Она ела спокойно, медленно и аккуратно, продолжая поддерживать светский разговор, или, скорее, светское пикирование. Она высказалась относительно того, как быстро можно заработать инфаркт от такой диеты, Иван ответил, что после того, что с его сердцем сотворила бывшая жена, никакой инфаркт ему уже не страшен. Ирина улыбнулась и заметила, что обычно это мужчины разбивают сердца своим женщинам. Иван позволил себе не согласиться, и они принялись жарко спорить о том, кто более повинен во всех смертных грехах. Каждый отстаивал невиновность своего пола, но победил Иван, приведя убедительный аргумент про Еву и ее «подлянку» с яблоком. Ирина расхохоталась.

– Туше! Вы хоть представляете, насколько это банальный аргумент? И чудовищно шовинистический.

– А кто сказал, что я не шовинист? Да разве вы, барышня, феминистка? У меня в доме феминистки самовоспламеняются и улетают в трубу.

– Вы мне еще про ребро Адама расскажите, из которого я сделана, – усмехнулась Ирина, собирая тарелки.

– Бросьте, я потом помою, – ухватился за свою тарелку Иван. – Сейчас нам надо идти работать.

– Ну и какой вы после этого шовинист? – Ирина посмотрела на него с укоризной и вытянула тарелку. – Дайте я хоть уберу со стола.

Ни единым жестом Ирина не выдала себя. Сама непринужденность во плоти, и все же для Ивана это было очевидно. Девушка была чудовищно голодна и ужасно этого стеснялась. Оставалось только надеяться на то, что Ивану удался его маленький трюк и безапелляционный приказной тон скрыл остальное.

Теперь можно и поиграть с цветами.

Иван встал, подцепил две большие кружки с совсем уже остывшим чаем и проводил Ирину в рабочую студию. На этот раз она не сопротивлялась и не нервничала. Со спокойным интересом она разглядывала то место, где проходила большая часть жизни Вани Чемезова. Место, к которому его бывшая жена ревновала даже больше, чем к студенткам, женам его клиентов, поклонницам его творчества и его ямочки на щеке.

Весь большой зал был увешан и заставлен картинами – тут все они были сотворены только его рукой. Законченные и не совсем, пустые холсты и такие, где одна картина писалась поверх другой. Ирина ходила между мольбертами, стульями, столиками, на которых лежали умеренно отчищенные палитры, она с интересом рассматривала каждую работу, склонялась ближе, подносила работы к глазам. Это не было простым интересом, выражением элементарной вежливости. Каждый раз, когда Ирина смотрела на картину, ей было интересно понять, как рождался тот или иной замысел, о чем думал человек в тот момент, когда писал ее, и что он хотел этим сказать. Иногда это было очевидно, и за пасторальными пейзажами, за привычными лесами, полями, раздольями нашими бескрайними или за подражаниями старинным мастерам, где с фотографической точностью воссоздавали уже исчезнувшие города, лица, одеяния, – за всем этим, как правило, было отчетливо видно желание угодить клиенту, и к таким работам всегда можно было приписать цену. Ничего такого в мастерской Ивана Чемезова не было.

Впрочем, цену можно поставить на любой картине, и Ирина это хорошо понимала. Вот только Чемезов писал как ему вздумается и что захочется.

– Добро пожаловать на мое поле брани! – гостеприимно раскрыл объятия Чемезов. – Здесь я каждый раз борюсь с собственной ленью, косностью мышления и поиском легких путей. И каждый раз они побеждают меня, так или иначе.

– То, что вы полны самокритичности, либо делает вам честь, либо…

– Либо? – потребовал продолжения Иван.

– Воображаю, что лень – ваш самый грозный враг, – ушла от вопроса Ирина.

– Лень очень часто берет меня в осаду, признаюсь вам сразу. Особенно в теплый летний день.

– Но вы же не сложите оружия? – хмыкнула Ирина, остановившись в задумчивости около одной из работ.

– Нет, конечно. Что вы там зависли, мадемуазель? – спросил Иван взволнованно. – Что вы там увидели?

– Зима, надо же! – улыбнулась Ирина, и Ивану снова стало тепло и легко на душе. Девушка почти десять минут провела около его «Завалинки», рассматривая ее так, словно пыталась попасть внутрь картины. Большая работа, на которую уже был покупатель, – Иван любил эту картину, она была как глоток свежего морозного воздуха.

Он написал ее полгода назад, когда уехал на Алтай. Он провел там целую зиму: таскал воду в ведрах, топил баню, пил водку с местными мужиками. Привык подолгу не бриться. Рисовал, много рисовал. Дышал полной грудью, впервые за много лет. Эта работа была его самой любимой. Ее купили сразу, с первой же выставки, но не забирали, таковы были условия договора. Картина должна была еще поучаствовать в сентябре на выставке в Санкт-Петербурге, оттуда уехать в Стокгольм и только потом – к новому собственнику.

Там, в деревне, на картине, дети катались на санях по белоснежному снегу, летели на них по горе прямо вверх, а не вниз. Они взмывали в небо, а бабки, сидящие неподалеку, в тулупах и платках, смотрели на детей и осуждали, осуждали. По их лицам это было отлично понятно – что они осуждают это нарушение гравитации. Как говорят галеристы, сообщение прекрасно читалось. В голове одной из бабуль сидела бабуля поменьше и грозила деткам кулаком.

– Теперь мне искренне интересно, что вы умудритесь вывернуть из моей скромной персоны.

– Какие слова, – возмутился Иван, – какие обвинения. Я просто так вижу!

– О, наконец-то вы это сказали, – рассмеялась она. – Великий человек придумал эту фразу, не считаете? «Я так вижу, я так слышу, я ничего не знаю, моя хата с краю».

– Моя хата – понятие весьма условное. Я живу где придется. Часто – прямо здесь.

– Это ваша жена? Ваша Аленушка? – спросила Ирина, ткнув пальцем в работу, сделанную довольно давно.

– Ага, она. Ее зовут Наташей, – кивнул Чемезов.

На картине обнаженная Наталья сидела на подоконнике и держала в руке зажженную сигарету, в то время как сама она была глубоко погружена в раздумья. О чем она думала тогда, после долгого зимнего утра? Иван мог вспомнить тот день, если постараться. Сначала они громко ругались, затем занимались яростной, такой же громкой и обвиняющей любовью. Наталья умела это – даже половым актом обвинять его во всех и вся. Кричала, что не собирается всю жизнь держать для него кисти. Кричала, что все нормальные художники уже давно поуезжали в Европу, один он остался. Что лучше бы он был иллюстратором, грязи в мастерской было бы меньше.

Наталья умудрялась презирать его даже тогда, когда его работы продавали на аукционе в Нью-Йорке. Когда они покупали квартиру на проспекте Вернадского, она говорила, что не выносит запаха краски и не позволит ему и новый дом измарать. В загородном доме Ивану выделили флигель. Он помнил, как Наталья смотрела на него поверх дыма своей сигареты и всегда находила, что именно в нем не так.

Выглядишь не как нормальный человек, а как медведь из лесу. Костюм трудно надеть? Живописец фигов!

Она была груба и прямолинейна, а он, к сожалению, любил ее, и это было самое мучительное время в его жизни. Как много от них обоих потребовалось оскорблений, ударов ниже пояса, предательств, чтобы вновь наслаждаться спокойным, ровным биением сердца. Разлюбил, хвала небесам.

В тот день Наталья уселась на подоконник, голая, все еще им любимая, и закурила. А он принялся делать наброски, пока Наталья думала о своем, не обращая на мужа никакого внимания. Кажется, именно тогда она только-только решалась на то, чтобы открыть собственный бизнес. Наталья и бизнес подходили друг другу куда больше, чем он сам, Иван, подходил ей. Жаль, что пришлось потратить почти десять лет на то, чтобы выяснить это.

– Да, это моя жена. Бывшая, – кивнул Иван, сделав ударение на слове «бывшая», и с облегчением улыбнулся. Каждый раз, произнося это – «моя бывшая», – он словно заново рождался. Пытался удостовериться снова, что он действительно одинок и брошен – иными словами, свободен. Тогда, в прошлом, они почти удушили друг друга до смерти в любовных объятиях. И теперь Ивану доставляло физическое удовольствие думать о том, что десятилетний кошмар ответственности, болота и взаимных пыток, изощренности которых позавидовали бы в святой инквизиции, кончился. Он свободен, он ничей. Он в разводе. Развод – это звучало как музыка.

– Из-за чего вы расстались?

Иван склонил голову и развел руками.

– Иногда некоторые вещи просто невозможно исправить. А вы замужем? – спросил он в ответ и тут же получил обжигающе-ледяной взгляд темно-зеленых глаз. Ирина долго сверлила его и молчала, пока он не поднял вверх обе руки. Капитуляция.

– Вы не интересуете меня… в этом смысле. Никак, никогда. Понимаете? Если я вас неправильно поняла – мне лучше сразу уйти, правда.

– Простой вопрос – и сразу столько злых колючек выпустили! – возмутился Иван. – Вы сами сказали, что придете с мужем. Вот я и поинтересовался. Из чистой вежливости.

– Замужем я или нет – не имеет никакого отношения к тому, что я здесь. Это просто неважно. – Тень беспокойства пробежала по лицу Ирины.

– А что же важно? – спросил Иван уже серьезно. – Что для вас важно?

Ирина помедлила, раздумывая над тем, что ему ответить. Нужно придумать, что делать дальше. Бороться, быть сильной, верить в то, что все закончится хорошо и что черная воронка в ее сердце исчезнет или хотя бы затянется.

Люди способны на все.

Вчера в поезде метро она чувствовала такую острую жгучую ненависть, что ею можно было бы сдобрить соус чили. Важно сохранять здравый рассудок.

– Вы хотите меня нарисовать. Так? Никаких скрытых мотивов, верно? Личного характера?

– Верно, – кивнул он, чувствуя, как невольно начинает злиться. – Никакого личного мотива.

– Давайте сразу договоримся не задавать друг другу слишком много вопросов. Не станем узнавать друг друга ближе. Останемся немножко незнакомыми, как считаете?

– Да уж, заманчивая перспектива. Ирина, вы что, находитесь в розыске у Интерпола?

– А если и так? – пожала плечами Ирина. – Разве из-за этого мой портрет получится хуже?

– Главное, чтобы вы позволили писать вас в шляпе, а остальное, значит, не мое дело, да? – бросил он ворчливо. Тоже мне, тайны мадридского двора. Не очень-то и хотелось. Подумаешь! Да он о большем и мечтать не мог. Чистое творчество и ничего больше. Еще не хватало. Он тоже не желает никаких распрекрасных романов, хоть даже и с принцессами из сказки. Никогда и никак. Однажды вылезши из болота, он бы скорее повесился, чем сунулся снова в западню под названием «серьезные отношения». Да что там, любые ОТНОШЕНИЯ.

Не приведи господь!

Рыдать ему, что ли, теперь от горя? Но ее отстраненность и такая категоричность оскорбляли в нем что-то мужское, что-то природное, первородное. Хотя бы улыбаться друг другу мы можем? Ему так понравилась ее улыбка.

– Может быть, мне просто оставить вам шляпу, и все? – развила мысль Ирина.

Иван не стал отвечать ей.

– Не могли бы вы вот сюда присесть? – спросил он сухо, по-деловому и указал на прикрытое большим куском серой матовой ткани кресло. Ирина медленно подошла и опустилась в кресло, как на царский трон, ей-богу. Иван мимолетом обратил внимание, что девушка так и не сняла свои шпильки. Сроднилась, видать. А какая хорошая осанка! Так держатся балерины, которых Чемезов за тридцать пять лет нарисовал немало.

– Что-нибудь еще? – холодно переспросила Ирина, хотя и чувствовала, что перегнула палку и обидела художника.

Но ему незачем знать о том, что случилось с Ириной. Он не может ей помочь, никто не может помочь. Даже полиция не смогла, только развели руками. А это значит, что Иван Чемезов пусть идет своей дорогой, а она пойдет своей. Ей только и надо, что немного передохнуть, остановиться и перевести дух. Посидеть в мягком удобном кресле и ни о чем не думать – хотя бы пару часов. Господи, как хороши были пельмени! Кто мог подумать, что можно так проголодаться?

Надо было есть, когда предлагали! Но тогда она не могла и куска проглотить от страха, волнения и ненависти.

– Просто делайте все, что хотите. Может быть, хотите вина? – предложил Иван просто так.

– Вы же говорили, что у вас только медовуха есть? – припомнила ему Ирина. – Не волнуйтесь ни о чем, вы меня уже и накормили, и напоили, осталось только спать уложить, но так далеко наши планы не зайдут, как вы понимаете.

– Ну, если честно… – неожиданно протянул Иван, и Ирина тут же нахмурилась.

– Что? Что, если честно?

– Ох, как же это вам объяснить… Дело в том, что сегодня максимум, что мы успеем, – это сделать пару набросков, посмотреть разные ракурсы, с объектами поиграть. Это работа не на один день. Я бы хотел присмотреться к вам, узнать, что вы думаете, какого мнения вы о всякой ерунде. Ничего опасного в смысле раскрытия вас перед Интерполом.

– Это зачем же, простите? – процедила девушка. – Вы же не в газету обо мне пишете.

– Нет, в газетах обычно пишут обо мне, – рассмеялся Иван. – Но чтобы сделать что-то интересное, я должен понять вас.

– И вы уверены, что сможете понять меня за один разговор? Разве можно вообще понять человека через слова? Вы спросите мое мнение о чем-то, а я вам навру с три короба. И у вас сложится образ, и вы нарисуете что-то, так, что ли?

– А зачем это вы мне наврете с три короба? – удивился Иван. – И потом, я вас уверяю, дело даже не в вашем мнении. Скорее, в том, как звучит ваш голос. Колючки, сплошные шипы. Вот скажите, как я должен написать большой портрет за пару часов?

– Вы хотя бы начните, а то у меня уже затекает шея. – Ирина покрутилась, изогнулась и положила голову на подлокотник.

Иван побежал к мольберту, прилаживать холст. Затем передумал, притащил альбом для эскизов и уселся на табуретку. Затем опять встал, покачал головой, скинул со стола карандаши и газеты, принес с кухни два стакана – один с чаем, другой с крепким кофе, чтобы взбодриться.

– Вы можете спокойно шевелиться, менять позицию, разговаривать или отойти, если надо. Позвонить там или еще чего.

– Позвонить? – выпрямилась от неожиданности девушка.

– Я не знаю, может, мужу, чтобы он не волновался.

– Почему мужу? – Девушка выпрямилась, как кошка перед прыжком. – Опять мужу?

– Ладно, не буду! Скажите хотя бы, какое время года для вас самое любимое? – Иван спросил осторожно, но любопытство все равно проступило сквозь наносную небрежность. Ирина улыбнулась и ничего не ответила. Она сидела спокойно, ровно держа спину, только слегка опираясь на спинку кресла. Настенные часы мерно тикали, скрипел карандаш, Ирина иногда потягивалась, выставляя вперед руки, иногда поправляла волосы или шляпу, и как-то сама собой, незаметно, она успокоилась и расслабилась.

Девушка украдкой посматривала на Ивана, сосредоточенного, погруженного в себя, полностью ушедшего в работу. Его взгляд двигался синхронно с кончиком карандаша, и это было похоже на танец, на гипнотический шар, тонкую линию, движущуюся внутрь по спирали. Карандаш летал удивительно ловко в больших мужских ладонях. Ирина даже не успела заметить, как глаза ее налились тяжестью, а усталое тело уютно устроилось глубже в кресле.

Возможно, было что-то особенное в воздухе мастерской или просто усталость, но через некоторое время Иван заметил, что глаза Ирины закрыты, дыхание ее ровно, а нижняя губа чуть приоткрыта. Он долго смотрел на спящую незнакомку в своем кресле, а затем встал, тихо, чтобы не разбудить девушку, подошел к столу и взял там свой телефон, чтобы поставить на бесшумный режим. То же самое он сделал и с городским аппаратом, просто выдернул шнур из разъема. Отключить дверной звонок он не мог, но, слава богу, он никого и не ждал.

Когда все предосторожности были исполнены, Иван внимательно огляделся, удовлетворенно кивнул и вернулся обратно на свое рабочее место. Раз, два, три – он продолжал наносить карандашные линии на шершавую бумагу, поминутно сверяясь с нежной барышней из времен декаданса, крепко спящей в его кресле. Именно такую он ее и видел, именно так он и хотел рисовать. Чемезов просидел в тишине несколько следующих часов, работая без остановки – пока не стемнело и пока руки не затекли так, что из его пальцев выпал карандаш. Тогда Иван встал, посмотрел на Ирину с сожалением, аккуратно, чтобы не разбудить девушку, подложил ей под голову подушку, укрыл простыней и, явно преодолевая собственное нежелание, вышел из зала в соседнюю комнату, говоря себе, что все, чего он хотел от этой девушки, – это рисовать ее.

Ведь это все, чего он хотел, верно?