4. Я становлюсь сумасшедшей

– Извините, господа! – маман заняла прежнее место за столом, поднявшиеся с дивана мужчины опять опустились на кожаные подушки, а мне достался стул посреди кабинета. Все трое беззастенчиво разглядывали меня: мадам – с неприкрытым неодобрением, бородатый – с интересом, а молодой брюнет – с явным сожалением.

– Антон Владимирович, прошу вас, начните вы, – маман повернулась к брюнету, вздохнула и приложила к глазам платочек…

Тоже мне, горе изображает. А у самой – ни слезинки, и рука твердая, прямо Железный Феликс, а не женщина.

– Мария Петровна (вот, значит, как маман зовут!), погодите расстраиваться! Все может быть иначе – мы же с Анной Федоровной еще не говорили, и следователь разрешил прежде нам с ней побеседовать, а уж потом он присоединится… Анна Федоровна, скажите, когда Иван Спиридонович к вам пришел?

Надо полагать, Иван Спиридонович – это и есть убиенный жених. И что мне прикажете отвечать? Брюнет Антон деликатно кашлянул – предлагает не тянуть с ответом.

– А вы кто? Почему я должна вам отвечать?

Мария Петровна со значением посмотрела на бородатого.

– Я адвокат вашей семьи, Антон Владимирович Шпиндель, – брюнет привстал с дивана и произвел представительский кивок, посмотрев на меня с удвоенным сожалением. – Если в деле не возникнет других подозреваемых, мне предстоит защищать вас на суде. Так когда вы впустили своего жениха?

– Никого я не впускала! Я просто решила взглянуть на кровать, а там он лежит, под одеялом. Я одеяло потянула, чтобы посмотреть, что с ним, а он весь в крови, и нож из груди торчит. Тут на меня кот напал… сверху прыгнул… Я испугалась, шлепнулась на труп, закричала, хотела с него слезть, но запуталась в своей рубашке и упала с кровати, а потом прибежали эти женщины – Мария Петровна, Даша и, как ее, Полина…

– Аня, – вмешалась маман, – какие несуразности ты говоришь… Эти женщины… Это о матери и о сестре! И как на тебя Маркиз мог напасть? Этот кот только тебя и признает, только тебе позволяет себя гладить, ест только из твоих рук! А Ивана Спиридоновича только ты сама и могла впустить, уж Антон Владимирович со следователем всех опросили – никто дверь ему не открывал.

– Маман, люди могут врать. Я еще не знаю, кому выгодно было убивать, как вы говорите, моего жениха и подставлять в качестве убийцы меня. Но что я убийца – это полнейшая чушь! Как я этими хилыми ручками могла вогнать в грудную клетку мужчины нож по самую рукоять? Антон, а вы видели этот нож? Дактилоскопию уже провели?

Маман даже подпрыгнула:

– Антон Владимирович! Владимирович! Как можно… по имени… – платочек опять был приложен к глазам.

– Ничего, ничего, я даже рад… Но позвольте, Анна Федоровна, а про дактилоскопию-то вам откуда известно?

– Кто ж про нее не знает? Да любой младенец… – и я прикусила язык, лихорадочно пытаясь вспомнить хоть что-нибудь об истории этой самой дактилоскопии. Похоже, волнения изрядно продырявили память – ничего конкретного на ум не приходило. Судя по реакции адвоката, дактилоскопия в 1909 году была в зародышевом состоянии, и надеяться на снятие отпечатков нечего. Нож они, конечно, из груди многострадального Ивана Спиридоновича вынули, но все, на что способны местные Холмсы, это попытаться узнать, кому нож принадлежит. А и узнают – это же ничего не доказывает: нож и потерять можно… В общем, плохо твое дело, Нинка… тьфу, Анька…

– Анна Федоровна, – продолжал выспрашивать заинтригованный адвокат, – допустим, вы не открывали входную дверь Ивану Спиридоновичу. Но как он оказался в вашей постели, пардон, без кальсон, вы же не можете не знать! А насчет дактилоскопии – так это только на преступников дактилокарты заводят, еще берут отпечатки ладоней у неопознанных трупов, чтобы сравнить – вдруг какой беглый каторжник нашелся… Какие же отпечатки на предметах, если руки не в краске или не в крови? Как их увидеть?

Ну просто каменный век! Фен не придумали, душа нет, вместо колготок черт знает что, без корсета нельзя, отпечатки пальцев снимать не умеют… Как они вообще следствие ведут и преступников ловят? Это ж сколько невинных у них на каторге, а сколько убийц на свободе разгуливает?!

– Скажите, Антон, – Мария Петровна снова заохала, но я решила проигнорировать ее недовольство, – а нельзя ли мне место преступления осмотреть?

– Анна Федоровна, вы не ответили на мой вопрос: как в вашей постели оказался ваш жених? Если не вы его впустили, а потом убили, тогда кто? Кто кроме вас был в вашей спальне?

Что я могла ответить? И я сказала правду:

– Я не знаю! Меня не было, когда его убивали – или приносили труп…

– А где вы были?

– Нигде. Не здесь. Не знаю! На том свете!! В двадцать первом веке… – тут сознание опять выкинуло коленце, отобрав у меня все иллюзии, и я позорно разрыдалась.

Никто из них не бросился меня утешать – даже Антон, который явно испытывал к Анне теплые чувства. Ну как же! Душегуб перед ними, то есть душегубка… душегубица… – чего ее жалеть?

– Мне надо умыться. Куда мне пройти? – я не надеялась, что меня выпустят из комнаты. Мария Петровна опять со значением посмотрела на бородатого:

– Ты ЗАБЫЛА, где это можно сделать?

– Я НЕ ЗНАЮ! Как можно забыть то, чего не знаешь! Не знаю я, где в вашем чертовом доме умываются, едят, спят, как в него входят и откуда выходят. И сколько комнат в нем, я не знаю! И вас всех вижу впервые в жизни! И с вашим Иваном Спиридоновичем я познакомилась, когда он уже был трупом! Еще что-то желаете спросить?

В качестве последней точки своего монолога я сдернула с себя шаль, повытаскивала из прически шпильки, тряхнула головой, чтобы волосы рассыпались по плечам, сняла туфли и заложила ногу на ногу, продемонстрировав отсутствие чулок. Маман бухнулась в настоящий обморок, и тот, что с бородкой, принялся на полу приводить ее в чувство, похлопывая по щекам, из вишневых ставшими серыми. Адвокат бросился к дверям звать горничную, но ему помешали мои туфли – он споткнулся, попал своим башмаком в одну из них и проделал остаток пути до двери немыслимой иноходью. Рванув на скаку дверь, брюнет въехал в выдающийся бюст Полины – моей сестры, стоящей за дверью. Так и запишем: девица подслушивала! Интересно, если мужчина в тыща девятьсот девятом году принародно так смачно приложился к дамской груди, он обязан жениться на ее обладательнице? Видимо, девица сказала себе то же самое, только с утвердительной интонацией, потому что на ее лице отразилось горькое разочарование, когда адвокат рассыпался в извинениях. А она-то надеялась… Толстушка молча сделала книксен и развернулась, чтобы уйти. Но перед тем как закрыть дверь, она одарила меня таким взглядом, что мне стало не по себе. Это зависть? Нашла кому завидовать – без пяти минут каторжанке… А почему она не поинтересовалась, что с мамашей? Понятно, что ничего страшного – открывшую глаза даму уже подняли с пола и уложили на диван, – но все-таки…

По распоряжению доктора Даша принесла очнувшейся маман полстакана кагора. Марья Петровна осталась с кагором на диване. Бородатый уселся за стол вместо нее, адвокат с румянцем от носа до ушей притащил из столовой стул и устроился рядом со мной, стараясь не смотреть на мои босые ноги, разбросанные туфли и то, что слегка виднелось под блузкой. Какой, однако, впечатлительный мужчина!

– Ну-с, – сказал седой, поглаживая бороду двумя руками, – а меня-то вы, Анна Федоровна, узнаете? Как я вас, маленькую, ландринками угощал, когда вы в инфлюэнце лежали? У нас-то с вами старая дружба, а? Я Соловьев, Алексей Эдуардович, ваш доктор, и маменьку вашу пользую, и сестрицу. И батюшка ваш на моих руках скончался… Неужели забыли-с?

– Я вас не знаю, я вас увидела сегодня впервые, – это было правдой, но никто не верил.

– А скажите, Анна Федоровна, фамилия ваша как? Помните?

Спросил бы что попроще… Откуда же я знаю? Я так и сказала:

– Фамилию Анны Федоровны я не знаю.

Маман опять заахала:

– Анна, это невозможно – забыть, что ты Назарьева! Древний род!

Но доктор, кажется, совсем не удивился и продолжал меня допрашивать:

– А какой сегодня день недели?

– У вас какой – не знаю. У нас был четверг.

– Четверг? Так-так… Ну, а число сегодня какое?

– С утра было одиннадцатое марта. А год… Какая теперь разница? А тут, у вас, какое сегодня число? Какой день недели?

– А позвольте поинтересоваться, вы разве не с нами-с? Тогда где это – у вас?

Но я решила больше не раскрывать рта, молча подобрала туфли, надела их и поплотнее завернулась в шаль, нечаянно задев ее концом застенчивого адвоката. Усевшись на свой стул, я стала смотреть на доктора. Доктор молчал и все разглаживал на две стороны бороду. Понятно, думает, какой же поставить диагноз… Тут маман заговорила по-французски. Обращалась она явно ко мне. Я опять не поняла ни слова.

– Мамаша! – как можно спокойней сказала я. – В двадцатый раз повторяю: не знаю я французского, только отдельные слова. Десюдепорт, например. Пардон. Мон ами. Ма шери. Сувенир. Шофер. Маникюр. Тренажер. I do not speak French! You understand? Ву компрене? Еще слово по-французски – и я не знаю, что сделаю… вот… сниму блузку!

Мадам закрылась платочком, доктор крякнул. Адвокат сделался алым от макушки до галстука.

– Антон Владимирович, ну пустите меня на место преступления, ну, пожалуйста! – я повернулась к адвокату и принялась строить ему глазки, совершенно не представляя себе, как это выглядит со стороны, но надеясь, что мои ужимки будут иметь успех. Адвокатов румянец распространился, кажется, до затылка, но брюнет взял себя в руки:

– Если доктор не против, если Мария Петровна даст согласие, и если следователь разрешит…

– У, как много условий… Маман, вы не против? Доктор, давайте поставим эксперимент – вернем меня туда, где случилось убийство. Вдруг знакомая обстановка приведет меня в чувство? А, кстати, где ваш следак… э-э-э… то есть следователь?

Адвокат вышел. Маман обмахивалась платочком и на меня не смотрела. Зато не отрывала глаз от доктора.

– На Удельную? В Пантелеймоновскую больницу? – спросила она доктора и опять промокнула сухие глаза.

– Ну, что вы, голубушка, Мария Петровна! Завтра соберу консилиум. Надо – Сербского из Москвы выпишу. Такой интереснейший, простите, случай! Она будет под домашним надзором. А там – время покажет. Лишь бы Антон Владимирович не подвел!

– В нем не сомневаюсь. Уж сколько лет он у нас, вы же знаете, как свой…

Какого лешего! Говорят об Анне, то есть обо мне, так, будто меня, то есть Анны, тут нет! Они решили, что я сумасшедшая! Хотя… Это, наверное, выход. Ну что ж, сумасшедшая, так сумасшедшая… Надеюсь, они не наденут на меня смирительную рубаху и не станут лить воду на голову – сто лет назад психов лечили именно такими методами… Я твердо решила – не дамся!