4

Услышав о старинной бронзовой скульптуре «Неизвестной дамы» из Пушкинского парка, Кравцов очень оживился. Это была его тема, так он сказал. Искусствовед ждал их через полчаса. От летнего кафе до музея можно было добраться и пешком, но они доехали на раритетном черном блестящем «жуке», вызывая неподдельный интерес у автолюбителей и прохожих.

– А мне нравится ваша машина, Антон Антонович, – выходя, у дверей музея, сказала Кассандра. – Экзотика. Модерн. Стиль. Просто класс – честное слово. Правда, Андрей?

– Полностью согласен, – кивнул детектив. – Ничем не хуже египетской колесницы. Только без четверки жеребцов, конечно.

– Остряки, – миролюбиво огрызнулся Долгополов.

Летом в музее особая благодать – минимум посетителей и долгожданная прохлада. Аромат полотен чувствуется особенно остро. И, как всегда, в этом безлюдье шаги и голоса отзываются эхом.

По мраморной лестнице они поднялись на второй этаж.

Кравцов, пожилой дядечка благородной наружности, усадил их рядком на диван, по-домашнему присел на край стола и спросил напрямую:

– Откуда такой интерес к нашей бронзовой незнакомке? Между собой, кстати, мы ее называем «Дамой с зонтиком» или «Строгой дамой». Как я помню, вы – детективы, а не искусствоведы. В чем она замешана? Что незаконное совершила? Или, постойте, – сообразил он, – она вас интересует в связи с тем нелепым событием, что произошло в парке?

– Нас интересует, кто ее автор, вот и все, – просто объяснил Крымов. – Ну и, возможно, кто ее прототип. Есть хотя бы предположения?

– Предположения есть. В середине девятнадцатого века из Санкт-Петербурга в Царев приехал молодой художник-академист Венедикт Смолянский, обладатель большой золотой медали, восходящая звезда. И уже заходящая, увы.

– Почему заходящая? – спросила Кассандра.

– Туберкулез, – развел руками Кравцов и встал со стола. – Печальная история. Неизлечимый по тем временам недуг.

– Так-так, – поглядев на своих спутников, пропел Антон Антонович Долгополов. – Очень интересно.

– Да-с, – встав у окна, продолжал Кравцов. – Он приехал лечиться в нашу знаменитую кумысолечебницу купца Постникова – она многих вытащила с того света. По крайней мере, продлила жизнь. К тому же у него здесь были корни – бабка-промышленница имела свой дом. Приехал он с двумя товарищами: художником Семеном Зарубиным и начинающим писателем и журналистом Генрихом Лапшиным-Трюггви.

Крымов и Кассандра оживленно переглянулись.

– Очень интересно, очень! – даже подался вперед Долгополов. – Продолжайте.

Кравцов обернулся.

– А что в этом такого интересного? Для вас, если не секрет?

– Пока что тайна, – хитро ответил старичок в костюме хаки.

– А у вас какая специализация? – спросил у пожилого гостя настойчивый искусствовед. – Вы особый расследователь по искусству?

– Я больше по демонологии. Моя специализация – белая и черная магия, – как ни в чем не бывало пооткровенничал старичок. – Белая – для своих, черная – для чужих. – И предупредил: – Ко мне в неприятели лучше не записываться. Пара наговоров, щепотка порошка – через минуту враг чихает и кашляет, а через полчаса – брык, и набок. Как таракан после дихлофоса.

– Остроумно, – кивнул Кравцов.

– Да, я такой, остроумный, – тоже кивнул Долгополов.

Андрей и Кассандра едва справлялись с улыбками. Но тема трех залетевших в Царев из Санкт-Петербурга молодых людей творческих профессий уже завладела ими.

– А женщины в этой истории были? – спросил Крымов. – Как правило, без них никуда. Шерше ля фам. Хотя бы одна?

– Представьте себе – да, – вновь присел на край стола хозяин кабинета. – Она была музой Венедикта Смолянского. У нас в архиве есть кое-какие письма, журналиста Лапшина-Трюггви в первую очередь, свидетельства врачей Постниковской лечебницы, одного полицмейстера в том числе. Но вам неделю их разбирать, а я расскажу в двух словах. Они были влюблены друг в друга еще в Петербурге, потом она исчезла, и, как я понимаю, неспроста. Обещала вылечить своего возлюбленного и принеслась к нему сюда, в Царев, с каким-то снадобьем. Достала его через третьи или даже десятые руки. Прямо-таки амброзию, – усмехнулся Кравцов. – И тут случилось невероятное. Якобы случилось. Об этом как раз и писал Лапшин-Трюггви. Художник Семен Зарубин, их общий друг, как оказалось, всю жизнь завидовавший таланту своего товарища Смолянского, сбежал с этим снадобьем. Прихватил и был таков. Исчез с горизонта. Канул в Лету.

– Вот это да-а, – протянул Крымов. – Как вам такой поступок, коллеги?

– Отвратительно, – честно призналась Кассандра.

– Подонок, – вынес строгий вердикт Антон Антонович. – А почему Лапшин-Трюггви, кстати?

– Его мать была полунемкой, полушведкой.

– Ясно. И что с ним было дальше? С Венедиктом?

– Болезнь Смолянского прогрессировала, и через какое-то время он умер. Дело в том, что последние несколько лет он провел в своем доме в Цареве.

– В бабушкином доме? – уточнил Крымов.

– Именно. К тому времени та уже упокоилась с миром. По легенде, когда художнику становилось лучше, он лепил в небольшой мастерской скульптуру «Незнакомки». Эта женщина ухаживала за ним, она же похоронила его. И отдала, как говорили старые искусствоведы, глиняный слепок на отливку из бронзы. Но документально это нигде не подтверждено, как и реальность этой женщины. Была – не была? Но если была, то сделала еще кое-что перед его смертью. Она не хотела расставаться с его сердцем.

– Как это? – спросил детектив.

– Якобы она сожгла его, поместила в сосуд и замуровала эту урну где-то в доме, то ли в стене, то ли где-то еще. Постойте. – Кравцов вновь сполз со стола и подошел к одному из стеллажей. – Вот она, энциклопедия Царева в трех томах; второй том, сейчас, дамы и господа, – искусствовед наконец-то сел с книгой за свой большой стол и стал листать объемный том. – Смолянский… Так-так… Судя по письмам… Местная легенда гласит… Ага… «Сердце художника и ключ покоятся под шпилем-флюгером с ласточкой…» Поди пойми, что это. Вот и фотография самого дома, посмотрите…

Трое посетителей спрыгнули с дивана и подбежали к столу, причем бодрый старичок, демонолог и маг, опередил всех.

– Вот старое фото, еще с флюгером, а это дом в нынешнем состоянии, аварийном, уже с выбитыми окнами и без ласточки… Администрация города дожидается, когда его наконец признают аварийным, без надежды на восстановление фондом, с которого снимается ярлычок «исторический памятник».

– Это на пересечении Льва Толстого и Алексеевской? – спросил Крымов. – Если идти в сторону площади?

– Именно так.

– Я знаю его.

– Да все его знают – Дом Смолянской. Уверен, его запустили до такого позорного и плачевного состояния исключительно ради того, чтобы поскорее снести и «разумно обустроить территорию», как говорится, «использовать землю по назначению», «дать прибыльному делу ход». Две кариатиды, уникальный фриз, архитрав, карниз – все по барабану. Конечно, эти архитектурные излишества здорово поизносились, но если их восстановить, а? Да, и шедевральная изразцовая старинная печь! Ой, какая печь! Правда, почти все изразцы пооблупились, но по образцу можно отлить новые. Местные керамисты сказали: сделаем. Куда там!

– А что стало с Лапшиным-Трюггви? – спросил Крымов.

– Он уехал в Петербург, а потом на родину матери, в Швецию, там ему досталось наследство; взял псевдоним и стал, кажется, писателем. Россию он бросил навсегда. Исчез из поля зрения. О Семене Зарубине история просто забыла. Такова судьба подлецов!

– Значит, все это правда? – шагая по мраморной лестнице вниз, говорил Крымов. – И трое друзей были, и Метелица. Только рассказ Йозефа Кале представил нам эту историю как сказку, а господин Кравцов изложил ее сухим языком материалистического реализма. Даю руку на отсечение, что за псевдонимом «Йозеф Кале» и скрывается Лапшин-Трюггви, который был свидетелем всех этих событий, он не просто так уехал из России и взял другое имя. – Они прошагали холл и вышли из прохладного коридора музея на теплую солнечную улицу. – Будучи свидетелем, он решил навсегда скрыться с глаз опасного товарища – Семена Зарубина.

– «Сердце художника и ключ», – повторила как заклинание Кассандра. – Сердце, обращенное в пепел, это мы знаем. Но что за ключ?

Крымов был готов к яростному бою:

– Ну что, Антон Антонович, подбросите нашу компашку до особнячка Смолянских?

– Только и мечтаю об этом! – откликнулся Долгополов.

– И я! – добавила Кассандра. – Едем!

Через пять минут «жук» остановился на улице Алексеевской у двухэтажного старинного особняка. Фасад разрушался буквально на глазах, даже был обведен красной лентой на столбиках, чтобы зеваки близко не подходили. Второй этаж и широкий балкон охраняли две вусмерть потасканные кариатиды. С балкона и карнизов второго этажа, как видно, то и дело выпадали кирпичи. Всюду зияли ровные продолговатые дыры. Вот-вот, и сам особнячок сложится, как карточный домик. Но так казалось только на первый взгляд. Ветер времени безжалостно разносил только фасад здания. Если заглянуть в подворотню, можно было увидеть, что крепкий дом глубоко уходит в квартал, а значит, занимает гигантское пространство, как раз под новый аккуратный небоскреб.

– Не-ет, – покачал головой Крымов. – Вы меня не обманете: он бы еще лет двести простоял, отреставрируй его.

– Согласен, – кивнул Долгополов. – Крепость! Мордашка чуть облетела, всего-то.

– А вот и башня с дырявой крышей, – кивнула наверх Кассандра. – И шпиль сохранился. Только ласточки нет.

– «Сердце художника и ключ покоятся под шпилем-флюгером с ласточкой», – теперь уже Крымов повторил слова, прочитанные искусствоведом.

Андрей взлетел по ступеням парадного, подергал рукоять, обернулся к друзьям и отрицательно покачал головой:

– Забит наглухо. Я сейчас. – Детектив прошел во двор, оглядел косые двери, заглянул в низкие окна. – Я знаю, как попасть внутрь. Ну что, подождем до ночи?

– А то! – вскинул голову их старшина-заводила. – А пока что пообедаем – я, например, проголодался. Поросенка проглочу – не замечу. А вы, Кассандра?

– Кролика, – скромно сказала их рыжеволосая спутница.

5

В полночь они стояли у дома Смолянских, но теперь во тьме кромешной. К счастью для них, с работающими фонарями на этом участке улицы оказалось бедновато. За спиной Крымова уже висела походная сумка с инструментами взломщика. Кассандра успела переодеться в темный спортивный костюм и кроссовки – на случай, если придется быть женщиной-кошкой. Погода портилась. За ближними домами, где-то над Волгой, блистали молнии и гремел гром, раскатисто проходя по старому городу. Далекие вспышки над крышами походили на частые взрывы.

– Где свет? Куда смотрят хозяйственные службы города? – вопросил Долгополов. – Пойдет старичок – брякнется и переломает себе руки-ноги.

– В это время старичкам надобно лежать в койке с грелкой, – заверил его Крымов. – Вы – исключение, Антон Антонович. Вы на службе. Идемте во двор – я знаю, в какую дверь мы войдем. Двигайтесь строго за мной, по тропинке, не то и впрямь еще расшибетесь.

Они оставили позади фасад и направились вдоль грубой кирпичной стены. Это было обычным делом для купеческих особняков девятнадцатого века: вычурный фасад со всеми излишествами, как визитная карточка, мол, вот мы какие, глядите и завидуйте, и сам дом, похожий на убогую казарму. И чем дальше такой дом вытягивался в глубь квартала, тем быстрее уходила многоэтажность, – тут жила когда-то прислуга, и крыша была ниже. В самом дальнем аппендиксе, как правило, располагалась дворницкая. Крымов поднял руку у предпоследней двери – старой, деревянной, косой, еле державшейся на петлях.

– Замок проржавел, – орудуя отмычкой, сказал детектив. – Нет, здесь лучше всего отжимом.

– А скажите, Антон Антонович, – тихо спросила Кассандра, – как соотносится языческий Один и наш с вами Бог?

– Это проще простого, – пожал плечами бодрый старик. – Греческий Зевс, римский Юпитер, скандинавский Один, славянский Перун, Вицлипуцли у ацтеков и так далее – это все одно и то же лицо. Только у каждого народа было для него свое имя. Как и для других богов. Но две тысячи лет назад все изменилось – старые боги превратились для христианского мира в демонов. Они утратили полномочия и ушли в тень, но это не значит, что перестали существовать.

– Вы сейчас серьезно говорите? – спросила Кассандра.

– Антон Антонович о таких вещах не шутит, – бросил через плечо Крымов. – Табу.

– Да, милая моя, да. И последняя великая битва еще впереди.

– Значит, берем попкорн и ждем? – задорно спросила Кассандра.

– Нет, девушка, берем в руки оружие и помогаем силам света. Берите пример с Крымова. Вон как пашет! Всем нам придется поработать, и еще как.

– Ясно, – вздохнула Кассандра. – Значит, попкорн отменяется.

– Именно.

За новой вспышкой последовали раскаты грома, но уже куда ближе.

– К нам идет непогодка, – констатировал Долгополов. – Ну что вы так долго возитесь, Андрей Петрович?

Гвоздодер сделал свое дело, и старая дверь со скрипом пошла вперед, в темноту дома.

– Так, говоруны, – обернулся к спутникам Крымов. – Идете за мной. Вначале Кассандра, потом умный дедушка.

Кассандра не смогла удержаться – рассмеялась.

– Надо было все-таки попкорном запастись, – сказала она.

Они включили фонари. Жилище прислуги традиционно соединялось с господским жильем. Тут многое перестроили за последний век, но схема особняка была типовой для своей эпохи. Некоторые двери открывались легким пинком, где-то нужно было налечь плечом, а где-то и вновь поорудовать отмычкой. Взломщики обошли первый этаж, заглянули во все закутки, потом прошли и второй. На мебель смотреть было нечего – она за сто с лишним лет поменялась тут раз двадцать пять. Простучать все стены – это была великая забота. Но, в сущности, что они искали? Пепел, оставшийся от сердца художника, или что-то еще? Разумеется – загадочный ключ! Но от какой двери? И что она скрывает?

– Кравцов говорил о печи, помните, изразцовой? – напомнила Кассандра. – Какой-то уникальной?

– Точно, – кивнул детектив, – изразцовая печь. Отыщем ее?

– Непременно, – поддержал его Долгополов.

Печь оказалась на первом этаже, заваленная развороченной мебелью. Когда-то она представляла собой произведение искусства, но теперь это было только напоминание о былой роскоши. Даже осколки керамической плитки, еще не слетевшие с основания, казались ценными. Но в центре печи, несомненно, был особый рисунок, и его контуры что-то напомнили Крымову.

– А ведь мы стоим как раз под самой башенкой, – вдруг сказала Кассандра. – А значит, и под шпилем.

– Верно, – задрав голову, согласился Антон Антонович.

Стекло хрустело под их обувью. В этот раз молния сверкнула прямо над улицей Алексеевской, где стоял дом Смолянских, ослепила всех разом. А за ней мгновенно гром расколол ночное небо, оглушив трех авантюристов, и покатился во все стороны, сотрясая дома, заглушая остальные звуки.

– Мамочки! – только и успела выкрикнуть Кассандра, словно звала на помощь.

Крымов усмехнулся: он и забыл, как она боялась грома. Однажды точно так же вскрикнула в Девьих горах, за Волгой, когда их застала непогода. Но тогда, под открытым небом, было куда опаснее.

И сразу же, нарастая, начался обломный ливень.

– Вот так тысячи лет назад громыхнет над головой несчастного грека или скандинава, – заметил Крымов, – он сразу тебе и Зевса придумает, и Одина, и самого черта.

– Это камень в мой огород? – спросил Долгополов.

– А в чей же еще? – усмехнулся детектив. – Вы у нас любитель языческой мифологии.

Вдруг догадка озарила его сознание. Помогла еще одна молния – сверкнула уже над самым особняком, атаковав страстно и страшно. Крымов рывком привлек к себе перепуганную Кассандру и заложил ей уши ладонями. Но он глаз не сводил с печи, на которой яркий свет очертил теперь уже ясный контур.

– Сердце! – выкрикнул Крымов. – В центре печи – сердце! Было…

Подобно рукам слепца, изучающего чье-то лицо, ладони Долгополова впились в это место и стали шарить по окаменевшему раствору, на котором когда-то была плитка в форме человеческого сердца.

– Да, оно! – горячо проговорил Антон Антонович. – Оно самое! Тут и прах, и ключ! Молоток, Андрей Петрович, нам нужен молоток!