Стерх молчит и держится своей линии о Лёле со стойкостью достойной лучшего применения. Ни мне, ни отцу не удалось, ни слова вытянуть из него, кроме того, что он сказал нам. По его всё более довольному виду ясно, что она и правда, с ним.
Через три недели после их возвращения с этой самой Мадейры, он заявил, что Лёля хочет забрать Митю и заботиться о нём сама, а привозить к нам он его будет, как теперь забирает пару раз в неделю.
В этот день я чуть не разбил ему лицо в очередной раз после этого заявления.
– Митю тебе ещё?! Пусть сама Лёля придёт сюда и скажет, что забирает Митю у меня!
Но Стерх спокоен, насмешлив даже:
– Не дури, Легостаев, она – мать, она нужна ему больше всех нас.
Я вцепился в него, схватив за оказавшийся удивительно мягким свитер на груди:
– Победителем считаешь себя?!
– Я с тобой не соревнуюсь, – он отцепил мои пальцы от себя. – Ты сам себя победил, как всегда, – он, не спеша оправил свой прекрасный свитер, и снова посмотрел на меня: – Не надо таким идеальным быть, нормальным людям тошно от твоего нимба и белых крыльев.
Я остался в некотором замешательстве после этих его слов. Они приходили мне на ум поминутно с того дня…
Но то, что Митя теперь бывал у нас наездами, очень облегчило и сильно обеднило нашу с отцом жизнь. В ней не было теперь женщин. То есть была, но ОНА была глобально и незримо, а по-человечески не было никого. Ни женского голоса, ни тепла, ни чисто материального присутствия, что сразу любое помещение превращает в дом. Она создала этот дом, сделала его домом и ушла, но он остался, во всём её. Она чувствовалась здесь во всём.
Поэтому мы оба с отцом не хотели уйти отсюда. Хотя ему полагалось служебное и очень хорошее, между прочим, жильё – целый каменный дом в Новоспасском, да и моя служебная квартира была очень недурна – две комнаты с кухней в половине крепкого дома, там и хозяйка была, кормила бы меня и убирала. Но мы предпочли остаться здесь, словно ждём её возвращения. Как когда-то на «Суше».
– Пап, как ты думаешь, не взять ли мне дежурства ещё в Областной? Ехать недалеко…
– Денег мало?
Деньги у меня были. За прошедший год я зарабатывал много, а трат у меня почти не было, так что накопилось даже. Хотя по привычке, приобретённой в прошедшие десять лет, я не мог позволить им просто лежать и обесцениваться, поэтому я создал долларовый счёт, чувствуя, что пока что это лучшее вложение. Но я привык много работать, и тихая районная больница была слишком тихой для меня, даже с обязанностями начмеда, в которые я начал входить, с амбулаторным приёмом, выездами по вызовам. Я всё же был недостаточно занят, особенно теперь, когда Митя будет с Лёлей…
Лёля… я стараюсь не произносить её имя даже про себя теперь, когда я знаю, что она со Стерхом и всё правдоподобнее становится версия событий, выказанная вслух отцом, что она ушла из-за того, что… Правдоподобно и логично, если не знать Лёли, как знаю я…
И всё же… и всё же, она со Стерхом, он-то при всех своих прежних преференциях, в том числе при Москве. И хотя Лёля никогда за столицу не держалась, наоборот именно она всё время хотела уехать, но в наше время жить в Москве – это счастье. Во всех смыслах. Я это понял очень отчётливо, получив свой первый зарплатный квиток здесь… И хотя за деньгами я никогда не гонялся, но оскорбительно низкая зарплата огорчила меня. И ведь я совмещаю и должность начмеда, и полставки амбулаторного приёма… все, конечно получают так здесь, не жалуются. Я не рассказываю никому о том, что моя зарплата в Склифе была на порядок выше.
Но отец, полагаю, потерял ещё больше. Я спросил его об этом.
– Зарплата? – он усмехнулся, – сынок, мои доходы на прежнем месте складывались не из профессорской зарплаты. Те завкафы, что на зарплату живут, на метро ездят в старых пальтишках и с затёртыми портфельчиками в руках, – сказал я, зная отлично, как стали жить теоретические кафедры в новые времена. Да и клинические далеко не все так процветают как наша… Но здесь мои доходы, конечно, сильно упали, нет ведь теперь богатых и влиятельных пациентов, которых надо тишком подлечить от дурной болезни.
Опять же сотни ниточек разнообразных полезных связей, налаживавшихся годами, тоже все остались в прошлом. Но с другой стороны, на черта мне здесь эти связи? Появятся новые со временем, я всегда умел налаживать отношения с людьми.
– Хочешь сказать, ты не жалеешь, что уехал из Москвы? Что оставил кафедру? – настаивает мой сын.
– Я… – он посмотрел на меня: – не спрашивай, о чём я жалею, будто ты сам не знаешь этого… Без неё мне тошно было бы и в раю.
– Давай проследим за Стерхом и узнаем, где она?
Отец засмеялся в первый раз, по-моему, за последние несколько недель:
– Думаешь, это поможет вернуть её?.. Ох, если бы всё было так просто…– усмешка растворилась. – Да и… не проследишь ты за Стерхом. Я пытался сделать это ещё в те, давнишние времена. Как и ты. Скажешь, нет?
Я сел в маленькое суховатое кресло в его кабинетике, что он себе устроил внизу в маленькой комнате, спросив, не против ли я, если он займёт её. Я не был против, мне не был нужен кабинет, а ему незачем теперь было быть рядом с Лёлей и Митей, когда он работал. Митя и сюда приходил к нему, вернее он брал его, устраивая на узком диванчике с игрушками. Но Митя лез к нему на руки, садился за стол, когда он печатал на компьютере или писал.
Отец не гнал его. Я знаю почему. Лёля была с ним в эти часы, когда Митя мешал ему работать.
Я спросил, над чем он работает теперь, ведь целая лаборатория не проводит исследований для него.
Он оживился:
– Я обнаружил здесь, в глубокой провинции совершенно новые особенности всех «наших» болезней. Не кожных, разумеется, эти нормальные болезни, они везде одинаковы, запущены, бывают, но в целом всё то же. А вот «венера» имеет совершенно другое лицо. И раньше-то мои пациенты, бывало, вызывали оторопь, даже во мне, цинизмом своего отношения и к вопросам пола, и к жизни в целом. Но здесь… я будто в 19й век попал. Во времена, описанные Булгаковым, Вересаевым, Буниным и другими нашими обличителями «ужасов» деревенской жизни. Или вообще в Средние века, хотя… в деревне время, похоже, вообще не движется… всё то же… Я ещё только прикоснулся к этому всему, но… Мне нехорошо становилось от общения с этими людьми, моими соотечественниками. Они жили в какой-то совсем другой реальности, не в той, в какой жил я и мои близкие. Но как живут эти люди? Чем? Смысла в их жизни теперь нет даже того, обыкновенного, человечьего, что был тогда, сто и двести лет назад. Поэтому такое чудовищное пьянство, распутство и гибель всех остатков человеческого… Дерматовенерологический приём совсем мне отошёл, как и кожные койки, ты знаешь. Так вот… – отец переводит дух после того, как произнёс такую длинную страстную речь. – Когда ко мне пришла первая пятнадцатилетняя с люэсом и гонореей вместе, я посчитал это ЧП. Но теперь за этот только месяц, я их, этих полуподростков увидел уже четверых. У них в деревне Чернушки стоит посреди улицы некий диван, где они всё лето предавались самым низким развлечениям. И часто все вместе… Вот к зиме у всех вторичный сифилис уже, беременности, аборты… Что я увижу дальше? Я работаю только месяц… Даже страшно, – он вздохнул, потёр лоб пальцами. – Какой мир мы оставим Мите…
Я смотрю на него с восхищение в очередной раз. Когда-то мне казалось, что он выбрал именно эту специальность из чисто материальных соображений, но за годы рядом с ним я убедился, что это не так, он увлечён своим делом и, что ещё важнее и реже, вовлечён в него всей душой. Он болеет сердцем за всех тех, кого приносит на его профессиональный путь. И он только месяц здесь. Ещё придумает какую-нибудь штуку, чтобы помогать таким вот «диванным» ребятам и девочкам…
В середине февраля, почему-то не раз отметившегося в нашей семье разнообразными катаклизмами и прекрасными и ужасными, Ольга Олеговна принимая у меня пятничное дежурство, с улыбкой сказала:
– Странное совпадение было, когда вы пришли работать к нам. Такая редкая фамилия, а тут вы, отец ваш и пациентка была с той же фамилией. И всё в один день.
Я замер, чувствуя, что ловлю за хвост разгадку всех последних многочисленных много раз закрученных загадок:
– Пациентка Легостаева? И с чем же? – как можно равнодушнее спросил я, боясь своим волнением спугнуть появившуюся надежду.
– А помните, может быть, я докладывала на самой первой после праздников планёрке… да не помните, конечно, – она махнула рукой. – Вот та самая и была, как вы, Легостаева. Я тогда ещё подумала, надо же, однофамильцы; её мы в областную в то утро благополучно отправили, а вы пришли.
– В областную… с кровотечением?
– Да! Помните всё же, – она улыбнулась, довольная скорее собой, чем тем, что я не забыл той первой в этой больнице планёрки.
– А с пациенткой-то что? – у меня в глазах темнеет, неужели откроется тайна?
– Теперь не знаю… Тогда муж что ли привёз, – неуверенно говорит Ольга Олеговна, – они… с ребёночком были, меня из дома вызывали, массивное кровотечение… да-да, точно. Красивые люди такие, знаете, даже на редкость. Елена… да-да, Елена Легостаева. Беременность сорвалась, жаль их было…
– А может… она сама? Ну… сама аборт… – вздрагивая от собственного вопроса, говорю я.
Ольга Олеговна посмотрела на меня:
– Да нет… Там… там было что-то… Я что-то подумала тогда ещё… Ах, да, у неё лейкоз, видимо, поэтому и скинула. И ведь забеременела, вот в чём странность, обычно с такими заболеваниями… но тогда, может быть, дебют и был. Жаль. Таких запоминаешь…
Она говорила ещё что-то, но в моей голове билось это слово, это страшное слово, приговор…
– А… куда… перевели-то?.. – пересохшим горлом спросил я.
– В гематологию в Областную. Признаться, я не узнавала потом, закрутилась как-то. Даже не знаю, чем кончилось дело…
Я не слушал уже разговорившуюся со мной Ольгу Олеговну. Потрясённый открытием, я поспешил домой. Но по дороге я подумал, что же я домой иду, надо в Н-ск ехать, в Областную больницу. Домой я не пошёл, автобус из Новоспасского в Н-ск через двадцать минут, до автостанции идти недалеко, я должен успеть, тут всё недалеко, не Москва и даже не Н-ск.
Я позвонил отцу из автобуса, когда тот трогался с от автостанции.
– Пап, я еду в Н-ск, объясню позже, – быстро сказал я, привлекая внимание окружающих меня пассажиров.
Ах, Лёля, Лёля… В смерть от меня сбежать хочешь… вон, что придумала… вон что… поэтому и отец был, и Стерх теперь… чтобы я не думал, не любил, не хотел опять тебя… Ах, ты Лёля… Думала успеть умереть до того, как я успею тебя спасти? Не выйдет, не дам я тебе. Я правильно разглядел это в тебе ещё летом, я увидел, тогда в тебе увидел, что ты смерть подзываешь к себе, подпустила её. Не можешь ты без меня… не можешь, Лёля, не ври… на что ты рассчитывала, глупая, что я разлюблю тебя? Что так буду ревновать, что отвращение пересилит притяжение? Зачем, Лёля? Ненависть, конечно, помогает жить, но ненависть не любовь, она не живит, она только душит…
Алёша удивил немного тем, что утром в субботу внезапно помчался в Н-ск, но я не обеспокоился, я знал, что наши все здоровы, родители работают, отец только с нового года бросил ночные дежурства. Так что поехал он по своим каким-то делам. А мы с Митей отправились гулять по окрестностям.
Сегодня потеплело немного, ветра не было, правда, дальше обещают метель и похолодание, так что мы пользуемся затишьем. Митя с восторгом катается с горки, которую мы нашли недалеко от дома в лесу. Я сам катаюсь с ним вместе, хохоча и валяясь в снегу как в двенадцать лет. Здесь мы с Митей одни и я могу позволить себе вести себя так, как хочу, не шокируя возможных зрителей. Вообще здесь, когда я на работе, в Новоспасском или в окрестностях нашего дома в Силантьеве, где нас уже знают, мы не можем вести себя, как вздумается, но, стоит углубиться в лес на десять шагов, и становишься абсолютно свободен, и можешь позволить себе всё. Вот я и позволяю с Митей быть его приятелем, а не дедом, как все считают, и не отцом, как чувствую я.
О Лёле я не забываю ни на минуту своей жизни, даже на работе. Хотя оформленных мыслей о ней на работе, конечно, нет, всё же новое место, да еще, такое как это, странно похожее на мою прежнюю «епархию», и в то же время совершенно другое, без научной и учебной работы, но зато ближе к жизни и больным, с насущными ежедневными чисто бытовыми нуждами больницы…
Засыпая и просыпаясь, я думаю о ней, о Лёле. А тем более, когда Митя со мной. С Алексеем мы не говорим о Лёле, потому что стоит начать, мы не можем остановиться – это та тема, которая неисчерпаема для нас обоих, которая разделяет и объединяет нас. Но это мучительная тема, и разговоры наши оканчивались бессонной ночью для обоих. Мало того, что я и так слышу каждую ночь, снова каждую ночь Алёша зовёт её во сне, если я не сплю, тогда слышу и через закрытую в большой комнате дверь, где на диване спит Алёша. А мне без Лёли спать здесь одному становится всё мучительнее с каждым днём. В кабинет перебраться что ли?.. Но Митя один тогда тут будет?..
Мы свалились с Митей в снег с накренившихся санок. Санки у нас нестандартные, купленные у местного умельца, сделанные побольше обычных, а полозья из гнутых трубок – скользят лучше, и снег налипает меньше. Словом, прокатались мы до сумерек. Обратно я вёз Митю на санках, но он задремал и свалился с санок в сугроб, но даже не проснулся. Я смеялся тихо, сам с собой этому происшествию. Пришлось взять его на руки, в толстых одёжках нести его тяжело. Сейчас пятый час, весь режим Лёлин порушили сегодня…
На крыльце я споткнулся на расщепившейся доске и едва не упал с Митей. Надо крыльцо ремонтировать, а лучше поставить новое, это и покосилось уже. Сделать с козырьком, на столбиках, я видел такое в Новоспасском… и баню неплохо было бы поставить на заднем дворе, где сараи. И пристройку сделать, Митя растёт… Совсем я деревенским жителем становлюсь. Ленуша, вернулась бы? Живи с Алёшей, как раньше, Бог с тобой… Только бы видеть тебя, слышать каждый день. Даже будь ты со Стерхом, только бы я тебя видел…Только бы видеть каждый день… Как же ты опять ушла из нашей жизни, из моей жизни совсем?
…Песок пристал к Лёлиной коже, плавки чуть съехали, когда она встала идти к воде, видна узкая полоска белой, незагорелой кожи, все эти белые треугольнички на её теле делают её ещё более обнажённой… Вот она стряхивает слегка подсохший песок с живота, с бёдер, и идёт к морю… Сейчас войдёт едва по колено, поднимет руки над головой и нырнёт в поднимающуюся волну, легко проникая в неё как разогретое лезвие в масло, и я буду угадывать, где же она вынырнет и когда оглянется на меня, уже из глубины, или раньше, до буйка, когда вспомнит, что я смотрю с берега, махнёт мне рукой, зазывая к себе, и я пойду, радостный, поплыву догонять её, быструю как торпеда, глядя как она ныряет, мелькая спиной, ягодицами, ногами… ты будто родилась в морских глубинах…
До озера мы так и не дошли здесь с тобой, а ведь рядом… Лёля, Лёля, Ленуша, вернись, невозможно как ноет сердце, как тошно без тебя… И Митя между двух домов катается, разве дело?..
Митюшка проснулся, и я проснулся, задремал, оказывается, с мороза… Надо печь растопить, остывает уже дом, прохладный дух поплыл…
Не успел я разогреть ужин, думая о том, что надо, наверное, Алёше позвонить, узнать, ночевать собирается или нет, как он загремел, входя, дверным засовом, заглянул на кухню, румяный с мороза, но глаза стальные, будто морозом этим тронутые:
– У Лёли-то лейкоз, папа… – раздеваясь, выпалил он, всю дорогу видимо в мыслях, на языке эти слова висели, вот и слетели, наконец. – Ты… не догадывался ни о чём? Не знал?.. Она болела тогда, весной, тогда всё нормально было? Или тогда уже?.. Почему ты молчал?!.. – он сел на стул, потянул за ворот свитер от шеи, встрепал короткие волосы, торчком вставшие на затылке от его ладони, посмотрел на меня: – Что молчишь-то, пап?
Я помертвел, лейкоз… всё же лейкоз. Ленуша… Ах, Лёля, ты чувствовала, что так и есть… поэтому не хотела обследоваться, поэтому не хотела разобраться… Лёля-Лёля, вон ты, куда бежать от меня собиралась…
– Так я и думал… – сказал я.
– Папа, пивет! – весело воскликнул Митя, которого я успел посадить в стульчик перед приходом Алёши.
Мы оглянулись на нашего мальчика, потом посмотрели друг на друга. И застыли – Митя… нам плохо, а как будет он?..
– Ты… ты узнал откуда?
– Герасина сказала вчера утром. Вдруг вспомнила, что была пациентка однофамилица наша… Не делала она аборт, пап, враньё всё… кровотечение, едва не умерла… Снегопад ещё был… Её перевели… в Областную перевели в то утро, когда я на работу пришёл… Она была здесь, рядом с нами… А из Областной её выписали на днях… я опоздал опять. Я опаздываю каждый раз…
Я смотрю на Алёшу, он поймал нить, но она оборвалась, опять оборвалась…
– Она в Москве должна быть, не может она не лечиться теперь, Алёша? – с надеждой проговорил я.
– Может, – серьёзно ответил он, потёр лицо бледными ладонями. – Может не лечиться… Умереть она хочет, вот что.
– Найти надо, – сказал я.
Мы опять посмотрели на Митю, поймав наши взгляды, он улыбается нам:
– Пивет! – говорит он опять и смотрит, выжидая, чего же мы уставились вдвоём. – Киюска, папа хоцет есь? Папа, ты хоцес есь?
– Есть бедный ребёнок хочет… – проговорил я, по-прежнему не трогаясь с места.
До странного сильно оказался поражён новостью, которую принёс Алексей. Куда легче было ревновать и думать о том, что она подло предала и всегда предавала, чем о том, что она умирает, и поэтому сбежала от меня. Не от меня даже, от Алёшки…
О проекте
О подписке