– Я слышу, – ответил Георгий Константинович, но не сделал ни шагу. Присутствие дочери в момент встречи Коротича и его придуманной половины, очевидно, не входило в его планы.

– Давай, открою, – удивилась медлительности отца Аурика и направилась к двери.

– Не надо! – прошипел ей вслед Одобеску и замахал ей рукой, чтобы вернулась.

– Почему?

– Ты смутишь гостью, – прошептал барон.

– Я что, такая страшная?

– Нет. Слишком красивая, – отчаянно польстил дочери Георгий Константинович. – Настолько красивая, что можешь испортить людям праздник.

– Ну, мне же интересно! – сопротивлялась Аурика, но уже не так настойчиво.

– Мне тоже, – оборвал ее Одобеску и развернул лицом к гостиной. – Иди, скажи Глаше.

– Ты думаешь, твоя Глаша глухая?

– Аурика Георгиевна, – рассердился барон и подтолкнул ее в спину. – Делайте, что вам говорят.

В то время, пока отец и дочь Одобеску препирались по поводу того, кому открыть дверь, в холодном полумраке парадного переминался с ноги на ногу вспотевший от волнения Миша Коротич, ощущавший себя перед входом в квартиру, как девушка перед первым причастием. В руках молодого человека – два чахлых букета из трех гвоздик, а в бездонном кармане ветхого пальто – бутылка «Цимлянского».

За последние полгода Мишина привязанность к Георгию Константиновичу стала столь прочной, что юноша был вынужден честно признаться себе: даже если надменная Аурика не сегодня-завтра выскочит замуж, ему все равно хотелось бы оставить за собой право посещать этот гостеприимный дом в Спиридоньевском переулке. Боявшийся очередного сиротства Миша Коротич с легкостью готов был поступиться собственной гордостью в обмен на возможность по-прежнему именоваться младшим товарищем старшего Одобеску. Невольно он сравнивал Георгия Константиновича со своим отцом, всякий раз испытывая из-за этого угрызения совести, но удержаться не мог и продолжал это делать с завидным постоянством. «Я предатель», – клеймил себя Коротич и пытался воскресить хоть что-то из приятных детских воспоминаний. Но вместо этого память подсовывала ему изображение серого могильного камня, которому по настоянию отца нужно было всякий раз говорить: «Здравствуй, мама».

«Двадцать лет я здоровался с булыжником», – мрачно про себя шутил Миша, но от этого ему становилось еще хуже, а предательство словно удваивалось. Тогда он запретил себе думать о прошлом, но память жила по своим законам, и внутренний конфликт ощущался им все острее и острее, всякий раз напоминая о себе в тот момент, когда он пересекал порог дома Одобеску.

Сегодня, как ни странно, внутренний голос помалкивал весь день, словно отпросившись на выходные. Но Коротича это спокойствие не радовало: интуитивно он ждал какого-нибудь подвоха. Впрочем, деваться было некуда, и он нажал на звонок.

«Иду-иду», – донеслось до него из-за двери, и Мишино настроение мгновенно изменилось в лучшую сторону.

– Михаил Кондратьевич! – с готовностью раскрыл объятия Одобеску, но, вспомнив, что должен быть использован вариант приветствия номер три, тут же исправился: – Друг мой!

– Добрый вечер, – смутился Миша и протянул хозяину правую руку, левая была занята увядающими на глазах гвоздиками.

– Наконец-то! – Георгий Константинович решил не отступать от намеченного сценария. – Один?!

Коротич вытаращил на Одобеску глаза.

– Я так и думал! – проревел тот и подмигнул товарищу.

– Что случилось? – прошептал Миша.

– Аурика! – позвал дочь Георгий Константинович и сжал руку Коротичу.

Младшая Одобеску, настороженно прислушивавшаяся к тому, что говорится в прихожей, не заставила себя долго ждать и эффектно распахнула двери гостиной, явив себя миру во всем своем великолепии. Но шоу не получилось: соперницы за дверью не было. Вместо нее стоял потерявший дар речи юноша в потертом пальто столетней давности.

– С Новым годом, Коротич! – поприветствовала его Аурика. – А где…

– Горжу-у-усь! – рявкнул Георгий Константинович и, не дав вымолвить дочери ни слова, тут же обратился к гостю: – Согласитесь, Михаил Кондратьевич, прекрасна, как никогда.

Коротич пожал плечами и промолчал.

– Вы не согласны, друг мой? – опечалился Одобеску.

– Вообще-то, папа, это нескромно, – пожурила отца Аурика и снова собралась задать мучивший ее вопрос о том, куда делась обещанная соперница: – А скажи мне, Миша, где…

– В гостиную! – скомандовал Георгий Константинович. – Прошу вас к столу, друзья мои.

– Вообще-то твой друг до сих пор в пальто, – подметила Аурика. – Коротич, ты что, так и будешь стоять как вкопанный, с цветами в руках? Давай, вручай уже! И где…

– Гла-а-аша! – завопил Одобеску, напугав и так смущенного гостя. – Примите пальто у Михаила Кондратьевича.

Принаряженная по случаю праздника Глаша с готовностью бросилась в прихожую, но не успела, потому что сама Аурика Георгиевна, отодвинув в сторону отца, подошла к Мише и дружелюбно протянула ему руку:

– Раздевайся, Коротич, а то так и встретишь Новый год возле двери. И мы вместе с тобой.

Миша, покраснев, презентовал Аурике один из букетов и поискал глазами Глашу:

– Это вам, – неуклюже поклонился Коротич, отчего та зарделась и, приосанившись, приняла цветы, с улыбкой оглянувшись на хозяина дома.

Достав из внутреннего кармана пальто бутылку «Цимлянского» и тоже протянув ее Глаше, Миша наконец-то стащил с себя пальто.

– Сейчас плечики дам, – метнулась к нему помощница барона, но бывшая воспитанница снова ее опередила и приняла из рук гостя верхнюю одежду:

– Кстати, Коротич, папа сказал мне, что ты будешь не один. Где же…

– А вы бестактны, Аурика Георгиевна, – вмешался Одобеску и укоризненно покачал головой. – Не обращайте на нее внимания, Миша, – обратился он к гостю и, приобняв того за плечи, повел в гостиную.

Сев за стол, компания оживилась. Глаша, то и дело вскакивая со стула, пыталась ухаживать за всеми одновременно до тех пор, пока Георгий Константинович не усадил ее рядом с собой и не приказал замереть до завтрашнего утра.

– Я так не могу, – вслух пожаловалась его помощница и снова попыталась встать.

– Сидите! – остановил ее Одобеску, а Аурика потребовала у Коротича пустую тарелку со словами:

– Давай, поухаживаю.

– Я сам могу, – буркнул гость, но тарелку протянул.

– Вообще-то, – напомнила ему младшая Одобеску, – этим должна была заниматься другая. Кстати, где она?

– Кто? – растерялся Миша и вопросительно посмотрел на Георгия Константиновича.

– Как кто? – возмутилась Аурика бестолковости гостя. – Твоя, как это, избранница. Правда, папа?

– Какая избранница? – заволновался Коротич.

– Твоя, – пожала плечами девушка.

– Моя?!

– Ну не моя же! – Аурика посмотрела на парня, прищурившись сквозь наполненный шампанским фужер.

– Простите, Миша, – Георгий Константинович медленно поднялся со стула и, приложив руку к груди, виновато поклонился: – Не удержался. Рассказал. Приношу свои извинения.

Не успел Коротич открыть рот для того, чтобы поинтересоваться, о чем, собственно, как Одобеску перехватил инициативу в свои руки и покаянно признался:

– Взревновал, знаете ли. По-стариковски. Буйство чувств, половодье глаз, так сказать.

– Половодье чувств, – поправила его дочь и прыснула себе под нос.

– Смейся! Смейся над стариком, Прекрасная Золотинка, – чуть не зарыдал Георгий Константинович.

– Папа, что за спектакль?

– Спектакль?! И это ты называешь спектаклем? Слышите, Глаша?! Они (Одобеску словно нечаянно объединил сидящих напротив Аурику и Коротича) называют это спектаклем! Молодые и бессердечные. Далекие от меня… – Георгий Константинович взял паузу, посмотрел на сидевшую рядом помощницу и воодушевленно продолжил: – И от вас.

Одобеску говорил еще много разного, абсолютно непонятного и вроде как не к месту, но с такой экзальтацией, что скоро все присутствовавшие за столом перестали понимать, о чем идет речь, и просто терпеливо ждали, когда завершатся словесные эскапады вошедшего в раж хозяина дома. Испуганная Глаша посматривала на часы, отмечая про себя, что минутная стрелка неумолимо подползает к двенадцати, а тарелки у присутствующих за столом почти ничем не заполнены, а она ведь так старалась, чтобы было вкусно и красиво…

Аурика и Коротич постоянно переглядывались, посматривая на неумолкающего Георгия Константиновича, и даже улыбались друг другу, интуитивно чувствуя какую-то свою причастность к происходящему. Со стороны пятнадцатиминутное выступление барона Одобеску напоминало бенефис провинциального актера, собравшегося покинуть сцену, а потому считавшего своим долгом сказать все и сразу, потому что потом такой возможности не представится. Поэтому, когда он плавно перешел к признаниям в любви ко всем присутствующим, и особенно к молодым, Аурика не выдержала и прикрикнула:

– Папа! Хватит. Новый год все-таки.

– Новый год?! – вспомнил Георгий Константинович. – Боже мой! А я о своем. Простите, люди, – поклонился он и добавил: – И дети.

– Дети? – чуть не задохнулась Аурика и ткнула Коротича в бок.

– Конечно, дети, – подтвердил Одобеску, отказавшись считать вырвавшуюся фразу оговоркой. – Прекрасные, молодые, всемогущие дети. Дайте мне хоть на минуту почувствовать себя отцом двух прекрасных детей. Тебя, Золотинка. И вас, мой юный друг. Ты знаешь, детка, – с любовью посмотрел он на дочь. – Больше всего на свете мне хотелось быть отцом дюжины детей. Но бог не дал мне такой возможности. И вот на старости лет – такая удача. Взрослый мальчик, благородный и мужественный. Мечта любого отца. Я не зря растил тебя, Прекрасная Золотинка, ты принесла в наш дом счастье, сама того не ведая. И я, грешным делом, подумал: можно умирать, дело сделано. И пусть не муж, зато брат. Я счастлив, дети! С Новым годом!

Мише стало неловко. Аурике – обидно. Получалось, что главная ее миссия состояла в том, чтобы явить миру этого придурка Коротича. Она тут же надула губы и, подняв фужер с шампанским, потянулась к гостю:

– Ну что? С Новым годом, брат.

– С Новым годом, Аурика! – прошептал Миша и громко добавил: – С Новым годом, дорогой Георгий Константинович! С Новым годом, дорогая Глаша!

– С Новым годом! – засиял улыбкой барон Одобеску и начал одаривать присутствующих, не зная меры в проявлении щедрости.

– Я не могу это принять, – отказался от подарка Коротич, обнаружив в коробке старинные швейцарские часы в золотом корпусе.

– Ну что вы! – расстроился Георгий Константинович. – Это от всей души.

– Я нисколько в этом не сомневаюсь, но…

– Но?

– Это слишком дорогой подарок, причем по совершенно незначащему поводу. Всего лишь Новый год.

– А если бы этот подарок презентовал вам ваш покойный отец? Вы бы его приняли?

– Мой отец не стал бы этого делать, – как отрезал Миша и помрачнел.

– Коротич, не отказывайся, – поддержала отца Аурика. – Считай, что это не подарок, а знак отличия. Ты же теперь Одобеску, правда, папа? – съязвила девушка, недобро сощурившись.

– Я не Одобеску. Я – Коротич, – жестко произнес гость и, развернувшись к Георгию Константиновичу, попросил: – Не обижайтесь на меня. Это принципиально.

– Я понимаю. Понимаю, – забормотал барон Одобеску, проникнувшись к молодому человеку еще большим уважением.

В отличие от гостя, Аурика Георгиевна себя утруждать не стала. Она приоткрыла продолговатый деревянный футляр, мельком взглянула на спрятанное в нем украшение и тут же захлопнула крышку, не проявив никакого любопытства к отцовскому подарку. Коротича это неприятно покоробило, он даже хмыкнул. Аурика оскорбилась и, нагнувшись к гостю так, чтобы он один мог ее услышать, прошипела:

– Чему ты удивляешься, Михаил Одобеску? Из года в год он мне дарит одно и то же. Ни один нормальный человек не выдержит.

– У кого щи пусты, у кого жемчуг мелкий, – не остался в долгу Коротич.

– Щи, это, конечно, у тебя?

– У меня, конечно, императрица Аурика Георгиевна.

– Ты меня бесишь, – еле сдержалась девушка, чтобы чем-нибудь не запустить в сидящего рядом гостя.

– Ты меня тоже, – с елейной улыбкой произнес тот и предложил тост.

– Тост? – обрадовался Георгий Константинович, не прекращавший наблюдать за передвижениями «противника».

– Георгий Константинович! – Миша встал со стула и замер с фужером шампанского. Он очень волновался. Это было видно по тому, как он сжимал и разжимал кулак левой руки. – Глаша! И вы, Аурика Георгиевна. Я хочу поблагодарить вас за то, что вы пригласили меня к себе встречать Новый год. Для меня это невероятно значимо. Особенно сейчас, когда я оказался абсолютно один. Наверное, я не имею на это права, но все-таки скажу. Я вам завидую. Мне очень хотелось бы быть одним из вас, хотя, наверное, кое-кто, естественно, против. – Он посмотрел на Аурику.

– Естественно, – не удержалась она, но тут же опустила голову, не выдержав отцовского взгляда.

– Я все-таки продолжу, – подбодрил себя Коротич и, развернувшись лицом к старшему Одобеску, выдохнул: – Георгий Константинович, я понимаю, что вы разочарованы отношением своей дочери ко мне, и это, конечно, несколько осложняет ситуацию, но, правда, позвольте мне приходить к вам, невзирая на явное отсутствие симпатии в мой адрес со стороны Аурики Георгиевны.

– Миша, – Одобеску сглотнул комок в горле, – друг мой…

– Подождите, – оборвал его Коротич и попытался договорить, но вконец смутился и выдавил из себя: – Будьте здоровы! И вы, и вы, Глаша, и вы, Аурика Георгиевна.

– Буду! – незамедлительно пообещала последняя и резко встала, не обращая внимания на укоризненный взгляд отца. – Давайте выпьем! Папа, цепляй свою селедку! Аурика Георгиевна будет говорить тост.

Назревал скандал, барон Одобеску чувствовал, что ситуация выходит из-под контроля, но вмешиваться остерегался, отмечая про себя, как недобро блестят глаза Прекрасной Золотинки.

– Может, горячее нести? – засуетилась Глаша.

– Рано! – отрезала Аурика и, приняв вальяжную позу, обратилась к соседу: – Коротич, ты нудный. Поэтому я желаю тебе быстрее жениться на какой-нибудь библиотекарше, чтобы вечерами перед сном читать с ней «Науку и жизнь». Ни на что другое ты больше не способен. Только предупреждаю: не вздумай приводить свою грымзу в мой дом! Мало не покажется. А вам (она с вызовом посмотрела на отца) я желаю оставить меня в покое и не пытаться устраивать мою жизнь по своим правилам. И перестаньте прятаться, наконец! Вы взрослые люди, а ведете себя, как дети. Будьте здоровы, мои дорогие родственники, и продолжайте встречать Новый год, а я, пожалуй, вас покину. Пойду пройдусь, пока не покрылась плесенью.

Договорив, Аурика поднялась и демонстративно удалилась, прикрыв за собой распахнутые двери гостиной.

– Ариведерчи! – злобно прокричала она из прихожей и начала одеваться.

– Я ее верну, – вскочил Миша, но тут же был водворен на место:

– Не вздумайте. Пусть идет.

– Новый год же! – взмолилась Глаша и тоже попыталась выбраться из-за стола.

– Ну и что?! – резонно отметил Георгий Константинович и не двинулся с места. – Моя дочь позволила себе хамскую выходку по отношению ко всем присутствующим. Это непозволительно. Мне очень горько осознавать, что именно я немало поспособствовал тому, что из нее выросло такое чудовище. Отцовская любовь слепа.

– Любая любовь слепа, – тихо добавил Коротич.

– Налейте мне водки, мой друг, – попросил его Одобеску. – Помянем мою безмятежную старость.

– Вы прекрасный отец, – попытался поддержать его Миша. – Поверьте! Мне есть, с чем сравнивать.

– Увы! – помрачнел Георгий Константинович. – Нельзя завидовать мертвым, но, похоже, ваш отец оказался на порядок прозорливее меня. Я это вижу.

– Это не так!

– Это так, – Одобеску опрокинул налитую рюмку, отвел руку Глаши с нанизанным на вилку куском селедки. – Простите меня, Миша. За испорченный вечер. За дочь. Право, хотел, как лучше. Старался. Зря.

– Не зря, – выкрикнул гость, не зная, что предпринять для того, чтобы хоть как-то успокоить хозяина дома. – Я сейчас! Буквально пять минут. Найду и приведу.

– Приведите ее, Миша, – всхлипнула Глаша. – Ночь на дворе. А она девушка.

Георгий Константинович не сказал ни слова. И только когда хлопнула за Коротичем дверь, подцепил колечко пропитанного подсолнечным маслом лука и задумчиво отправил его себе в рот.

В последнее время праздники в его семье перестали получаться. И что странно, размышлял про себя барон Одобеску, всегда по одной и той же причине – Аурика. Даже будучи, по выражению Глаши, «поперечной девочкой», она доставляла ему гораздо меньше хлопот: по пальцам можно было пересчитать какие-то оставшиеся в памяти крупные ссоры. Зато в прошедшем году! Дня не проходило, чтобы Золотинка хоть что-нибудь да не выкинула. Как с цепи сорвалась!

– Замуж ей надо! – в унисон хозяйским мыслям произнесла Глаша и поставила перед Георгием Константиновичем чистую тарелку.

– Не хочу, – ответил он ей. И тоже получилось двусмысленно: то ли чистой тарелки не хочу, то ли дочернего замужества.

– Бесится она, – непривычно резко для себя определила помощница Одобеску и села рядом с хозяином, подперев рукою щеку.

– Вижу, – безропотно признал Одобеску. – А мне что делать? Ты знаешь, сколько мне лет?

– Знаю, – Глаша прильнула к Георгию Константиновичу. – Да сколько б ни было! Все ваши.

– Ты не понимаешь! Ты не понимаешь, что такое единственная дочь, единственное любимое дитя!

– Так откуда ж? – моментально согласилась женщина. – Своих-то у меня отродясь не было.

Георгий Константинович почувствовал, что допустил бестактность, и поцеловал Глашу в висок: