Глава пятая

Целая россыпь спичечных коробков – сувенирных, охотничьих, каминных, бытовых, туристических, со спичками и без спичек – выдавала в продавце филумениста.

Коробки были с самыми разными этикетками, разной степени сохранности. Одни совсем уж ветхие, с процарапанными до самого картона терками, с едва держащейся этикеткой, другие не использовались никогда, явно провели жизнь в сухости и тепле. Были спичечные коробки, похожие на миниатюрные шкатулки, на открытки. Поднесешь к носу – и пахнет серой и клеем.

Совсем обычный спичечный коробок, пусть и семидесятых годов прошлого века, удивил меня. Неужели он представляет какую-то ценность?

Я тут же одернул сам себя, вспомнив про Вовчика. Лично я его не застал, конечно, но, приезжая в деревню к маминой родне на летние каникулы, часто слышал про него, когда заводили разговор о молодости дядюшек и тетушек, о тех временах, когда они были в возрасте своих многочисленных отпрысков.

Спичечный коробок

Вовчик грыз спички, как заправский бобер. Каким-то непостижимым образом ему удавалось удерживать в уголке рта даже самый маленький, обгрызенный до серной головки деревянный кусочек, не роняя его ни при каких обстоятельствах, даже когда ржал во все горло, даже когда хлебал пиво прямо из бутылки. У него выработался какой-то особый, чуть приглушенный и слегка шепелявящий говор, наверное, как у человека, у которого пол-лица перекосило после инсульта.

Но тут был другой случай. Спички он грыз по собственной воле. Ни разу лично я не видел, чтобы он сплевывал щепки, чтобы доставал спичечный коробок и брал новую спичку. Каким-то чудом изгрызенная до пары миллиметров спичка превращалась в целую, разве что цвет серной головки иногда менялся. Куда Вовчик девал эти спичечные головки, тоже неизвестно. Может, крыс травил ими. Может, фейерверки устраивал.

Вовчик не курил, а потому поджигать ему было нечего. Поэтому он просто грыз спички. Зубочистки жрать было бы куда безопаснее, но ты пойди их у нас в деревне найди. И Вовчик тоже дураком не был – дойдя до серной головки, принимался грызть новую спичку. Говорил, что может отличить по вкусу – из тополя она, из липы или из осины.

Понятное дело, что обычно Вовчик был немногословен. Особенно не поболтаешь со спичкой во рту. Зато он выглядел умнее, чем был на самом деле, и вызывал некоторое доверие. Некоторое – потому что в остальном это был обычный деревенский парень, ничем другим, кроме своей спички, не выделяющийся.

Ну и еще – точно никого оприко́сить, то бишь сглазить, не мог. Известно же, что если спичку в зубах зажмешь, то никакое прикосное слово дальше зубов не пойдет, никакая мысль худой не станет. У нас так бабушки ходили новорожденных внуков первый раз проведать. Хочется же похвалить, свой-то младенец каким бы ни был, а для родни – лучше всех. А хвалить из-за опасности сглаза боялись. Вот и шли гуськом со спичками во рту детей нахваливать. Умора!

Но Вовчик, само собой, совсем не горел желанием обсуждать каких-то там младенцев, да еще врать, что они самые лучшие, – только молча грыз спичку и этим тоже был хорош.

А кстати, вот про сглаз вспомнил. У нас в деревне одно время очень боялись этих оприкосов, кто-то, что ли, слух пустил. Не помню уже. Девушка приехала к бабке своей, к Савельевой, симпатичная такая, все при ней. Так вот, я пригласил ее погулять, и все хорошо было. Ну, думаю, дело на мази. А она повернулась как-то к свету, а за ухом – пятно грязное. И что-то меня так это оттолкнуло, думаю: «Ну на фиг, если она даже за ушами не моет на свидание, то что она там еще не моет? Грязнуля какая-то!» И не стал больше встречаться.

Потом она уехала, а я случайно узнал, что это бабка Савельева внучку свою решила таким образом от сглаза защитить. Мазнула ей сажей за ухом, наверняка украдкой. Стала бы ее внучка такое терпеть, как я сейчас понимаю, она же не маленький ребенок. Жалко, конечно, симпатичная девушка была, все у нас могло получиться.

Но, выходит, бабкин оберег сработал. Я бабке Савельевой никогда не нравился, но если бы она напрямую запретила внучке со мной знаться, то добилась бы противоположного эффекта.

Так вот. У нас в деревне был один такой бобыль. Жил с родителями, потом вроде появилась у него тетушка, на старости лет ставшая лежачей, он за ней до самой ее смерти ухаживал. Женат никогда не был. Работал исключительно за еду, больше не напрягался.

Раньше в деревнях таких товарищей не уважали и в принятии общедеревенских решений им запрещали участвовать. Даже за взрослого мужчину его не считали. Если не слепой, не психический, не инвалид, словом, а работать и жениться не желает – это так, оторви да брось, дрянь, а не мужик.

Если копнуть в историю, то до революции бобыли земли не имели, работали по найму, налогов не платили. Бобыльские дворы даже в переписях считались отдельно от остальных хозяйств. Понятно, что часто крестьяне бобылей ненавидели и презирали. Это легко – выбрать кого-то и начать дружно ненавидеть и презирать. Так с тех пор и повелось. Бобыль – это, считай, бездельник, никчемный человечишка.

Вот и к нашему было такое же отношение.

А поговоришь с ним – неглупый же человек, с юмором даже. Зачем себе жизнь так поганить по собственному желанию, совершенно непонятно.

И тут он вдруг помер ни с того ни с сего. Говорили, что не по-хорошему. Чуть ли не порешил сам себя, но как-то странно. Обычно выбирают легкий и быстрый способ расстаться с этим миром, а бобыль изувечил себя. Вроде даже перед этим жаловался кому-то, но невнятно. Да его и слушать-то особо не слушали, бредни его. А вот куда эти бредни завели.

Нашли его не сразу, настолько никому не нужен был. Похоронили по-быстрому, за счет государства, да и скоро забыли бы, если бы не некоторые обстоятельства. Бобыльский заброшенный дом со временем собирались передать под квартирование приезжих специалистов или студентов, которых на картошку пригоняли. А может, наконец учительница новая приедет – будет где жить. Только в доме как-то нехорошо стало, бла́зило, то есть мерещилось всякое.

Наши местные шушукались между собой, обходили бобыльский дом стороной, особенно с наступлением сумерек.

Мы не сразу туда полезли. Со смерти бобыля год прошел или больше. А тут то ли что-то нас стукнуло, то ли вспомнил кто. Слово за слово: «А пошли? А пошли!»

Я, Миха, Антон, Генка и Вовчик. И не идиоты: днем пошли. Конечно, задворками, чтобы нас не вздул никто, что лезем на свою голову, куда нельзя.

Поразительно, насколько закупоренный, никем не используемый дом в жилой деревне может так быстро прийти в негодность. По-хорошему, его можно было разобрать: бревна и половые доски совсем крепкие, мебель тоже еще послужить может. Про холодильник и прочую технику вообще молчу. Но никто не притронулся, не прибрал в хозяйские руки. И вот уже печь с одного края начала рушиться, хотя ей бы стоять и стоять – никто плиту даже не выдрал. И пахло…