли глоток,
И старая ноша уже нелегка…
Когда-то кормила, теперь слегла.
Она жаждет крови, чтоб вновь прорасти,
Но что, кроме смерти, ее может спасти.
 
 
Слезы отдавших – для жажды грядущих.
Кто не пил нужды – засохнет в достатке.
На руке вчера ночью был след от звезды,
Сегодня, с утра, здесь чисто и гладко.
 
 
Звучит совсем неизвестная тема,
На свалках пустое собрав в тело.
Она начинает снова войну,
Она призывает снова ко дну.
И в каждой ноте угроза и страх.
 
 
Бессонные ночи, безумные дни…
Конец всему в начале начал,
И вновь в аккорде зародыш любви…
 

6 часов утра

11сентября 1991 года

Блаженная Маша

 
На улице – ночь, на улице – дождь.
Наше время пришло и стерлось о стены
Закрытых домов, забытых больниц.
Этот поезд ушел по разорванным венам
В городе черных пределов сожженных границ.
 
 
Ненужная скорбь дворянских подвалов,
Продажная совесть чиновничьих сук,
Невинная дочь порочного бала,
Опущенных глаз, но поднятых рук,
Пошла по рукам, но этого – мало…
 
 
Бездомные дети забытой Трубы,
Того нет в живых, а этот – нигде,
Хранители блеска пропащей звезды
Нашли свой покой в нескончаемом сне.
 
 
Блаженная Маша, молись за них,
С нелепой походкой прячущих лица,
Им дали возможность мечтать и летать,
А также право первым разбиться…
 
 
Теперь есть единственный шанс —
Пропасть в этом долгом пути
с Востока на Запад.
Проститься, простить и в бездну уйти
С увядшим цветком из ослепшего сада.
 
 
Эта чаша будет испита сполна.
Не за грош пропадешь, и чья в том вина,
Что, может быть, завтра начнется война.
 
 
До этой воды не хватило корней
У ваших отцов и у наших детей.
 

декабрь, 1991 г.

«Мне б не молчать, а плакать…»

 
Мне б не молчать, а плакать,
Оторваться от земли и взмыть,
И струной дождя, от ветра рваной,
Зазвучать, а после взять и смыть.
 
 
Убежать в разорванную осень,
Зарекаясь на обратный путь,
Не найдя прощения средь сосен,
Навсегда рябиною уснуть.
 
 
И инок в печальном отпеваньи
Тихой ночью вспомнит обо мне:
Не был я ни в тюрьмах, ни в изгнаньи,
Но не выжил я в своей беде.
 
 
Завязал глаза и в пляс пустился…
С колокольцем лепры во весь рост,
Призрак ждал, а я так открестился
И пришел с молитвой на погост.
 
 
Я искал и звал тебя, но тщетно,
Видно, не судьба нам вместе быть.
Видел я во сне твой мир запретный,
Только, как пройти, забыл спросить.
 
 
Может, где-то там в безумной сини
Мы найдем себе покой и смысл,
И лазурный иней на могиле,
Тая, нас на смерть благословит…
 

декабрь, 1991 г. Ночь.

Оксане Серебряковой посвящается…

 
Я сжег свои письма и ключ потерял,
И сделал петлю из концов и начал.
Отмерил три метра под полной Луной…
 
 
Опять эта осень лезвием в мозг,
И тихий мотив, безымянный родной…
Там не было песен и не было роз…
Все! Хватит!… я еду – домой…
 
 
Я помню тот день, мне не нужно труда,
Чтоб каждую полночь летать туда.
В глазах паутина и тающий блеск
Шаров золотых скользит до небес.
 
 
И мертвое дерево – скорбный престол.
Впервые я это познал.
На могильной плите цветок расцвел,
И прах ему кровь отдал.
 
 
В орнаменте веток видны огни
И белый больничный камень,
И мы с тобой здесь, мы здесь одни,
В том месте, где боль и память.
 
 
Но все повторилось, лишь цвет поменяв,
Как тою осенней порою,
Свою безнадежность на боль променяв,
Я возвращаюсь домой…
 

1991 г.

Иван-да-Марья

 
На заброшенной сторонушке
Боль-тоска лежит на донышке,
И сиротами дома,
Да больницы – терема.
 
 
Ну, а выйдешь за околицу,
Так за елью смерть хоронится
И костлявою рукой
Призывает на покой.
 
 
Воронье печною копотью,
На деревьях рваной россыпью,
Как спасение, солнца свет,
Да на солнце, волчий след.
 
 
Там, где лисий след теряется,
Где язык огня кривляется,
Где дурней чумы молва,
Там растет плакун-трава.
 
 
Иван-да-Марья, научи нас любить,
Научи нас видеть простое в сложном.
Иван-да-Марья, научи нас не лгать,
Научи нас прощать…
 

1990 г.

Выпь

 
Возьми свою радость,
отдай мою боль,
Сожги свои письма в страну,
где не умеют любить.
Там все покрыл пепел,
а снег превратился в соль.
И ангел был съеден зверьем,
не успев остыть.
Где плачет волчица
по полной Луне,
Что саваном белым лежит на воде.
Где кончается день,
едва лишь забрезжит рассвет,
И на образе плесень,
и плесень съедает цвет.
Возьми свою радость,
отдай мою боль.
 
 
Где дождь не смывает
ни грязь, ни печать, ни клеймо,
Там город без улиц, дом без дверей,
и без стекла окно.
 
 
А пьяный мужик, заложив и тюрьму, и суму,
За рюмку водки в трактире
пропил и детей, и жену.
Возьми свою радость
отдай мою боль…
 

1992 г.

Четыре птахи

 
Ты сплети узор дороги —
На рубахе отблеск неба,
Ты вплети в узор дороги —
Я здесь был, и я здесь не был.
 
 
За окном четыре птахи,
Они верят только солнцу,
Они знают мудрость ветра,
И земля зерном им станет.
 

апрель, 1992 г.

Вроде биографии…

 
В восемнадцать одет и накормлен
Шел по тонкому льду я вперед,
В девятнадцать я стал сомневаться,
Ну, а в двадцать сломался тот лед.
 
 
И я начал плавать учиться,
Шел тогда двадцать первый мне год,
Я хотел с этой жизнью бы слиться,
Выходило же наоборот.
 
 
Но я шел и разбрасывал камни,
И почти был уверен, что прав,
За спиною смыкались ставни
Из душистых деревьев и трав.
 
 
Ночь слепила своей темнотою,
И у встречных искал я огня,
Строил жизнь неумелой игрою…
В двадцать два…
вдруг, я встретил тебя.
 
 
Я узнал, что такое быть рядом,
за день вдруг научился любить,
И пустырь обернулся мне садом,
И сказал я себе: «Надо жить».
 
 
В двадцать три – я почувствовал сына.
Он принес мне и мир, и покой.
Не дышал я горечью дыма
Над семейною тихой рекой.
 
 
Позже, в двадцать четыре – был счастлив,
Осознав, зачем я живу,
Я растаял в тебе ненапрасно,
Сохранив растворенья слезу.
 
 
В двадцать пять – четверть века отмерил,
Сладость встреч и горечь разлук.
Глубину твоих глаз не измерил,
Но запомнил тепло твоих рук.
 
 
В двадцать шесть – я почти сумасшедший,
В двадцать шесть – я почти неживой,
Я хватаюсь руками за небо,
Упираясь в могилу ногой.
В двадцать семь – распахал свое поле,
и посеял на нем новый хлеб…
И лежит на поле том камень —
Сгусток памяти прожитых лет.
 
 
В двадцать восемь – нашел утешенье
И побрел дорогой ночной,
Обернулся тот камень надеждой,
Повстречавшись с моею звездой.
 

1992 г.