Пока что ему все очень нравилось. Даже представление в коридоре понравилось, хотя Федя был принципиальный противник всяких скандалов и истерик, особенно публичных!.. Отец всегда говорил, что нет ничего хуже женщин-истеричек и мужчин-неврастеников. Федя с ним полностью соглашался.

Но ведь тут – театр, особый мир. Максим Викторович ему про эту «особость» все уши прожужжал, когда он писал свой первый сценарий.

– Ты дай артистам поиграть-то, дай!.. Артист живет, только когда играет. Вот это что за реплика? Зачем он отвечает «да»? Что это за «да», совершенно непонятно! Это же радиоспектакль, их не видно, они должны все делать голосами, интонацией, а не лицом! Вот и напиши так, чтоб они сделали.

А в «особом мире», должно быть, положено ругаться и обзываться прилюдно, да еще перед самым спектаклем. Это может быть интересно – картина нравов.

Опять же – теория!.. Федя был любителем разного рода теорий. По его теории, следует воссоздать исходную картину «от противного», то есть от результата, от финала к началу! Посмотрим, послушаем, понаблюдаем и точно установим, с чего все начиналось.

Очень занимательно. Хотя немного жалко несчастную «Кузину Бетси». Так он и не спросил, как ее зовут.

Федя потер руки, как будто с мороза, в коридоре оглянулся по сторонам, слегка разбежался, подпрыгнул так, чтобы достать потолок не ладонью, а локтем, чуть-чуть не достал и дальше пошел уже степенно.

Заблудился он очень быстро, зашел в тупик, вернулся, поднялся по лестнице, спустился, решил спросить дорогу, но никого не было.

Проблуждав какое-то время, он дошел до роскошной ореховой двери, слегка приоткрытой. Все остальные попадавшиеся ему двери были обшарпанны и заперты.

– Имей в виду, – громко говорили за дверью, – я этого дела так не оставлю. Все, терпение мое лопнуло! И не уговаривай меня!

Собеседник что-то отвечал, но Федя не расслышал, что именно.

– Мы областной театр, а не цирк зверей! Пусть уходит, уезжает, пусть в Волге утопится, мне все равно!

Опять негромкий голос в ответ.

Федя понимал, что подслушивает, а подслушивать нехорошо, но ничего не мог с собой поделать.

– Да плевать я хотел на все соображения! Истребить надо, каленым железом выжечь, чтоб никому неповадно было!..

После «каленого железа» Федя понял: стучать и спрашивать, как пройти в директорскую ложу, не стоит, тем более что над головой вдруг жестким алюминиевым звуком ударил звонок – раз, два, три!..

Федя ринулся в другую сторону, опять попал на лестницу, опять спустился и вывалился в ярко освещенное пустое фойе. Строгая билетерша в затянутом сером костюме посмотрела подозрительно.

Федя спросил, где директорская ложа, а билетерша спросила, где его билет, воспоследовали объяснения и препирательства, а свет меж тем медленно погас, как будто задули свечи.

В ложу он вбежал, когда на сцену уже вышли артисты. Строгая билетерша поспешала за ним, чтобы в случае недоразумения немедленно изгнать.

Озеров оглянулся и прошептал раздраженно:

– Где ты ходишь?..

– Был уличен в безбилетном проникновении, – зашептал Федя в ответ, быстро подсаживаясь, – и отконвоирован сюда.

Билетерша бесшумно скрылась, Максим Викторович махнул рукой – молчи, мол.

Федя уставился на сцену. Декорация была богатой и красивой, никаких подвешенных на колосниках стульев и колышущихся в воздухе полотнищ, символизирующих, как правило, внутренний непокой героя.

Красавец с тугими кудрями – в коридоре он говорил истеричной дамочке, что она поплатится за все, – объяснялся этой же дамочке в страстной любви. Глаза у него горели, голос дрожал, руки дрожали тоже – из директорской ложи было видно каждую подробность. Дамочка смотрела на него неотрывно, как будто все туже и туже между ними натягивалась струна.

В зале никто не смел шевельнуться.

Даже Озеров подался вперед, оперся локтями о бархатный парапет, пристроил подбородок в ладони и замер.

Федя не уловил момента, когда перестал слушать текст и смотреть на игру артистов, а начал жить с ними одну жизнь, и в какую минуту ему стало важно, чтобы она непременно осталась с ним, чтобы разрешились все противоречия, ведь совершенно ясно, что друг без друга эти двое погибнут!..

Когда вдруг вспыхнул свет и пошел занавес, он ничего не понял.

– Великая сила искусства, – сказал Озеров с удовольствием, засмеялся и потянулся. – А я тебе что говорил?! Это не просто хороший театр, это отличный театр! И труппа отличная. Мы с тобой запишем шедеврик, Федя, вот увидишь! Ну? В буфет?

– А что, антракт? – глупо спросил Величковский.

– Он самый! Давайте с нами в буфет, Георгий! Мы с дороги, есть очень хочется. Только нужно быстро, а то за нами сейчас придут от директора, и не будет нам никакого буфета, а будут одни сплошные разговоры.

– Да можно и в буфет, – согласился их неожиданный сосед. – Чего ж не сходить?..

В буфете было не протолкнуться, но ловкий Озеров за руку вытащил из толпы Федю, который начал рассматривать фотографии артистов, сунул его в очередь, а сам нашел за колонной свободный столик.

– Чего брать? – спросил сосед. – Коньяку?

– Бутербродов, воды, ну, и сока какого-нибудь.

Вокруг шумела и переговаривалась нарядная, очень театральная толпа. У некоторых дам в руках были букеты. Обсуждали спектакль и хвалили артистов и постановку.

Озеров прислушивался.

Явился Федя. Непостижимым образом он принес сразу три тарелки с бутербродами и пирожными.

– Миндальное, – сообщил он. – В Большом театре самые вкусные миндальные пирожные на свете! А в Консерватории тархун. Нигде нет такого тархуна, как в Консерватории. Когда родители водили меня на симфоническую сказку «Петя и волк», я все никак не мог дождаться перерыва и выпивал сразу пять стаканов!.. Я и здесь взял, может, ничего?

И он извлек из кармана штанищ крохотную бутылочку с зеленой жидкостью. Георгий протолкался к столику за колонной. Он принес еще немного бутербродов, воду в бутылках и два бокала, от которых резко и вкусно пахло.

– Это вам, – объявил он. – По коньячку, с приездом. Сам бы выпил, да не могу, за рулем!

Они с удовольствием жевали бутерброды и разговаривали с Георгием, как со старым приятелем.

– Да какой из меня театрал, – говорил тот. – Пока жена была жива, таскала меня сюда, мне нравилось даже. У нас хороший театр, не какой-нибудь там отсталый! А потом… я уж и не ходил. Хотя Ляля, Ольга Михайловна Вершинина, соседка моя, она тут у них литературой заведует, контрамарки мне доставала. А вот режиссер… Он чего делает?

– Да, собственно, ничего не делает, – отвечал Максим. – Он сидит на стуле, мешает артистам играть и всех критикует.

– Да я серьезно спрашиваю!

– Так я серьезно и объясняю!

– Подождите, Максим Викторович, – вступил Федя, переполошившись, что Георгий все примет за чистую монету, – как ничего не делает? Режиссер весь спектакль делает! Как артисты стоят, куда идут, что говорят, это все режиссер придумывает.

– А разве в пьесе не сказано?

– Нет, автор пьесы – это совсем другое дело!.. Вот смотрите…

Они успели все съесть и выпить, а звонка все не давали. Должно быть, здесь приняты длинные антракты.

Втроем они вернулись в ложу, уселись и еще немного поговорили.

Зал постепенно заполнялся, ровный гул поднимался из партера и бельэтажа к балконам, тоже заполненным.

Звонка все не было.

Постепенно шум стих и установилась тревожная полутишина, зрители не понимали, что происходит.

Когда шум стал подниматься снова, в прорезь занавеса вышел директор. Максим даже не сразу его узнал – в свете рампы он казался изжелта-бледным и очень маленьким.

Директор объявил изумленным зрителям, что произошло несчастье и спектакль отменяется.

Деньги за билеты будут возвращены, обращайтесь в кассу.

Озеров смотрел в окно, за которым валил снег. Метель пришла ночью, и утром оказалось, что горка, на которую выходили окна его номера, вся засыпана снегом так, что захотелось съехать с нее на заднице. Из приоткрытого окна несло морозной сыростью. Сейчас самое время отдернуть занавески, лечь на диван, накрыться пледом и смотреть, как летит снег. Смотреть долго, не отрываясь, и чувствовать, как в голове тоже начинает идти снег, и вскоре он закроет все, и хорошее, и плохое, и останется только одно – ждать весны.

Накрыться пледом и валяться до весны было никак невозможно, и Максим заставил себя одеться и спуститься на завтрак.

Завтракал он вяло и безрадостно, почти в полном одиночестве. Все командированные уже разошлись по делам, а других постояльцев в гостинице не было. Потом появился Федор Величковский.

С ним вместе явились любопытство, нетерпение и охотничий азарт.

Федя обежал буфетную стойку, сунул в тостер два куска хлеба, подумал и сунул еще два. Налил в стакан воды из графина, выпил, налил еще, подумал, забрал графин и притащил на стол.

– Чего-нибудь изволите, Максим Викторович?

– Почему ты в капюшоне?

– А! – Федя откинул с головы капюшон синей толстовки. Волосы у него торчали в разные стороны. – Так это для конспирации, шеф! Чтоб никто не догадался!

– Сыру желаю.

– Плавленого или такого?

– Обыкновенного.

На Фединой собственной тарелке болтались салатные листья, два прозрачных ломтика ветчины и гора поджаренного хлеба. Два ломтика ветчины Озерова развеселили.

Сыр он принес отдельно, и очень много – небольшой сырный холмик.

– Хочу чаю, – заявил Федя. – Никогда по утрам не пью кофе, Максим Викторович! Только старый добрый английский чай! Девушка, девушка, можно мне чаю? Только не чашку, а чайник! И можно, чтоб не пакет, а нормальной заварки насыпать?

– Ну, ты гурман, – с улыбкой констатировал Озеров.

– Ничего не могу с собой поделать. Ни-че-го! Я старался, очень старался, но изменить себе гораздо труднее, чем кажется!

Он намазал масло на кусок поджаренного хлеба, ложкой выложил сверху клубничного джема – изрядно, – полюбовался и откусил.

– Вас не мучила бессонница, шеф? – спросил он с набитым ртом. Максим отрицательно покачал головой.

…Вот что теперь делать? Уезжать? Переносить запись? Вряд ли труппа вернется в работоспособное состояние и они смогут записать спектакль.

– Меня тоже не мучила, но хорошо бы, чтоб мучила. Тогда мы могли бы поделиться соображениями и выводами! Вы можете предположить, кто его убил?

– Федь, ты фантазируй, но в рамках действительности. С чего ты взял, что его убили? Вчера ничего было не понятно.

– Все ясно как день, – заявил Федя Величковский, вкусно жуя поджаристый хлеб. Озерову тоже сразу захотелось хлеба. – Это убийство чистой воды. Мы видели ссору. Мы слышали вопли. Мы были в эпицентре драмы. Все по моей теории – мы присутствовали при финале истории, и нам остается только восстановить события и понять, с чего все начиналось.

– Зачем нам восстанавливать события, Федя?

– Как зачем? Чтобы понять истоки! Вы же режиссер, Максим Викторович! Вы режиссер, а я сценарист! На наших глазах, ну, почти на наших разыгралась настоящая трагедия, и что, мы даже не сделаем попытки проникнуть к ее истокам?

– Да, – согласился Озеров. – Трагедия. И твоя высокопарная ирония неуместна.

– Да что вы, шеф, – помолчав, пробормотал Федя. – Это я просто так. Извините.

…В антракте артистка Валерия Дорожкина всегда остается в своей гримерке, и к ней никто не заходит. Непосредственно перед тем, как дают занавес, на столик ей ставят стакан чуть теплого сладкого чая с лимоном, чтобы она могла глотнуть «тепленького», как только начнется антракт. Вчера все было точно так же. Несчастная до глубины души костюмерша Софочка своими глазами видела, как Валерия вошла и закрыла за собой дверь. Правда, пришла она не прямо со сцены, по дороге задержалась где-то, но не слишком, всего минуты на три-четыре. И больше не выходила, даже когда по внутреннему радио объявили минутную готовность. Софочка подсматривала из костюмерной и страшно переживала – не за себя, конечно, за актрису, которую она так расстроила перед самым спектаклем! Валерия все не появлялась, и после долгих мучений Софочка решилась постучать. Никто не открыл, и она потянула дверь. Странное дело, дверь оказалась заперта. Перепуганная Софочка подняла шум, побежали за режиссером.

Мертвый Верховенцев лежал посреди своего кабинета, откинув одну руку и прижав к груди другую, как будто показывал актеру, как именно следует читать монолог. Рядом на полу валялся его портфель, из которого вылезли бумаги, а на столе стояли бутылка и два коньячных бокала. Один пустой, второй почти нетронутый.

Стали звонить в «Скорую», искать директора, поднялся невообразимый переполох, кто-то помчался в радиорубку предупредить, чтобы не давали звонка. Софочке стало так плохо, что она могла только мычать и показывать рукой куда-то в коридор. Наконец, Василиса догадалась, что костюмер пытается объяснить что-то важное. «Что, что, Софочка?» «Лера», – наконец выговорила костюмерша.

Дверь гримерки открыть не смогли. Послали за слесарем, но откуда вечером в театре слесарь?! Помог сосед Ляли Вершининой, прибежавший за кулисы после того, как директор объявил о несчастье. Сосед притащил из машины ящик с инструментами и в два счета расколупал замок. Дорожкина лежала на кушетке, вытянувшись, рядом с ней на ковре валялся пустой стакан и выкатившийся из него ломтик лимона. В первую секунду все решили, что она тоже… умерла. Однако московский гость Озеров бесстрашно пощупал ей пульс, сказал, что она жива, и потребовал нашатырь. Василиса кинулась и принесла из костюмерной литровую бутыль – они брызгали нашатырь на брюки, чтобы не блестели после глажки. Озеров сунул Валерии под нос ватку, она замотала головой, оттолкнула его руку и стала натужно кашлять.

Все это было похоже на сцену из спектакля.

Может, поэтому Федя Величковский поверил… не до конца.

– Как вы думаете, кто его убил и за что?

– Мы вообще не знаем, почему он умер. Может, у него инфаркт случился?

– Но вчера все говорили, что он никогда ничем не болел!

– Федь, у тебя же родители врачи. Ты прекрасно знаешь, что в любую секунду может случиться все, что угодно.

– Именно потому, что мои мамаша с папашей подвизаются на ниве медицины, – начал Федя, обретая прежний тон, – я и утверждаю, что Верховенцев помер насильственной смертью! Мои родители всегда говорят, что человек – конструкция очень надежная. Ни с того ни с сего на тот свет она отправиться может, конечно, но это маловероятно.

– Кто – она?

– Конструкция, – объяснил Федя не моргнув глазом. – Как вы думаете, с нас будут… как это говорят… снимать показания?

– Да что с нас можно снять, если мы ничего не видели?

– Не знаю, как вы, а я видел очень многое! Я видел, как все ссорились перед спектаклем. От них только что дым не валил! Я слышал, как этот красавец, как его?..

– Роман Земсков. Он у нас в спектакле должен главную роль играть.

– Как этот Роман сказал, что он отомстит прекрасной Валерии.

– Он не так сказал.

– Но суть именно в этом! Ей-то точно что-то подмешали в чай! Может быть, смертельная доза предназначалась не Верховенцеву, а именно ей, но он как-то случайно выпил.

– А она? Она тогда что выпила?

Федя пожал плечами. Он зачем-то налил чай в блюдце и теперь держал его всеми пятью пальцами под донышко и дул, скашивая глаза.

– Объяснений может быть сколько угодно, шеф! Верховенцев мог зайти к ней в антракте или перед антрактом и выпить ее чай, а она потом лишь допила остатки. Или… или они вместе выпили что-то, и это был вовсе не ее чай, но он выпил больше, чем она! Поэтому он умер, а Валерия только отравилась. Кроме того, коньяк! У него в кабинете на столе остались бутылка и два бокала. Интересно, на них есть отпечатки? Кто-то пил с ним и отравил его! Любой театр – это не только храм искусства, это еще всегда и обязательно осиное гнездо!

Озеров посмотрел на него.

– В театрах бывают, конечно, всякие чрезвычайные происшествия, – протянул он задумчиво, – но я ни разу не слышал, чтобы коллеги травили друг друга до смерти.

– Даже если Верховенцев умер… сам по себе, Валерию совершенно точно отравили. А Роман перед самым спектаклем сказал, что он ей отомстит.

– То есть ты хочешь сказать, это Роман подмешал ей отраву в чай.

– Я не исключаю такой возможности, шеф.

– Но чай приносит толстая костюмерша Софочка!.. Вторая, маленькая, вчера говорила, что это ритуал и он никогда не меняется. Как ее зовут, маленькую?

– По-моему, Кузина Бетси.

Озеров махнул рукой.

– Мы теперь дело не сделаем, – сказал он с тоской. – Надо звонить Гродзовскому и возвращаться в Москву. И Москвитину сказать, чтобы собирался.

Москвитин был звукорежиссером.

– Подождите, шеф, мы же не должны стартовать прямо сейчас! Давайте сходим в храм искусства и одновременно осиное гнездо и сориентируемся на месте. В конце концов в Москве мы должны быть только в будущий понедельник. Неужели вам не любопытно?..

Озерову было очень любопытно, но не признаваться же в этом мальчишке!..

Максим вдруг улыбнулся. Он старше – быстро прикинул – всего лет на двенадцать, а такое впечатление, что на целую жизнь. Или на несколько жизней.

Федя доел хлеб, весь сыр и весь джем, выпил весь чай, оглядел стол, словно проверяя, не осталось ли чего-нибудь еще, и накинул на голову капюшон.

– Пойдемте, шеф. Проведем рекогносцировку местности.

На высоком гостиничном крыльце пришлось зажмуриться, так бело было вокруг. Даже река, незамерзшая, широченная, вся побелела, как будто темную воду припорошил снег. Машины по дороге шли, разваливая на две стороны жидкую снеговую кашу. Горка, к которой притулилась гостиница, была вся засыпана, деревья стояли по пояс в снегу, а он продолжал валить.

– Нет, шеф, ну какая красота, согласитесь! – воскликнул Федя, и Озеров, натягивая перчатки, посмотрел на него с удовольствием. Почему-то ему нравилась совершенно неуместная Федина восторженность.

– Я люблю зиму, – продолжал разглагольствовать Федя, пока они, по-журавлиному задирая ноги, пробирались по жидкой каше к машине. Он поминутно хлюпал носом и натыкался на Максима, который останавливался, выискивая место, куда ступить. – Нет, лето я, конечно, больше люблю, но в зиме есть особенная прелесть! Снег, грязь, холод собачий! Между прочим, замечено: чем противнее зима, тем веселее праздники. Самый лучший праздник – Новый год, а, Максим Викторович?

Максим запустил двигатель, по стеклу проехались «дворники», обрушив полукружья мокрого снега. Федя забрался на пассажирское сиденье и на полную мощность включил отопитель.

– А вы знаете, куда ехать? Я вчера ничего не запомнил. Вверх до кремля, потом, по-моему, направо. Обратимся к мировому разуму! – и Федор выудил из рюкзака планшет. – Он всемогущ, и он нам подскажет.

– Федя, я знаю дорогу.

– А вдруг вы в самый ответственный момент свернете не туда, и мы вместо Нижегородского драматического театра окажемся в Саратовском театре комедии?

Озеров выехал со стоянки и покатил вдоль широченной всклокоченной зимней реки, раздумывая, не следует ли позвонить директору театра Лукину и предупредить. Наверняка тому сейчас не до столичных гостей!.. Федя тыкал в планшет и то и дело восклицал: «Стой, стой, куда ты меня повел!.. Давай обратно!.. Где маршрут-то? Да я не в Лакинске, я в Нижнем, что ты такой тупой? Ты хочешь меня опозорить?»

Потихоньку-полегоньку они доехали до пешеходной улицы, почти пустой в сегодняшнее снежное понедельничное утро, и Озеров, приткнув джип к невысокой каменной ограде, сказал:

– Приехали, вылезай.

Федя как ни в чем не бывало засунул опозорившийся планшет в рюкзак и выбрался из машины.

– Нам надо экскурсию по городу заказать, – вдруг сказал он. – Мамаша велела! Она в любом городе, куда бы мы ни приезжали, первым делом заказывает экскурсию. Мы с отцом уже привыкли! Она считает, что только дикари приезжают в незнакомое место и сидят в гостинице или на работе, а больше ничем не интересуются!

Тяжелая неухоженная дверь служебного входа проскрипела, отворяясь, и на них строго и торжественно взглянул вахтер в синей форме. Перед ним на желтом канцелярском столе были разложены большие шнурованные тетради.