Глава 12 МОРЕ ТРАВЫ

Иголка плавно вошла под кожу. Укол был весьма ощутимым. Ольгин вздрогнул: он трепетно относился к любой боли, тем более причиняемой себе самим. Осторожно надавил на шприц. Маленький поршень загонял жидкость туда, куда и требовалось, – в его тело. Сейчас кровь подхватит, растворит в себе эту «ликву», разнесет ее по сосудам… и…

Он смотрел на свое обнаженное бедро. Некоторые целят в вены на руках, но на ноге вернее… Бедренная артерия – его любимое место.

Нет, какое же все-таки малопривлекательное зрелище – голая мужская нога. В приспущенных стыдливо брюках есть что-то позорное, детское – ремень, отец, «двойка» по геометрии… Обнаженная женская ножка, задранная юбка над круглой попкой не рождают таких ассоциаций. Там совсем другие ассоциации… совсем… другие-е…

Он медленно погружался во тьму. Словно тонул в чернильно-черном, бархатном, душном море. Но все еще контролировал себя, анализировал свои ощущения. Как трудно дышать! Отчего-то особенно трудно на этот раз. Словно бежишь кросс в этой кромешной тьме. И задыхаешься от бега…

Сколько прошло времени, он не знал. Теперь время как бы вообще перестало существовать для него. Наверное, Время просто не родилось еще из Хаоса. Его заменяла Тьма.

Дышать стало немного легче, но в висках застучали беспощадные молоточки: тук-тики-тук… Они расплющивали его плоть и все долбили, долбили: тук-тики-тук…

Потом темнота вылиняла, посерела, словно кто-то плеснул воды на чернильное пятно и размыл его. Сердце снова припустилось вскачь: теперь оно грохотало в груди, как скорый поезд в бесконечном тоннеле. И грохот этот глушил все мысли, все звуки. Все, кроме…

* * *

…Там, в вышине, кричала какая-то птица. Голос ее был резким, пронзительным: ке-ак, ке-ак. Тьма ушла. Вместо нее теперь было небо – огромное и разноцветное. ЗАКАТ. И птица – черный самолетик – плавно описывала круг за кругом: ке-ак, ке-ак.

И облака. Они не плыли, а стояли неподвижно в безветренном воздухе. Солнце садилось в них, окрашивая все розоватым светом. И на этом бескрайнем, таком ошеломляюще просторном небе полыхали все цвета радуги: багровый, алый, фиолетовый, нежно-салатовый, как первая травка по весне или как море у дальнего мола…

ЗАКАТ. Солнце садится в облака. Он ВИДЕЛ это. ТРАВА. МОРЕ. МОРЕ ТРАВЫ.

Трава – близко-близко. Она у самых глаз. Господи, какие они, эти глаза, знать бы только?! Травинки, словно непроходимый лес. Белый густой сок сочится из сочленений. И ничем не пахнет. Здесь вообще ничто ничем не пахнет. Вон муравей бежит, а вон другой… Странно – они такие же, как… Ну, совсем обычные муравьи. Маленькие. Рыжие.

А вот и ветер. Колышет траву. Закатный, с запада. Сколько запахов, которых здесь нет, он несет – грозных запахов надвигающейся ночи. Наступающей Тьмы.

Птица над головой снова кричит: ке-ак, ке-ак. Падальщик, наверное. Не разглядеть ее. Только небо видно отчетливо, только траву. Как в прошлый раз…

И тут его тело пронзила дикая боль: Ольгина словно рванули огненные клещи. В голове успело мелькнуть: вот оно уже начинается. Расплата за… Как быстро сегодня! Господи, как быстро, Господи, спаси меня! Он вздрогнул: хриплый звериный стон. «Неужели это я так ору? Они же услышат, услышат!»

ТЬМА. Она обрушилась ниоткуда, придавив, точно горный обвал. БОЛЬ и ТЬМА. Потом только ТЬМА.

* * *

Ольгин открыл глаза. Первое, что они увидели, – металлическую ножку письменного стола. Он не сразу понял, что, видимо, сполз с кресла на пол. Вставал ли он? Двигался ли? Или просто свалился мешком? Что с ним происходило, пока… Он судорожно облизал пересохшие губы, вслушивался в себя. Сердце стучит глухо – это нормально. Пульс… но он все еще боялся шевельнуться.

В прошлый раз одно только резкое движение извергло из его желудка целый фонтан. Хорошо, что там были только папоротники да трава, он заблевал только их. А здесь…

Он тупо смотрел на свою голую ногу. Она мелко дрожала. И рука дрожала. Шприц валялся рядом, пластмассовый баллончик его был пуст. Ольгин скосил глаза: часы на запястье показывали без четверти восемь. Значит, прошло всего три часа. И за это время он не увидел ничего, кроме неба, травы да той птицы.

Он осторожно и медленно повернул голову, прислонился щекой к стене, зажмурился. Он руку бы отдал, чтобы разглядеть ту птицу! Но она кружила слишком высоко в том разноцветном небе. Она кричала, созывая сородичей на ожидаемую падаль.

Может, этой падалью был он сам? Некто, умиравший в том море травы? Кем же он был в эти три часа? Чьими глазами смотрел на это древнее небо – небо наших снов и смутных воспоминаний?

Тошнота подкатывала к горлу. Он наклонился к полу. Ничего, потом все уберет. Сам лично, тряпкой, чтобы никто не видел. Нельзя же свинячить в кабинете! Нет, такие дела лучше делать не здесь, а…

За окном по Колокольному переулку проехала грузовая машина. При этом звуке в Ольгине словно что-то лопнуло: его бурно вывернуло наизнанку.

Глава 13 «СИНЯК»

Вернувшись в отдел, Катя застала там суету и деловитость, точно в растревоженном муравейнике. В розыске хлопали двери кабинетов. На пороге дежурки стоял снятый с поста патруль ППС в полной экипировке – в бронежилетах и с автоматами.

Мимо Кати, кивнув ей на бегу, промчался Геннадий Селезнев – старший оперуполномоченный по тяжким преступлениям против личности. Он скрылся за дверью сергеевского кабинета.

А в соседней комнате, где сидели каменские сыщики, было полным-полно народу. Проходя мимо, Катя успела заметить там участкового Загурского и двух каких-то подростков лет двенадцати-тринадцати в американских бейсболках, надетых козырьками назад, – они горячо о чем-то тараторили.

– Что случилось, не знаешь? – спросила она Иру. Та, держа обеими руками пишущую машинку и толстое уголовное дело, как раз выходила из ИВС. Видимо, ее опознание благополучно окончилось.

– Ребят каких-то задержали. Тех, что площадь Победы вконец обворовали. Все ларьки до единого обчистили. Ну, Загурский их сегодня откуда-то наконец откопал. И еще там что-то, – Ира прислушалась. – Розыск гудит как осиный рой. Давно такого не было.

Тут, словно Мюнхгаузен на пушечном ядре, в дежурку влетел Сергеев. Глаза его блестели. А следом уже громыхали сапоги гиганта Загурского. Сергеев кивнул патрулю, и вот они все, рассредоточившись по двум дежурным машинам, лихо отчалили куда-то в неизвестном направлении.

– На операцию подались, – ехидно заметила Ира. – Сейчас схватят кого-нибудь, собак всех на него понавешают, а мы потом разбирайся!

– Не должны. – Катя забрала у нее машинку. – Первое полугодие-то закрыли. За все отчитались. И за «висяки» в том числе. Так что тут действительно что-то должно быть. Давай-ка, подружка, подождем.

Времени они зря не теряли. Пока Ира печатала обвинительное заключение по одному из своих бесчисленных дел, Катя набрала у ее коллег-следователей целую пачку приговоров по прошедшим в суде делам и накатала своеобразный дайджест. «Кровавики» ходко публиковались в газетах, их рвали буквально с руками.

– Вот, материалами у вас запаслась на год вперед, – сказала она, пряча блокнот. – Но где же Сергеев в самом деле? Мы же к Жукову ехать договаривались!

Начальник розыска объявился только через два часа. Катя заметила дежурные «Жигули» из окна и быстро спустилась вниз. Навстречу по коридору шли те самые патрульные, а между ними, шаркая ногами и беспрерывно вертя круглой лохматой головой, шествовал какой-то ханыга в рваной тельняшке и замызганных штанах. Он постоянно повторял одну и ту же фразу шепелявой скороговоркой: «Да вы че, мужики? Мужики, да че вы вяжетесь-то?»

– Идите, – цедил сквозь зубы один из патрульных, а второй предусмотрительно широко распахнул дверь кабинета начальника розыска, проталкивая туда упирающегося «матроса».

Катя хотела было проскользнуть следом, но ее засек зоркий Гена Селезнев.

– Катюша, душа моя, красавица моя, погуляй пока, – мы тут сами должны, сами – своим домком, – зашептал он, вежливенько быстро выдворяя ее восвояси. – Тут мужской разговор наклевывается. Не для твоих деликатных ушек. Потом, потом все узнаешь.

Катя, вытягивавшая шею в надежде разглядеть из-за его плеча, что там происходит, услыхала, как Сергеев, сидевший за столом, басит в телефонную трубку: «Взяли, да… похоже, он… Не знаю еще… Я же сказал – не знаю! Да… Зайцева поставим в известность… потом поставим, мы тут сами пока…»

«Да что там у них? Почему он следователя прокурорского упоминает, ведущего дело Кораблина? Неужели? – Катя злилась от досады на этих помешавшихся на своей таинственности мужиков-дураков. – Неужели ЕГО взяли? Так быстро? Этого вот синяка?»

– Сейчас сами все узнаем, – заверила ее Ира Гречко. Она вставляла в машинку чистый бланк протокола допроса свидетеля. – Мне шеф одного из тех мальчишек допросить поручил. Сейчас он нам больше, чем всему хваленому уголовному розыску, выложит!

Катя притулилась в уголке и приготовилась слушать. И в который раз ей пришлось убедиться, насколько Ира – талантливый следователь.

Мальчишка в бейсболке говорил, говорил, говорил – рот у него, похоже, просто не закрывался. Может, правда, его прежде в розыске чем-то подмазали: пообещали – скажешь, мол, все – будешь как белый человек… В общем, эпизоды по ларечным кражам ложились на протокол допроса споро и быстро. Однако, судя по всему, Ире ясно было далеко не все.

– А вот киоск «Союзпечати» – он же весь бронированный, как броненосец «Потемкин», – говорила она мягко и задушевно. – Там же кругом сплошная решетка – только окошечко для подачи денег: едва руку просунуть. Туда-то как вы забрались? Кстати, ты лазил или твой приятель?

Мальчишка опустил голову.

– Не-е, там мы шестака наняли.

– Наняли шестака?

– Ну, «шестерку». Малого одного. Он как раз в окошечко пролезал – тощий и юркий.

– Юркий, значит. А когда это было? Когда киоск брали?

Конец ознакомительного фрагмента.