Глава

4. 

Беспорядок

в

гостиной

Down With The Wolves – The Score, 2WEI

   Стук раздражающе бьёт по барабанным перепонкам. Так, будто внутри черепной коробки льёт ливень. Настоящий, осенний, что непрекращающейся дробью молотит по оцинкованной стали подоконников. Может это снова кошмар? Нет, стук здесь, в реальности, в настоящем.

   Веки получается поднять с трудом, как будто их склеили клеем. В глазах ощущение мелкого песка. В горле пересохло. Всё вокруг серое – это сочатся из незашторенных окон лучи приближающегося рассвета. Дождя нет. А стук есть. Он повторяется снова и снова, но поскольку голова будто налита свинцом, мне требуется время, чтобы понять, что это стучат в дверь.

   Сажусь на диване и тру глаза в попытке прийти в себя. К горлу подступает тошнота. Кажется, последний коктейль был лишним. Чёрт, все коктейли после пятого были лишними. Не помню, когда в последний раз столько пила, но ночью было весело. А сейчас хочется снова лечь на диван и закрыть глаза. Но настойчивый стук повторяется и становится громче. В этот раз к нему добавляется голос. Приглушённый запертой дверью, но достаточно громкий и неприятный, чтобы я услышала:

– Валерия Игоревна, откройте дверь, иначе мы будем вынуждены её взломать!

   От такого поневоле проснёшься. Я всё же поднимаюсь с дивана и, держась за голову, подхожу к двери. Всё вокруг кружится бешеной каруселью, но я могу рассмотреть у себя за окном целую толпу мужчин. Двое в форме полицейских. Несколько в чёрной униформе и масках. Что вообще происходит? Я отлично помню, что вчера не грабила банки. Да у меня даже штрафов за превышение скорости никогда не было! Человека законопослушнее меня сложно найти. Это явно какая-то ошибка.

   Уверенная в этом, смело открываю дверь:

– В чём дело? – Слова скребут горло наждачной бумагой.

   Осматриваю незваных гостей, пытаясь преодолеть тошноту и изобразить решительность, которой не чувствую. В пятне света от фонаря высокий мужчина в деловом костюме. Кажется, он здесь главный.

– Валерия Игоревна, – сухо кивает он, и несмотря на демонстративную вежливость в обращении, уважения в тоне не чувствуется. – Вот постановление на обыск в вашей квартире. Распишитесь вот здесь и приступим.

– Что? – ошарашенно бормочу я, хотя прекрасно расслышала, просто уложить в голове услышанное не получилось. Может, если он повторит, эти слова сложатся во что-то другое, кардинально противоположное по смыслу?

   Но он машет передо мной листом с напечатанным текстом. Мне и без этого сложно даётся сосредоточиться хоть на чём-нибудь. С трудом вчитываюсь в крупный заголовок «Постановление о производстве обыска в жилище в случаях, не терпящих отлагательств». Остальные буквы мельче. Они скачут перед глазами так, что ничего не разобрать.

– Что за чушь? – Запускаю пальцы в спутанные волосы и снова пытаюсь сфокусировать зрение на прыгающих буквах. – Какой ещё обыск? Вы в своём уме? Да кто вы вообще такой?

   Мужчина усмехается, но усмешка недобрая. Трезвеющее сознание выхватывает детали человека, который интуитивно мне не нравится. Тёмные волосы, высокий лоб и близко посаженные глаза. Тонкие губы и острый подбородок. И голос у него соответствующий, неприятный:

– Я бы представился, но вы предпочли первой задавать вопросы. Игорь Владимирович Прокопьев – следователь по особо важным делам второго отдела краевого Следственного комитета, в настоящее время замещающий должность руководителя следственного отдела Фрунзенского района.

   Не сказала бы, что меня радуют подобные знакомства. Он протягивает мне ручку, чтобы я могла поставить подпись в постановлении, но я всё ещё его не прочла. Уверена, что не совершала абсолютно ничего противозаконного. Слишком уж я люблю правила, чтобы их нарушать. Деятельность Азиатско-Тихоокеанского Альянса тоже кристально чиста, не придерёшься.

– Моё желание задавать вопросы никуда не делось, Игорь Владимирович. Каковы основания для вашего незваного визита?

   Говорю, а сама снова скольжу взглядом по листу. Город, дата, адрес – верные. То, что написано дальше, какое-то время кажется непонятным набором слов, и я осознаю написанное одновременно с тем, как Прокопьев озвучивает вслух:

– Вы подозреваетесь в убийстве Никиты Сахарова. А обыск – одно из первоначальных следственных действий по таким делам.

   В глазах темнеет. Тошнота мгновенно усиливается. Желудок резко сжимается до размеров напёрстка. Едва успеваю всучить следователю его лист с постановлением, прежде чем умчаться в сторону уборной, где бóльшая часть выпитых за ночь коктейлей покидает мой организм со скоростью крыс, бегущих с тонущего корабля.

   Я точно не убивала Сахарова. Да как он вообще мог умереть? Я ведь ещё позавчера вечером ругалась с ним в коридоре офиса? Трясла его, настоящего, живого, за лацканы пиджака так, словно пыталась вытрясти душу. Ерунда какая-то.

   Поднявшись с колен, подхожу к раковине и включаю воду. Умываюсь до тех пор, пока из глаз не перестают литься слёзы. Дверь в санузел осталась не запертой, и я слышу, как мои незваные гости входят в квартиру, где Прокопьев по-хозяйски отдаёт им какие-то распоряжения. Не удержавшись, пью ледяную воду прямо из крана, чтобы перебить привкус рвоты. И понимаю, что в моём лексиконе отсутствуют ругательства, подходящие для того, чтобы охарактеризовать ситуацию.

   Всё это происходит словно не со мной, не по-настоящему, не наяву. Но отражение в зеркале настоящее: растрёпанное, растерянное, испуганное, с покрасневшими глазами и растёкшейся от воды и слёз тушью. Во вчерашнем вечернем платье – жутко неудобном, но снять его после клуба не было сил. Хочется привычно найти в этой ситуации какое-нибудь зато, чтобы сделать её более-менее приемлемой, но не выходит. Кажется, я впервые столкнулась со случаем, для которого нет ни единого зато.

– Валерия Игоревна, мне всё ещё нужна ваша подпись в постановлении, – упрямо напоминает о себе Прокопьев, отвлекаясь от руководства процессом уже начавшегося обыска.

   Вытирая лицо полотенцем, которое больше размазывает тушь, чем делает меня чище, возвращаюсь в гостиную. Отсутствие подписи в постановлении ничуть не мешает правоохранителям бесцеремонно рыться в моих вещах, распахивать шкафы, вытряхивать содержимое ящиков и полок, сидеть на замшевом диване и топтаться по белому ламинату в грязной обуви.

   Склоняюсь над постановлением. Не уверена, что хочу знать, что там. Пусть происходящее просто поскорее закончится, как страшный сон, который обязательно развеивается с рассветом.

   Боковым зрением ловлю чьё-то появление на входе, но поскольку моя квартира с утра стала похожа на проходной двор, даже не поворачиваюсь, вместо этого подписывая постановление в нужной графе.

   Зато оживляется Прокопьев, недовольно восклицая:

– Волков, твою ж мать, ну наконец-то! Когда включал тебя в следственную группу, догадывался, что с тобой будут одни проблемы!

– Так надо было не включать, чтобы не было, – спокойно усмехается вошедший.

   Фамилия мне не знакома, зато голос знаком. От него болезненно щёлкает где-то внутри невидимый рычажок, до предела натягивающий и без того расшалившиеся нервы. Поднимая голову от злосчастного постановления, я уже знаю, кто стоит на входе моей перевёрнутой вверх дном гостиной.

   И вот лучше бы я не смотрела на него, честное слово. В отличие от меня, Алекс выглядит прекрасно: в сером деловом костюме и белой рубашке, с перекинутым через согнутый локоть пиджаком. Зачёсанные набок волосы кажутся влажными, словно он недавно из душа. В руке стакан с кофе. Его утро явно выдалось лучше моего.

   Пока я обескураженно стою, забыв, как дышать, Алекс скользит незаинтересованным взглядом по окружающему беспорядку и по мне самóй, словно по одному из предметов мебели. Замечает букет пионов на столе, и уголки его губ лениво приподнимаются, на какую-то пару миллиметров, но через мгновение лицо снова приобретает прежнее отстранённое выражение. Тогда крохотная надежда, что успела вспыхнуть в груди огоньком отсыревшей спички, гаснет. Алекс узнал меня. Но предпочёл сделать вид, что мы не знакомы.

   Зато встретилась с Алексом, как хотела.

   Но лучше бы не встречалась. Потому что я хотела совсем не так. С другой стороны, его появление и реакция на моё присутствие становятся красноречивым сигналом того, что спасение утопающих – дело рук самих утопающих. Я с трудом беру себя в руки и севшим голосом выговариваю:

– Говорят, в моей ситуации люди имеют право на один звонок.

   Это всё, на что хватает моих юридических познаний. На то, что при задержании принято уведомлять родственников. Звонить родителям, чтобы в очередной раз выставлять себя разочарованием, было бы бессмысленно, но Милана точно сможет придумать что-нибудь и помочь.

– Диктуйте номер, – нехотя произносит Прокопьев.

– Мне нужен мой телефон и номер из справочника.

   Дело в том, что наизусть я не знаю вообще ничьих телефонов, кроме своего. Хотя нет, прежде чем удалить номер Алекса из справочника, я тоже зачем-то его запомнила. Но Алекс и так здесь, и помогать мне явно не намерен.

– Ваш телефон изъят, упакован и опечатан – воспользоваться им в ближайшее время у вас не получится. Хотя вряд ли он понадобится вам в изоляторе, поэтому сильно расстраиваться по этому поводу не стоит, – небрежно замечает Прокопьев, а у меня внутри всё холодеет от этого ответа.

– Каком ещё изоляторе? – бормочу я, впервые в жизни заикаясь.

– Следственном. Сейчас прибудет ваш адвокат и оформим задержание на сорок восемь часов, а потом суд изберёт заключение под стражу на время расследования. Убийство – серьёзная статья, подозреваемые по ней редко разгуливают на свободе.

   Кажется, голова сейчас взорвётся. Тошнота снова подступает к горлу, но я с трудом сглатываю. Сжимаю руки в кулаки, пытаясь понять, что делать. Растерянно произношу:

– Адвокат? Но у меня нет адвоката…

– Я так и думал, поэтому предусмотрительно вызвал для вас защитника по назначению, – заявляет Прокопьев и оборачивается к Алексу: – Волков, не стой столбом, и так опоздал. Санузел уже проверили, иди помоги осмотреть кухню. Там, кажется, УФО⁶ кровь выявил, нужно проверить.

   Алекс кивает и уходит на кухню, где уже и без него царит оживление. Крови Ника там априори быть не может. Разве что моя собственная – я полторы недели назад палец ножом порезала. Мысли беспокойно мечутся в голове: от неожиданного обыска к неприятному следователю, от него к Сахарову-который-не-мог-умереть, от мёртвого Ника к безразличному Алексу, а от Алекса к изолятору. Кажется, «изолятор» – это тюрьма.

– Я не убивала Сахарова, – бормочу я, понимая, что этот факт, кажется, никого не волнует.

– Следствие установит, убивали или нет. Но пока вы – единственная подозреваемая. Поэтому посидите в изоляторе, для вашей же сохранности.

   Новое упоминание об изоляторе не проходит бесследно. Фантазия слишком живо рисует картинки безжизненных серых стен, наручников, решётки. Я испуганно ёжусь. Так, словно в тёплой комнате вдруг похолодало.

– Кстати, – не унимается Прокопьев. – Перед началом обыска я предлагаю вам добровольно выдать всё, имеющее отношение к убийству: оружие, или предметы, использованные в качестве него, вещи Сахарова, тело последнего или его части…

   У меня определённо слишком хорошая фантазия – это не хвастовство. В моем случае это больше минус, чем плюс. Едва успеваю снова унестись в душевую, чтобы склониться над раковиной. Прокопьев не останавливает меня, лишь издевательски посмеивается. Кажется, моё состояние его радует.

   Желудок пуст, но я ведь успела напиться воды, и теперь меня рвёт уже ею. Из глаз снова катятся слёзы, но это от злости на ситуацию. Вытираю их рукавом. От платья пахнет дымом кальяна, Миланиными духами и одним из пролитых коктейлей. Боюсь представить, чем в таком случае пахну я сама. Упираюсь ладонями в бортик раковины.

   Отражение в зеркале на этот раз выглядит ещё хуже. Тушь теперь не только потекла, но и размазалась по правой скуле чёрной полосой. Веснушки на бледном лице кажутся ярче обычного. Искусанные губы опухли, а волосы, в которые я от нервов то и дело запускала пальцы, напоминают воронье гнездо. На руке до сих пор приклеен ярко-оранжевый браслет ночного клуба. Кажется, я могу понять, почему Алекс сделал вид, что такое пугало он видит впервые.

   Но ведь если я спрошу, могу ли принять душ, Прокопьев не разрешит? Мне ведь даже позвонить никому толком не дали. И я теперь, получается, в таком виде буду до самого изолятора? И поеду туда в вечернем платье? Я мало знаю о том, какие там порядки, но в то, что едва приеду, мне дадут привести себя в подобающий вид, как-то не верится.

   Коротко и решительно выдохнув, захлопываю дверь душевой. С треском изо всех сил поворачиваю защёлку. Кажется, это первый раз, когда я под давлением обстоятельств решаюсь нарушить правила.

– Валерия Игоревна, откройте дверь. Любое ваше действие сейчас может быть расценено, как уничтожение улик или попытка побега! – сурово заявляет Прокопьев, но за меня вступается кто-то из следственной группы. Голос очень похож на голос Алекса, но, возможно, я обманываю себя и романтизирую того, кого не следует:

– Игорь Владимирович, оставьте девушку в покое. Душ всё равно уже осмотрели, и улик там нет, а через сливное отверстие она вряд ли куда-то сбежит.

   Кем бы ни был внезапный спаситель, я ему благодарна. Прокопьев с ворчанием отступает от двери и тут же отвлекается на чей-то оклик. Кажется, они снова что-то изымают и опечатывают. Не важно. Абстрагируюсь, понимая, что не могу сейчас ни на что повлиять, кроме неожиданной возможности принять душ, который вскоре станет для меня непозволительной роскошью.

   Скидываю платье и бельё. Встаю под струи воды, не дожидаясь, пока она согреется. Кожа покрывается колючими мурашками, зато я окончательно просыпаюсь и трезвею. Несмотря на то что перед смертью не надышишься, лью на себя сразу столько геля для душа, будто планирую отмыться на год вперёд. Мою голову душистым шампунем. Тру тело губкой, а лицо – специальной пенкой. Бумажный браслет размокает и опадает к ногам ярко-оранжевой полоской. Вытираюсь мягким полотенцем, пытаясь впитать в себя ощущение чистоты, тепла и комфорта, как будто его можно законсервировать, словно малиновое варенье на зиму. Аккуратно расчёсываю влажные волосы. Укутываюсь в махровый халат.

   За время моего недолгого отсутствия ничего не изменилось. Квартира всё ещё – проходной двор. Даже не верится, что когда-то здесь было уютно, тихо и чисто. Сейчас снуют туда-сюда следователи, оперативники, понятые, эксперты и просто какие-то незнакомые люди, а Прокопьев руководит ими, как дирижёр оркестром. С уходом ночи в окна льётся тёплый утренний свет. С улицы приятно пахнет началом осени. Останавливаюсь на входе в ванную, поплотнее запахнув ворот халата, и ощущаю себя чужой в собственном доме.

   Когда входная дверь в очередной раз открывается, а на пороге появляется юркий старичок в потрёпанном костюме, я почти не обращаю на него внимания. Зато его появление отчего-то радует Прокопьева:

– Пётр Степа-а-анович, рад вас видеть! – Он приветствует вошедшего крепким рукопожатием, словно тот – его давний друг. И торжественно объявляет уже для меня: – Валерия Игоревна, это Пётр Степанович Мищенко – ваш адвокат!

   И если до этой минуты у меня ещё оставались какие-то чаяния на то, что с прибытием адвоката что-то изменится, в этот момент они исчезают полностью.

– Задержание уже оформили? – любопытствует старичок у Прокопьева, усаживаясь на диван, на котором за сегодняшнее утро сидели уже человек двадцать. Со мной он даже здороваться не счёл нужным, посчитав, очевидно, что тот, кто платит, тот и музыку заказывает.

– Обижаете, без вас не стали бы, – непривычно добродушно отзывается следователь по особо важным делам. – Сейчас наша подозреваемая заявление о вашем допуске напишет, и начнём.

   Интуитивно ощущая, как вся моя жизнь неуправляемым камнепадом катится в тартарары, я всё же предпринимаю попытку её остановить:

– Нет уж. Сначала дайте мне телефон, чтобы я могла позвонить!

– А обязанности давать вам телефон никакой закон не предусматривает, – елейно заявляет Прокопьев, и, повернувшись к адвокату, демонстративно интересуется: – Верно, Пётр Степанович?

   Тот с кивком подтверждает сказанное, а мерзкий, похожий на суслика, следователь продолжает:

– Поэтому я уведомлю того, кого вы скажете, в течение двенадцати часов после задержания. Может, быстрее. Зависит от вашего поведения и показаний на допросе.

   Говорят, улыбка делает людей красивее. Разглаживает морщины, добавляет милые ямочки на щеках, заставляет сиять глаза. Прокопьев – исключение из правила. Что с улыбкой, что без, следователь одинаково отвратителен. Он цинично издевается надо мной и бесчестно манипулирует, пока я с ума схожу от бессилия и отчаяния.

   Но внезапно улыбка Прокопьева гаснет, а его самоуверенность испаряется, со свистом, как воздух из воздушного шарика. Выражение на лице меняется с довольного и расслабленного на озлобленное. Старичок-Мищенко тоже округлил глаза, уставившись куда-то за мою спину так, словно за одним из нас, а, возможно, именно за ним, как за самым старшим, прямо сейчас в мою гостиную заявилась смерть с косой.

   И чтобы понять, кто стал причиной столь разительного преображения, я тоже медленно поворачиваюсь к входной двери.