Глава 6. Точка невозврата

Вся ночь у двери реанимации. Через некоторое время приехали муж со свекром. Спрашивали. Говорили. Волновались. А я так и продолжала сидеть под дверью и каждый раз вздрагивать и сжиматься, когда она открывалась. Но глубоко внутри, где поселились страх и тревожность, я чувствовала – он рядом. За несколькими стенами и палатами. Я чувствую – он со мной.

Разум же рассуждал логично. Ночь не вечна, время идет, и это хорошо. Время течет. Мне ничего не сообщают, проходят мимо. Значит, Платоша жив.

Время тянется. Оно вообще будто остановилось. Успевает пройти поток самых разных мыслей, и проявляются целым спектром все страхи. Жуткие картины посещают мою голову, как могу отгоняю их, пытаюсь вспомнить хорошее, нарисовать счастливое будущее, где мы играем в песочнице, где сын обнимает меня или впервые едет на велосипеде…

Под утро, около шести часов, вышел реаниматолог. Снова открылась дверь. Я вздрогнула и почувствовала, что фигура не проходит мимо. Кто-то остановился и посмотрел на меня. Я оцепенела.

Подняла глаза, передо мной стоял уставший мужчина с усами и добрым лицом, в зеленом хирургическом костюме, только по уставшим глазам и выражению лица я поняла, Платоша жив, но предстоит сложный разговор.

И разговор был.

– Понимаете, ребенку два месяца… была полная реанимация с остановкой сердца и фибрилляцией… он сам не дышит, подключен к аппарату искусственной вентиляции легких. Много раз мы брали у него анализ крови на насыщение кислородом. Только сейчас пришел более приемлемый результат. Все системы органов нарушены. Похоже, что пройдена «точка невозврата». Вам лучше всего осознать, что это неизбежно. И это вопрос нескольких дней.

Какие тяжелые слова. Они о моем сыне. О моей крохе, которого я еще несколько часов назад держала на руках и прижимала к груди. Теперь он недоступен мне. Он там, за огромной серой дверью.

Но мой мозг хотел выхватить из этих фраз важную для себя информацию о том, что Платон жив. Жив, а значит, его можно вылечить. Нельзя сдаваться, нельзя смириться с неизбежностью. Чудеса случаются. Мы будем верить.

Нас отправили домой немного отдохнуть. Возможно, когда мы вернемся, будут какие-то новости.

Мои ноги не могли сделать ни шагу в сторону выхода. Мы приехали сюда вместе. Я всю ночь провела в коридоре больницы возле отделения реанимации. Я не хочу никуда уходить без него.

Муж удивленно посмотрел на меня и укоризненно сказал: «Пойдем, ну что ты».

А мне так хотелось сказать: «Давай будем тут дежурить по очереди, вдруг что-то изменится, я не могу уйти…»

Он взял меня под локоть, и я подчинилась. Я ушла и оставила своего малыша одного.

Мы снова поехали к родителям Жени. Там попытались поспать. И вот только тогда я почувствовала, что не могу пошевелить руками, не могу лечь набок. У меня катастрофически болит грудь. Как огромный синяк. До нее невозможно дотронуться.

В ней скопилось молоко, предназначенное Платону. Молоко, объем которого я так старательно увеличивала разными способами, чтобы хватало для кормлений. Это был лактостаз. Мне совершенно некогда было заниматься этим, я хотела немного восстановить силы и снова вернуться в больницу. Но со слезами от физической и моральной боли, от горя, что мой сыночек сейчас в реанимации, что все так страшно и серьезно, я сцеживала молоко, прикладывала компресс из мокрого полотенца, чтобы стало хоть немного легче, хотя бы моему телу.

***

Снова приехали в реанимацию. Жду хороших новостей, мечтаю услышать, что малыш поправляется, что поставлен диагноз. Что хоть какая-то малость порадует нас.

Меня приглашают в кабинет заведующей. Я напрягаюсь, хмурю лицо и цепенею.

– Не волнуйтесь, малыш сейчас у нас. Состояние прежнее. – По моему взгляду она понимает, что нужно это сказать.

Мне становится чуть легче дышать. Меня просто пригласили в кабинет заведующей реанимацией. Выдыхаю. На разговор.

Сначала заведующая перечисляет все инфекции, которые нашли у моего малыша, потом говорит, что по результатам костномозговой пункции не найдены бласты³.

– Что вам вводили по скорой еще дома?

– Не знаю, я не посмотрела, температура не снижалась, Платон очень плохо себя чувствовал, плакал, кричал. Ему сделали укол… Мы же сфотографировали ампулу! Вот.

На фотографии ампула, на ней написано «Преднизолон, 30 мг/мл, 1 мл».

– Ну вот, я так и говорила. У вашего ребенка нет бластов в костном мозге.

– Что?

– У него по всем признакам острый лейкоз, но нет ни одного бласта, потому что вам вводили гормоны. Но столько инфекций у одного ребенка я не припомню. У него и сепсис, и менингит, и энцефалит. Сепсис, вызванный синегнойной палочкой. Где вы вообще с ним были, мама? Под каким забором?

Я в недоумении. Слезы стоят в глазах, текут по щекам, я не успеваю осознавать весь поток новой информации. Но понимаю главное – мой ребенок очень тяжело болен. В этом виновата я. Меня очень обидели слова «под забором». Как врач может говорить такое?

– Возможно, у него множественные внутриутробные инфекции. Завтра будем собирать консилиум. Вы понимаете, ваш ребенок у нас САМЫЙ тяжелый пациент на сегодняшний день.

– Но ведь я вела беременность в женской консультации, сдавала все анализы, могу представить документы, – что-то робко попыталась вставить я.

В роддоме он был совершенно здоров, мы выписались на третьи сутки, был патронаж, и прививки мы ставили. Ни разу не возникало подозрений на проблемы со здоровьем. До этой простуды…

Я вышла из кабинета с основной мыслью: «Мой ребенок у них самый тяжелый пациент. И в этом моя вина».

В такой ситуации, когда мама испугана и растеряна, кто угодно может еще больше усилить и без того тяжелое чувство вины. Спустя годы я вспоминаю этот разговор и думаю, неужели у врача, у заведующей реанимацией, не было даже догадок, что с таким количеством инфекций ребенок не под забором жил, а, вероятнее всего, родился с нарушением иммунитета. Здоровый организм, с нормальным иммунитетом, противостоял бы болезням и не пропустил бы их внутрь, даже под тем самым забором.

Переложить вину на родителей очень удобно, когда некоторые врачи не знают диагноза, когда сами испуганы тем, что пациент не попадает под стандарты. Им нужно объяснить происходящее. Тем более, когда родители сгибаются от чувства вины, им и в голову не придет перечить доктору, отстаивать свои права или сомневаться в верности лечения. Чувство вины используют манипуляторы, чтобы заставить жертву делать так, как удобно им. Я прошла через это и спустя много лет советую родителям смотреть на ситуацию объективно.

***

Каждый день я навещала сына, со временем знала всех врачей и часы приема заведующей. Каждый день волновалась и беспокоилась: как он сегодня, есть ли улучшения, когда будет поставлен диагноз. За дверью всегда страшно, но стоит зайти к Платоше, увидеть, что он борется и старается держаться, становится чуть спокойнее.

Как-то вечером я вернулась из больницы, насилу поела и фоном включила телевизор, чтобы заглушить беспокойство внутри. Женя пришел с работы, я сидела с ним рядом, пока он ужинал, и изо всех сил старалась думать о чем-нибудь другом, а не о том, как мне страшно. Нас сопровождала гнетущая тишина, мы совсем редко разговаривали, чаще смотрели в экран, сидя на одном диване.

Я никак не могла себя успокоить, внутренняя тревога все нарастала, руки тряслись, живот сжимался, грудь будто зажало в тисках и казалось, что становится нечем дышать. Места себе не находила. Минута на кухонном стуле, мгновение на диване в гостиной, снова на кухню и так по кругу. Когда я наконец пошла в постель, то никак не получалось лечь удобно, Женя заметил, как я извожусь и предложил выпить валерьянки. Обычно я не принимала никаких успокоительных, но этот вечер был каким-то не таким, как предыдущие. Решила, что вылью молоко, которое сцежу, потому что мне очень важно сейчас успокоиться и уснуть.

После этого снова попыталась уснуть. Отвратительное чувство, когда нужно спать, можно, да еще и хочется, но уснуть никак не выходит. Глаза закрыты, тепло, мягко, темно. Но сон не идет. А волноваться я все также продолжала, только в мышцах тревогу уже не ощущала. Изо всех сил стараюсь спать, меньше ворочаться, чтобы не разбудить мужа, но совершенно не засыпаю.

Встаю попить воды, выпиваю еще немного успокоительного настоя. Возвращаюсь. В какой-то момент, обессилевшая, будто проваливаюсь в сон, но тут же от дикой боли вздрагиваю и открываю глаза. Не понимаю, что происходит. Очень темно. Кажется боль где-то в руке, в плече, не понимаю, почему так болит и что делать, беззвучно кричу. Ощущения в левом плечевом суставе. Судя по всему, плечевая кость вышла из суставной сумки. Как это случилось во сне? Я думала это травма спортсмена, и она встречается при активных действиях. Берусь правой рукой за левое плечо и стараюсь сесть на кровати и попросить о помощи. Но пока я двигаюсь в своих неуклюжих попытках, каким-то образом вправляю себе левую руку и чувствую, что кость теперь в суставе. Но это место продолжает болеть и ныть.

Тут же снова возвращаются волнение и тревога за Платона, что с ним? Они нарастают с такой силой, что я будто слышу их, они гудят как пчелиный рой внутри меня. Я лежу и смотрю в темноту, жду, что скоро настанет рассвет и тогда я смогу поехать к моему малышу. Я увижу, что с ним все хорошо и успокоюсь. Мне невыносимо страшно.

Когда в комнате начинают прорисовываться очертания мебели и становятся видны стрелки часов, во мне вдруг воцаряется спокойствие.

Собираюсь в реанимацию раньше обычного, подожду, когда разрешат войти. Удивительно, но я спокойна. Только ноет левая рука в плече.

Снова нечто неординарное, доктор приглашает меня к Платону, впускает в отделение одну из первых. Обычно я долго жду своей очереди, порядок которой никому не известен.

Облачаюсь в стерильную одежду, бахилы, маску и обрабатываю руки. Мой любимый спит, все параметры на мониторах такие, к каким я привыкла. Стабильно. Даже это радует.

Пока я глажу ручку моего крохи и тихонько пою ему, склонившись к ушку, заглядывает медсестра и сообщает, что меня ждет заведующая.

Мне совсем не хочется оставлять малыша, но я очень надеюсь, что скажут что-то новое о лечении, возможно, поставлен диагноз.

Вхожу в кабинет, несмотря на то, что здесь меня обвиняли в плохом уходе за сыном и в том, что это я довела его до такого состояния, заведующая в этот раз здоровается со мной как-то иначе.

– Вы знаете, этой ночью вашего сына с трудом спасли. Была полная реанимация, с дефибрилляцией… был острый респираторный дистресс-синдром, это когда легкие полностью слипаются и воздух не может в них попасть. У нас современнейшие аппараты искусственной вентиляции легких, они способны «раздышать», но нужны точные настройки, мало кто знает, какие они. Мы с таким второй раз столкнулись. Мы со Склифом⁴ связывались, нас консультировали. Вы бы слышали, что творилось в палате ночью. Стоял такой гул, передать не могу, все было другое, как во сне, казалось, будто мы вырываем его из рук самой Смерти… Он вечером начал ухудшаться… и только к утру стабилизировали.

Я не знаю, что на это ответить, теперь мне вдруг стало ясно, почему накрыла эта патологическая тревога, у меня бегут мурашки по телу, слезы катятся по щекам, затекают под маску, я шмыгаю носом и вытираю глаза манжетой стерильного халата. Неужели, и правда, у меня с Платоном вот такая глубокая связь? Если это не связь душ, что тогда?