Я только что вернулась из Парижа, где не была целых два с половиной года. Поехала просто так, поскольку тяготилась разлукой со вторым, после Москвы, родным мне городом. Бывала я там бесчисленное количество раз, а жила три года (с 92-го по 95-й): это вроде и немного, но в парижской моей жизни было столько адреналина, что она вполне сопоставима со всей предшествующей московской. Вернувшись в 95-м году жить в Москву, я встречала только недоумение: как можно заведомо прекрасное променять на нашу навозную кучу (из популярного анекдота: «Это наша родина, сынок»). Когда я пыталась объяснить, почему мне невмоготу там жить, у сородичей возникал приступ злорадства: «Ясное дело, Запад – дерьмо, мы круче».

Это национальное сознание россиян поражает меня неизменно: радость оттого, что у соседа корова сдохла, будто это автоматически означает, что мы и без всякой коровы – лучше. Зависть к богатым и благополучным странам не дает России покоя никогда, озвучиваясь как ненависть в сочетании со стремлением съездить, пожить, получить грант, кредит, послать детей учиться за границу. Что по-прежнему считается большой удачей, если удается. Сейчас, по приезде, когда я делилась впечатлениями – а касались они поразившей меня деградации Парижа, – реакция была обычной. Россияне давно ждут, что Европа с Америкой загнутся и мы получим все их золотые медали и первые места.

Ловлю себя на том, что и мне свойственны подобные чувства, только касаются они других регионов планеты. Моя геополитическая «линия фронта» проходит не по линии зависти, а по линии страха. Вот Салман Рушди написал что-то не то про ислам, и теперь всю жизнь вынужден скрываться. «Правда, что все русские – ксенофобы?» – спросили меня в Париже. «Не более, чем французы», – ответила я. Хотя, конечно, нельзя себе представить Москву подобной Парижу, где французов по происхождению на глаз – меньшинство.

В аэропорт Шарль де Голль я прилетела своим любимым вечерним рейсом Аэрофлота. Достаю из сумки французскую телефонную карту, звоню, чтоб меня встречали на другом конце Парижа, у станции RER. Это такое замечательное изобретение: скоростное метро, охватывающее все пригороды и становящееся за чертой города электричкой. От аэропорта бесплатный автобус доставляет пассажиров к станции RER по соседству с аэропортом. Позвонив и обнаружив, что на карточке у меня осталось еще 28 соединений, я иду в пункт обмена валюты, их там два и прежде они всегда работали. В том числе, в 9 вечера, когда я обычно прилетала. Тут не работал ни один. Вот, думаю, незадача для тех, кто не имеет кредитной карты: иностранную валюту не примет ни RER, ни такси. Но я, по счастью, такую карту имею и двигаюсь к банкомату. На нем написано: «Не работает». Как же быть иностранцу, не владеющему, опять же в отличие от меня, французским? – думаю я. Потому что я со своим маленьким чемоданчиком (не дай Бог, был бы большой или даже два) спускаюсь на два этажа вниз, где в кафе можно, объяснив свое бедственное положение, получить немного наличных, попросив оплатить что-нибудь картой, но пробить больше, а остальное дать наличными.

…в парижской моей жизни было столько адреналина, что она вполне сопоставима со всей предшествующей московской.

Вооружившись франками, я обнаруживаю, что поиски мои заняли много времени и надо предупредить встречающих, чтоб пришли позже. Всовываю в телефонный автомат карту с 28 звонками в запасе, а автомат отвечает мне: «Аномалия». И еще пятнадцать автоматов на всех этажах отвечают мне то же самое, последний же из опробованных выразился яснее: «Карта отвергнута». Ну, думаю, испортилась за время моих беганий по этажам. Иду в киоск «пресса – табак», где всегда в Шарль де Голль покупала телефонные карты, а мне говорят: «Карты кончились».

Я же, по пересечении границы, уже перестроилась на французский лад: на то, что see всегда вежливы, что всё функционирует без запинки, – и была ошарашена.

Тут надо понять разницу: русский человек привык к тому, что всё может сломаться, кончиться, деньги из банка могут исчезнуть, подсознательно он готов ко всему плохому. Поскольку не единожды просыпался и в аду, и в пропасти. Я же, по пересечении границы, уже перестроилась на французский лад: на то, что все всегда вежливы, что всё функционирует без запинки, – и была ошарашена. Потеряв час времени, я двинулась к RERу. Он пришел по расписанию, которое, как всегда, значилось на подвешенных к потолку экранах, а на электронных табло светились назавания станций, где останавливался данный поезд. Я уж не говорю о том, что все станции снабжены видеокамерами: барьер для злоумышленников. У нас, хочу заметить, ничего этого нет и в помине, а в Париже все это есть уже давно.

У приятеля-француза, рассудительного профессора, спрашиваю, рассказав о злоключениях в аэропорту: «В чем дело?». «Это 35 часов», – отвечает он коротко. Речь идет о введении социалистическим французским правительством во главе с Лионелем Жоспеном 35-часовой рабочей недели вместо обычной 40-часовой (восьмичасовой рабочий день с двумя выходными). Казалось бы, разница невелика: каждый день работаешь на час меньше. Но в результате оказывается, что недопроизводится продукции и недооказывается услуг на гигантские суммы. Новшество введено несколько месяцев назад, и отношение к нему французов парадоксально: с одной стороны, каждый доволен, что может за ту же зарплату меньше работать, а с другой – каждый недоволен тем, что ему повсюду стали недодавать. Например, возник дефицит – по французским масштабам, конечно. Раньше приходишь в магазин, и там тебе есть все размеры и цвета. А теперь тебе отвечают, что остался только один цвет, один размер, и чтобы что-нибудь купить, надо обегать весь город. Появились знакомые человеку, жившему при советском строе, повадки продавщиц: если раньше они устремлялись вам навстречу, улыбаясь и расхваливая свой товар, то теперь во многих обычных магазинах (я не беру в расчет запредельно дорогие бутики) на вас и вовсе не обращают внимания. На вопросы отвечают: «Всё перед вами», «Посмотрите ценник», и вам становится неловко, что вы пришли помешать ее величеству продавщице болтать с подружкой или читать книгу.

Общаясь со своей давней подругой, журналисткой из газеты «Фигаро» Везьян де Везен, спрашиваю: «Может, это мне мерещится?». «Так всё и есть, – говорит. – Процесс идет лет пять, а 35 часов вызвали резкий спад». Она же объяснила мне, что введены и другие изменения социалистического толка, которые вызывают до боли знакомые советскому человеку явления. Например, раньше в ресторанах и кафе цены не включали обслуживание, так что в зависимости от расторопности официант получал чаевых больше или меньше, минимально – 10 %, но если плохо обслужил – то и нисколько. Парижские официанты – это была сказка. Они гордились, что работают в своем замечательном заведении, расписывали каждое блюдо так, что хотелось съесть всё, шутили и острили под стать Жванецкому, проявляли психологическую проницательность: старались ободрить, если видели, что вам грустно, и сделать так, чтобы пара, пришедшая с проблемами, ушла счастливой. Вам могли рассказать историю ресторана, кто здесь бывал и что здесь есть примечательного. Так что проведение досуга в парижских кафе и ресторанах – это не просто вкусная еда, это удачно проведенный вечер.

Парижские официанты – это была сказка.

За неделю своего пребывания в Париже я питалась исключительно в городе, заходя также и кофе выпить или минеральной воды. Обошла все свои любимые и знакомые места. И была ошарашена не меньше, чем в аэропорту. В один вечер я пошла в самый старый ресторан Парижа возле площади Одеон, «Прокоп», фигурирующий во всех туристических справочниках как достопримечательность, кроме того, он и вправду великолепен. Специализируется на морской еде. Пожалуй, единственный вид пищи, который вызывает у меня вожделение, – это свежие морепродукты: устрицы и всякие другие ракушки, по большей части, не имеющие русского названия за их отсутствием в наших краях. «Обслуживание 15 % включено», читаю я в меню, как и во всех нынешних парижских ресторанах. Народу, как всегда, много, слышится разноязыкая речь. Столиков, как мне показалось, стало больше: они теперь стоят вплотную, так что все отлично слышат беседы друг друга и чуть не толкают локтем (столики крохотные, что для Парижа обычно). Это вызывает некоторую нервозность. Вижу, как одна пара – француз и его иностранный гость, – просят их пересадить, поскольку им явно пришлись не по душе развеселившиеся соседи. Рядом со мной – тоже француз с гостем-англичанином. Я закуриваю, и тут сосед срывается на меня, говоря очень грубо, что моя сигарета его достала (хоть я и сижу в «курящей зоне»). Я опять ошарашена.

…мне кажется, что интерес смещается 9 сторону вещей базовых, соответственно, искусство и наука могут вернуть себе пьедестал, отнятый у них культом неземной красоты (90-60-90) и больших денег.

Некогда, в первые месяцы моей жизни в Париже, издатель вызывал меня на ковер после презентации моей книги, которая, как мне казалось, прошла успешно. Мне объяснили, что я вела себя непозволительно, прибегнув к иронической тональности по поводу вечного недовольства автора переводами, отношений автора, думающего о своем, и издателя, заботящегося о рынке. И то, что всем было весело, – это вовсе даже не хорошо. Моя задача была – объяснить публике, что мое издательство – лучшее в мире, что выбранный им переводчик – тоже лучший во Франции, в противном случае, я своим «юмором» бросаю тень на их репутацию. «Мы понимаем, – сказали они, – что вы русская, что у вас так принято, что вы не нарочно, но запомните: Франция – страна нежная