– Он сказал мне… у него брат в спецвойсках служит, – Гаор вздохнул. – А за невинную кровь Огонь весь род до седьмого колена карает. Вот он с рода проклятье своей кровью решил снять. Так что этот… правду сказал. После такого любая бомбёжка тебе уже по хрену, и любая смерть в удачу.

Гаор откинулся на подушку и лёг, чувствуя, что больше говорить не может.

Молча разошлись по койкам остальные. И когда надзиратель, прокричав отбой, задвинул решётки и ушёл, Плешак вдруг сказал:

– Рыжий, а ты чего ж не кричал? Старший по ихней смене пришёл бы, не допустил до такого. Ты в следующий раз, ну, если он опять к тебе привяжется, сразу кричи.

Гаор ответил, жёстко разделяя слова.

– Я… перед… ним… кричать… не буду.

Плешак тихо вздохнул в ответ.

Лежать на спине было всё-таки больно, и Гаор осторожно, чтобы не столкнуть одеяло, повернулся на живот, обхватил руками подушку. Так показалось легче, и он заснул.

Ни тогда, слушая у ночного костра лейтенанта, ни сейчас, рассказывая об этом, он и не подумал применить это древнее поверье о прóклятых родах и семьях к себе и к Юрденалам вообще. Может быть, и потому, что не верил. Об отце и его старшем брате-наследнике, погибшем в авиакатастрофе, ему ещё когда Сержант рассказал. Но Огонь Животворящий предателей выжигает, клятвопреступников метит, а уж за братоубийство… Нет, он не верил тогда, и не верит сейчас. Нет, может, Огонь, Вседержитель мира и Великий Творец и есть, он не спорит. В училище он честно учил всё, что задавали на храмовых уроках, выстаивал все положенные службы в училищном храме, читал и пел общие молитвы в столовой и в строю, но… но сам по себе нет, не верил. На фронте, этим не заморачивались, на фронте веришь во что угодно и как угодно, лишь бы выжить… амулеты, талисманы, полковой храмовник, молитвы… да молись, как хочешь, лишь бы другим не во вред. Рассказы же об айгринах, разоряющих храмы и убивающих храмовников, служителей и молящихся, тем более оставляли его равнодушным. Особенно после того, как узнал на фотографиях айгринских зверств, знакомые места и понял, что это работа спецвойск. Нет, наверняка были и разрушенные храмы, и замученные храмовники и храмовницы, но вот кто это делает? Это, как говорится, совсем другая история. А после дембеля он, тем более, ничем таким голову не забивал. Кервин, правда, отозвался по поводу одного из его оборотов.

– Убери, мне только ещё в храмовой цензуре объяснений не хватает.

Он согласился и убрал. Незачем связываться…

7 день

…Выздоравливал Гаор медленно. Через два дня, на груди и животе стали выступать тёмно-багровые кровоподтёки. А в душевой кто-то ахнул.

– Паря, да ты со спины чёрный весь! И задница такая же!

Увидеть себя Гаор, разумеется, не мог, пришлось поверить на слово.

– Давай, паря, – сказал ему мывшийся под соседним рожком Мастак, – вытирайся и к Матухе. Пущай посмотрит тебя. Давай, давай, чтоб до отбоя успеть.

Память о словах Матухи, чтоб, если что сразу шёл к ней, и понимание, что уж Мастак никак не может его подставить, заставили Гаора выйти из-под душа, наскоро вытереться, одеться и идти к Матухе.

В коридоре он у первой встречной девчонки спросил:

– Матуха где?

– В спальне, – фыркнула она. – Заболел никак? Давай я тебя полечу.

Объяснять ей, что он думает о её лечении, Гаор не стал: успеется, он с этой быстроглазой ещё и перемигнётся, и перемолвится. А вот как ему в женскую спальню зайти?

Как и у мужской, решетчатая дверь женской спальни до отбоя отодвинута, и Гаор остановился у проёма в коридоре с тем, чтоб его заметили и окликнули, потому что обычно мужчины проходили, не останавливаясь.

Расчёт его оказался верен.

– Тебе чего? – сразу подошла к нему невысокая, ему до плеча, женщина с обычным узлом тёмно-русых волос на макушке.

– К Матухе я, – ответил Гаор.

– Ага, приключилось чего опять? – женщина сразу отступила, приглашая его войти, – Матуха, Рыжий пришёл к тебе.

Гаор несмело переступил порог, боясь ненароком сделать что-то не то. Но к счастью, идти далеко ему не пришлось. Койка Матухи была сразу налево от двери, и Матуха, увидев его, кивнула.

– Сюда иди, сейчас занавешу.

И быстро двумя большими то ли простынями, то ли распоротыми тюфячными наволочками отгородила пространство между двумя койками: своей и соседней.

– Что приключилось?

– Синяки выступили, – вздохнул Гаор. – Сказали, чтоб к тебе шёл.

– А сам бы не догадался? – с ласковой укоризной улыбнулась Матуха. – Давай раздевайся, посмотрю тебя.

Гаор снял рубашку и майку, с миг помедлив, и штаны, оставшись в трусах.

– Всё снимай, – сказала Матуха. – И не тяни, отбой скоро.

За занавеской фыркнули, и Гаор, невольно покраснев, судорожно оглянулся. Матуха засмеялась.

– Ох, доберусь я до вас, – строго сказала она. – А ты не стыдись. От погляда ни прибытка, ни убытка не бывает.

– Чего? – спросил Гаор, стаскивая трусы.

За занавеской ахнули в два голоса.

– Ничего, показывай красоту свою. Ох, и расписал он тебя. Девки, цыц, пóротых, что ль, не видели.

Её пальцы быстро пробежали по его груди и животу.

– Больно?

Гаор пожал плечами.

– Не очень.

– Спиной повернись.

Гаор повернулся к ней спиной и прикрылся руками.

– Да-а, – вздохнула Матуха, – такого и я не видела. Здесь как?

– Как везде, – мрачно ответил Гаор.

– А это что?

– Это осколочное, – ответил Гаор, – зажило давно.

– А спереди у тебя?

– Два пулевых.

– Пули достали, или так и сидит в тебе смерть-железо?

Последние два слова он не понял, но о смысле догадался и ответил:

– Достали. Там у меня ещё осколочные есть и ожог.

– И всё фронт?

– А что ещё? – горько вырвалось у Гаора.

Матуха за руку повернула его, осматривая бока, где тоже на рёбрах выступили синяки.

– Не скажи, я о всяком слышала. Перетерпеть надо, парень. Кровь из нутра мы тебе оттянули, вот она под кожу и выступила.

Гаор кивнул.

– Нутро не болит?

– Нет.

– И вот что? – Матуха на мгновение задумалась. – Есть такая штука, гимнастика, знаешь?

– Знаю, – улыбнулся Гаор.

– Вот и делай, чтоб у тебя там всё правильно зажило. Понял?

Гаор кивнул. Об этом – послеоперационная гимнастика от спаек – ему ещё в госпитале говорили, но как он при всех… И словно почувствовав его затруднение, Матуха сказала:

– А смеяться или спрашивать кто будет, скажешь, Матуха велела. Одевайся.

Он быстро как по тревоге одевался, а она, стоя рядом, смотрела на него.

– Да, а чего мне говорили, ты не разуваешься? В ботинках ноги преют.

– Знаю, – ответил Гаор, заправляя рубашку и майку в штаны, – но у меня босиком ноги мёрзнут, – и сразу стал объяснять: – Застудил я их давно, в Алзоне, вот и мёрзнут легко.

Матуха кивнула, никак не показав, знает ли она, что такое Алзон, и спросила о более важном.

– Болят или немеют?

– И то, и то, – вздохнул Гаор.

– Тогда к Матуне сейчас зайди, пусть она тебе чуньки даст. Беги.

– Спасибо, – поблагодарил Гаор, выбираясь из-за занавески так, чтобы сразу оказаться в коридоре.

Ответа Матухи он даже не услышал, побежав к Матуне: коридор-то пустеет уже. И у её двери столкнулся с ней.

– Ко мне никак? – остановила она его. – Так время вышло. Чего случилось?

Гаор перевёл дыхание.

– Матуха велела чуньки, – выговорил он почти сразу, – у тебя попросить.

– Никак ноги повредил? – удивилась Матуня.

– Застудил я их давно, – стал снова объяснять Гаор, – мёрзнут теперь легко.

– Ага, – кивнула Матуня, – поздно уж седни, завтра приходи, а я за день подберу тебе.

Гаор поблагодарил и пошёл в свою спальню. Махотка по-прежнему валял дурака с девчонкой, пугал её, что затащит, а она фыркала по-кошачьи и отбивалась от его рук, но не уходила. Гаор еле протиснулся мимо них в дверь мужской спальни.

После рассказа Гаора о зачистке посёлка, Махотка почти до утра проревел, а Плешак в тот же день рассказал, что и рабские поселки, случалось, вот так исчезали, слышали они о таком. Как послал управляющий кого по делу какому, или в лес, скажем, по ягоды девки-малолетки пошли, приходят, а ни домов, ни следов, ни скотины, пепелище голое.

– Мы-то думали, поблазнилось, – рассказывал Плешак, утрамбовывая в контейнер пакеты с электроодеялами, – ну, померещилось, значит, или ещё что, а оно вона как выходит. Сказки даже есть такие, про огненных змеев, что как дохнýт, так посёлка и не бывало. А ты, значитца, в ясность все привел. Сказки они древние, а не брехня выходит.

– Видно, в старину тоже спецвойска были, – усмехнулся Гаор, берясь за контейнер. – Везу?

– Вези, и в левый угол заткни.

– Понял.

Заталкивая контейнер в указанное место, Гаор подумал, что ведь и в самом деле, выжигание непокорных – давняя традиция ургоров. Просто заучивая на уроках истории хронику покорения Великой Равнины, он не задумывался, как в действительности выглядело Огненное Очищение. Наверное, так же, только следы не шин, а копыт. Не гильзы, а наконечники стрел, а в остальном… и ещё…

Идя за следующим контейнером, он напряжённо вспоминал слышанное и читанное и впервые пытался посмотреть на это с другой стороны. Даже боли не замечал.

И сейчас, лёжа на койке и слушая привычную с детства команду отбоя, он думал не о чуньках, да и ясно, что это, скорее всего, какая-то тёплая обувь, и тем более не о проступающих на спине и ягодицах синяках, ну, поспит задницей кверху ещё две декады, велика важность, а о внезапно повернувшейся другой стороной всей истории. И почему Плешак как-то странно посмотрел тогда на него, когда он сказал: «Мы ургоры». Хотя… говорил же Седой, как он сказал? Кровь перемешалась, а память нет. Аггелы в Тарктаре, а ведь он действительно, не помнит, вернее, помнит, что ни в одном учебнике дикари, жившие на Великой Равнине и покорённые ургорами, не назывались… своим именем. Дикари, аборигены, або… За або могут и врезать. Тоже сказал Седой. Похоже, с этим надо ещё осторожнее. Открыть папку, достать чистый лист бумаги и написать. Ургоры – Люди – Чистокровные. Вторая строчка. Дикари – Аборигены – Або. Нет, не так, зачеркнём, а ещё лучше замажем мазилкой, удобная штука, если бумага плотная, тетрадная промокала. Не отвлекайся. Первая строка прежняя, а новая теперь так: под словом «Люди» пишем Дикари, под словом Чистокровные – Аборигены. А под ургорами ставим вопросительный знак. От Чистокровных и аборигенов делаем соединительную скобку и пишем «полукровки». Он мысленно перечитал получившуюся запись, вложил лист в папку и завязал тесёмки. Всё, теперь спать. Пусть лежит, пока он не получит новой информации. Сколько у него листов в папке? Про Седого – раз, про отстойники, пепел и душевые – два, это третий. Спать.

8 день

…Чуньки оказались просто толстыми короткими носками с пришитой к ним войлочной подошвой. Тепло, мягко и удобно. На удивлённые взгляды он кратко отвечал, как научили.

– Матуха велела.

И больше его уже ни о чём не спрашивали, и никак не высказывались. А, ожидая у Матуни, пока она подберёт подходящие ему по размеру, он спросил у неё, какому заклинанию она его учила, там в душевой.

– Запомнил? – обрадовалась Матуня. – А ну повтори.

Он послушно повторил.

– Вода-Вода, обмой меня, унеси горести прошлые, принеси радости будущие.

– Правильно, – кивнула Матуня, – и повторяй про себя, если что. Оно от многого помогает.

– Спасибо, Матуня, а значит оно что? Ну, слова эти.

– Ох, – Матуня с сомнением посмотрела на него, – на чужом-то языке оно и действовать не будет.

– Я буду правильно говорить, – сказал Гаор, – но чтоб не сбиться, я же понимать должен. Помоги, Матуня.

– И то верно, – кивнула Матуня. – Вот эти примерь. Когда дурак без ума заговóр читает, он тоже силы не имеет. Ну, слушай. Это ты воду просишь. Чтоб обмыла тебя, – и она слово за слово перевела ему заклинание на ургорский.

Уяснив и заучив заклинание по-новому, уже «с понятием», Гаор уточнил, что лучше всего его читать, когда умываешься родниковой водой, что вода из земли матёрая, самая сильная, значит, а здесь вода из железки, мёртвая, но и она помочь может.

– А что, – напоследок спросила его Матуня, – ты по-нашенски совсем ничего не знаешь?

Гаор засмеялся.

– Теперь уже много знаю, а когда пришёл, то только поздороваться и мог. Меня в камере в отстойнике научили, – и повторил: – Мир дому и всем в доме.

– Правильно, – кивнула Матуня, – вижу, с понятием говоришь, не болбочешь попусту. А чего ж не поздоровался?

– А меня сразу бить начали, – весело ответил Гаор.

Невольно засмеялась и Матуня.

…Так же просто решилось и с гимнастикой.

Вечером, после ужина, Гаор встал между койками и для начала сцепил руки над головой в замок и потянулся вверх.

– Рыжий, ты чего? – немедленно спросили его.

– Матуха… велела… чтобы… правильно… срослось… – ответил он между потягиваниями.

– Матуха, она знат, – уважительно сказал Полоша, наблюдавший за ним со своей койки. – Ты в большой проход выйди, паря, тесно тебе здесь.

Гаор выждал с пару мигов и, не услышав протестов, вышел в центральный проход между койками и начал разминку. Конечно, ещё болело, поэтому тянулся он бережно, опасаясь неосторожным движением повредить себе. И ограничился небольшой растяжкой и слегка по суставам, а вот пройдёт все… Странно, на работе ему хватает и тяжести, и бега, а вот начал и так и тянет на полный комплекс.

– Эк в тебе сила играет, – засмеялся, глядя на него, Тарпан, – а был совсем плох.

– Ага, – ответил Гаор, осторожно пытаясь прогнуться на мост.

Нет, это ещё больно, оставим на потом.

9 день

А уже на следующий день он попробовал отжиматься от пола. Сил хватило на десять раз. А раньше он до сотни свободно доходил. К тому же на десятом отжиме он обнаружил, что рядом на корточках сидит и пытается заглянуть ему в лицо Тукман. Гаор сразу встал и ушёл в умывалку.

Тукман остался сидеть на полу, обиженно глядя ему вслед. Старший и Тарпан переглянулись, и Тарпан велел Тукману на сон укладываться, поздно уже.

В умывалке Гаор ополоснул лицо холодной водой, пробормотав выученное заклинание. Может, и впрямь отведёт от него новую беду. Ведь если этот дурак опять полезет, изувечит он его уже без шума, но существенно. Сегодня как раз та же сволочь дежурит, видел он его на вечернем обыске, стоял, дубинкой играл.

Выйдя из умывалки, Гаор сразу прошёл к своей койке, разделся и лёг. Спал он теперь, как и большинство, голышом, только подштанники снимал, уже сидя наверху. И как раз он лёг, укрылся, и надзиратель пошёл по коридору.

– Отбой, всем дрыхнуть!

С лязгом задвигались решётки.

– Старшие! Чтоб порядок был! Отбой, лохмачи!

Странно – подумал Гаор – попробовал бы кто его раньше так назвать, уделал бы вдрызг и насмерть, а теперь… хоть бы хны. Может и вправду, да, помнится, отец Стига как-то сказал: «На правду обижается только дурак». Это когда он Стига обыграл в шахматы и сказал, что Стиг слабак против него, а Стиг обиделся. Так что обижаться ему самому теперь нечего. Он лохмач, а ещё волосатик, и… нет, на мохнача, или нет, как это, Бурнаш объяснял, бурнастого он не тянет. Так, вылезло у него на лобке три волосины. Гаор тихо засмеялся, пряча лицо в подушку: скоро он, похоже, будет остальным на их волосья завидовать. С этим он и заснул.

Разбудил его какой-то непонятный звук. И голос. Открыв глаза и лёжа неподвижно, Гаор слушал.

Вот по прутьям решётки провели дубинкой, не постучали, а провели, ещё раз. И голос.

– Эй, фронтовик, иди сюда.

И снова дубинкой по прутьям.

– Слышишь, фронтовик, хватит дрыхнуть, иди сюда. Поговорим.

Прикусив губу, Гаор лежал неподвижно, чувствуя, как обдавший его ледяной волной страх сменяется столь же холодным бешенством.

– Лежи, – еле слышно шепнул снизу Полоша.

– Ты ж оклемался уже, фронтовик.

И дубинкой по прутьям. Но не стучит, стук по решётке – это вызов Старшего. По напряжённой тишине Гаор понял, что проснулись многие, но никто не шевелится.

– Трусишь, дерьмо фронтовое, вонючка армейская. Я ведь войду, хуже будет.

Войди – мысленно ответил Гаор. Войди, сам я не спущусь, тебе придётся подойти, вплотную, и тогда… ты без каски, значит, бить в переносицу, а там… войди. А как ты меня назвал, в задницу себе засунь. Спину тебе здесь никто не прикроет. Гаор бесшумно повернулся на койке, накрылся с головой. Теперь, где голова, где ноги, сразу не понять, приготовил руки. Войдя, гад попытается сдёрнуть его за ногу или за одеяло и поневоле подставит лицо. Тогда, на гауптвахте, «губе» грёбаной, он так отбился.

– Я войду, фронтовик.

Снова дубинкой по решётке и напряжённая тишина.

И вдруг громовым раскатом шёпот Тукмана:

– Дяденька, он щас опять Рыжего метелить будет? А за что, дяденька?

И тут пронзительно заверещала в женской спальне девчонка. В щёлку из-под одеяла, Гаор увидел, как тёмный силуэт у решётки вздрогнул и обернулся. Вот аггел ему в глотку, если гад сейчас её… придётся прыгать, аггел…

– Что происходит? – прозвучал начальственный голос.

Девчонка мгновенно замолчала как выключенная, а надзиратель нехотя встал в строевую стойку. У решётки появился второй силуэт, и по характерной сутулости Гаор узнал начальника ночной смены надзирателей.

– Слежу за порядком, начальник, – издевательским тоном ответил надзиратель.

Начальник постоял у решётки, вглядываясь в темноту.

– Не вижу нарушений, – наконец сказал он. – Возвращайтесь на свой пост.

Надзиратель с насмешливой небрежностью козырнул и ушёл. Начальник постоял ещё, прошёл к женской спальне, где была такая же тишина и никто не шевелился, и, наконец ушёл. Тихо щёлкнула, закрываясь, дверь надзирательской.

Гаор перевёл дыхание и перевернулся обратно, лёг на спину, откинув одеяло с груди. Только сейчас он ощутил, что волосы у него мокрые от пота. «Эк меня со страха пробрало», – недовольно подумал он. Рядом и напротив так же тихо ворочались, укладываясь разбуженные, но голоса никто не подал. Гаор подумал о заверещавшей так вовремя девчонке и улыбнулся: её бы вместо воздушной сирены, да на пункт дальнего оповещения. Ну, пронесло, теперь можно спать.

Сменялись надзиратели перед утренним и вечерним построениями, так что увидеть гада утром Гаор не опасался. Дежурят надзиратели: смена через три, так что на трое суток он в безопасности. Относительной, конечно, Седой ему правильно объяснил: здесь тот же фронт. Не одно так другое. Не бомбёжка, так обстрел. Не атака своя, так атака чужая. Только шкура у тебя и жизнь одна-единственная на все случаи. Но когда одной опасностью меньше – уже хорошо. А дальше трёх суток и на фронте не загадывали, там и на сутки, а то и на период, нет, на долю вперёд полная неизвестность.

10 день

О ночном случае утром никто ни словом, ни вздохом не обмолвился. Гаор понял игру: спал, ничего не знаю, – и молча принял её. К тому же назревали новые события.

– Неделя седни, паря, ну, выходной, – объявил ему Плешак, когда они шли к своему складу.

– Это как? – заинтересовался Гаор.

Он заметил, что всё-таки какие-то не такие все сегодня, но думал, что это из-за ночного случая. А оказывается…

– А так, – стал объяснять Плешак, – работáем до обеда и шабашим. А апосля обеда нам деньги, ну, фишки эти выдадут и до ужина выход на двор свободный. Но со двора ни-ни. Ух ты, паря, седни же и сигаретная выдача, забыл совсем. Ну, живём!

– Живём! – весело согласился Гаор.