Глава седьмая

Власов запер Акима не в конторе, а в чулане за конторой. Среди разного хлама он выкопал там колодку, набил ее на ноги Акиму, а руки развязал. Потом, все так же молча, он принес из конторы ломоть хлеба, поставил на ящик кружку воды, а сам ушел и дверь в контору запер.

Сразу темно стало в чулане. Аким и разглядеть хорошенько не успел, что там в чулане наставлено. Бочонки какие-то, ящики. Сесть бы хоть – устал, да колодка мешает. Большая, нескладная. Чуть двинешься, доска за всё углами задевает.

Вот, когда мальчишкой он был, учеником, вспомнилось ему, тоже кандалы на него надевали, железные только, и от ноги к ноге цепь. А тут обе ноги в одной колодке, только дырка особая для каждой ноги. В тех, железных, будто посвободнее, все-таки ногами двигать можно. И сидеть тогда веселей было – в кордегардии. Кругом солдаты – рассказывают что-нибудь, смеются. А потом на работу водили, в типографию. Жалели его там наборщики. А тут, как повели его, слова никто не сказал. Точно так и надо. Никому дела до него не было. Оно правда, первый он на Ковригина кинулся, ну так ведь не за себя же.

Теснота в чулане. Нащупал кадушку и сел. Сидеть-то можно, хоть и мешает колодка.

Тихо кругом. Только мышь где-то в углу скребется да за стеной, в конторе, писчик, слышно, пером скрипит. Пишет-пишет чего-то. И все нет-нет заохает или сплюнет. Аким вспомнил, что, когда проводили его через контору, у писчика щека была обмотана, – верно, зубы болели.

«Что-то там на заводе? – думал он. – Один я виноватый остался. На каторгу, может, опять сошлют. А может, насмерть запорют. Бывало же».

«Нет, не может того статься, – вдруг решил Аким. Разве что насмерть запорют. А коли жив останусь, освободит меня новый царь. Узнает, что на приказчика кинулся, и велит вернуть. Волю ж он всем дает, стало быть, и мне. Ведь не один он, Аким, мучится на Руси. Наслушался про чужое горе, когда его по этапу сюда на завод гнали. Весь народ как есть кабальные. И всем новый царь волю дает. Указ его Иван показывал. Нет, уж теперь все переменится. Началось восстание – его никто не остановит. Вот только меня-то новый царь, может, и не поспеет освободить, коли завтра насмерть запорют…Лучше уж и не думать… Писчик-то все пишет. И чего он пишет? Светильню зажег. Темно, верно, стало писать. И в чулане немного посветлело. В щель под дверью свет пробился».

Потом писчик зашуршал бумагой и задул светильню. Тут и в чулане у Акима сразу стало черно, как в гробу. А писчик зашаркал ногами, – верно, ощупью к двери пробирался. Аким окликнул его.

Что ж, так и сидеть ночь на кадушке? Хоть в контору бы пустили – на лавку лечь. Но писчик и не откликнулся. Не слыхал, может. Вышел. Снаружи, слышно было, засов задвинул и замок навесил. Двери в конторе толстые, дубовые, а на окне решетка.

Аким еще посидел. Лечь захотелось. Так бы и вытянулся. Спина устала, ноги затекли.

Прилаживался, прилаживался – ничего не выходит. Теснота, да и колодка еще мешает, не переступить – доска и есть доска, а ноги просунуты в дырки.

Сел на пол, держась за кадушку, к стене прислонился, ноги впереди торчат, а голову на кадушку приткнул. Неловко – ноги затекают, шее больно, а иначе никак не приспособишься. Думал – всю ночь маяться будет. Вертел, вертел шеей. И вдруг – голова сама откинулась на кадушку, а мысли точно поплыли все, ни одну не ухватишь… Очнулся, шея болит, ноги затекли, а под дверью точно посерело, – верно, светать начало. На поселке петух пропел. Утро, стало быть. Усмехнулся даже: ту ночь на тулупе лежал – мягко, под головой подушка перовая, а всю ночь глаз не сомкнул. Душу всю бродяга растревожил. А тут скорежился весь, а сон сморил.

Хотел было подняться, – ну вот точно приклеили и к полу и к стене – не двинуться. Только шею разогнул и руками пошевелал, а сам словно каменный, и ноги как чужие торчат.

Прислушался. Не начинает еще работать завод. Колокол не звонил, да и молоты не грохают. А все-таки шумит что-то не вода, нет, шаркает точно, а что – непонять. Близко где-то, а глухо. Шаркаст, шаркает. Что такое?

Загремел замок. Писчик, верно. Нет, прямо к его двери подошли, отодвинули задвижку. Дверь приоткрылась, и из щели высунулась безусая, скуластая голова Власова с громадными, торчащими ушами. Щурит белесые глаза, не видит со свету, смотрит поверху. И вдруг глаза у него стали круглые. Рот раскрылся.

– Господи Сусе, – шепчет, – неужто сбежал?.. Убьет ведь управитель.

Шагнул раз и прямо на колодку наткнулся. Посмотрел вниз, увидал на полу Акима и заругался.

– Ты чего ж это, долгогривый, притаился? Ну, вставай, чего расселся? Готово все, за тобой дело.

Акиму так в голову и ударило – пот проступил. Готово! Неужто вешать будут?

Он завозился на полу, схватился рукой за кадушку, а встать не может.

Тут Власов ухватил его за шиворот, стал поднимать на ноги. Аким уперся рукой о кадушку, – а ноги не согнешь – колодка не дает.

– Ты чего? Смеяться надо мной вздумал! – закричал Власов. – Вставай, говорю!

– Не могу я, – пробормотал Аким.

– И чего ты на полу расселся, дурень? – сердился Власов. – Возись тут с тобой… Эй, Никанорыч! – окликнул он. – Поди, сделай милость. Подсоби.

Писчик, тощий, в длинном казакине, с подвязанной щекой, просунулся в дверь.

– Какое будет ваше приказание, Ксенофонт Ермилыч?

– Да вот долгогривый плюхнулся, да и завяз, – подсоби выволочь. Теснота, главное… не протиснешься… Ну… ну… за плечо… А ты ногами-то… ну… Вот дьявол. Взопрел весь… В чем душа, а…

Наконец Акима кое-как подняли и выволокли в контору, но ноги у него подгибались, и он валился, точно пьяный.

– Да ты что! – заорал Власов. – На руках тебя, что ли?

– Не приспособился, – виновато пробормотал Аким.

Он попробовал шагнуть. Колодка была длинная, дырки для ног не очень тесные, – передвигать можно бы то одной, то другой ногой, да затекли сильно ноги.

Аким ухватился за стол и стал переминаться то на одну, то на другую ногу. Ну, кажется, стоят теперь крепко и двигать ими можно.

– Ну, пошли! – крикнул приказчик.

Аким медленно, ухватившись за Власова, передвигался по комнате, с трудом переставляя ноги. Добрался до двери – порог. Ну нет, через порог никак не перешагнуть и по лесенке не спуститься.

– А, чорт! – выругался Власов. – Вот навязалась назола. Сниму я колодку, чорт с ним. Не убежит, – сказал он больше себе, чем писчику.

Он достал ключ, нагнулся, отомкнул замок, смыкавший две половинки доски, и снял колодку. Аким облегченно переступил с ноги на ногу.

– Руки давай! – крикнул приказчик сердито.

Аким послушно завел руки за спину.

– Пояс сыми…веревки не найти, – проворчал Власов.

Аким послушно снял опояску и опять завел руки назад.

Власов торопливо затянул ему изо всех сил кисти рук и, схватив точно клещами за плечо, поволок к двери.

Глава восьмая

Аким с Власовым вышли на крыльцо. Аким взглянул вниз, да так и дернулся назад. На всем громадном дворе между конторой, плавильными сараями, каналом и церковью, точно солдаты на параде, стояли рабочие. Не думал Аким, что их столько на заводе. Всегда они жались толпой, и сам он там же среди них тискался. А теперь он на них сверху смотрел, с крыльца, а они стояли тихо, как в церкви. Не очень еще светло было. Солнце не взошло еще. На дворе сумеречно было, как в церкви перед заутреней.

Спереди ряда в два или три выстроились мужики – угольщики, оборванные, в лаптях. Ряд от ряда шага на два всего. А за ними заводские. Те маленько почище одеты. Стоят все, не шелкнутся. А по бокам у передних рядов солдаты. Вреди капрал с саблей. Сегодня солдаты Акиму не такие показались, как вчера. Не страшные совсем – старенькие, косички торчат, треуголки мятые, мундиры обтрепанные. Только что ружья в руках. И не много их, солдат, – всего-то десятка три, разве чуть побольше. А ведь как напугали вчера.

За солдатами бабы напирают, иные с ребятами. Только бабы не стрекочут, как всегда. Ребята на руках у них и те притихли.

Власов дернул Акима за плечо и потащил вниз.

Прямо перед Акимом – он даже охнул – у самого крыльца лежала большая вязанка розог, а рядом стояли две широкие скамьи. Не его одного, стало быть, пороть будут. Перед одной скамьей сторож, и у него в руках треххвостая плеть.

«Плетью – это меня», – подумал Аким точно про другого.

Оглянулся, а поправей немного пристроен помост – на бочках доски, солдатским сукном покрытые.

На помосте этом стояли управитель, Беспалов, другие приказчики и заводский батюшка, отец Варсонофий, в рясе, важный, одной рукой бороду расправляет, а в другой руке крест держит.

«Напутствовать, что ли, кого-нибудь? – подумалось Акиму. И вдруг он весь похолодел, даже плечами передернул. – Неужто для меня это попа привели?»

Власов оставил Акима у скамьи, а сам поднялся по лесенке на помост, и тут только Аким заметил, что и Ковригин там же, позади за другими, – не помер, стало быть, хоть вся голова тряпками обмотана.

Управитель вышел вперед. Аким стоял близко, у самого помоста, и хорошо его разглядел. Гладкие щеки надулись, покраснели, на лбу морщины, – видно, что сердится. Кафтан черный, тонкий. Поднял руку, рука белая, а вокруг руки кружева болтаются. На площади так тихо стало, будто нет никого.

– Заводские люди! – крикнул управитель на всю площадь. – Охулку вы на свой завод положили. Завод наш первый по всей округе. Хозяин, Яков Борисыч, самой государыне ведом. От государыни награждение получил в дворяне его государыня возвела, чин пожаловала. Всем нам от этого почесть. Вам бы благодарствовать ему по гроб жизни, а вы бунтовство учинили. На верного хозяйского слугу злодейским обычаем руку подняли. Как и довести про то хозяину, не ведаю. Сказывайте, кто начинщики? Смутителей лютой казнью казним. А на вас хозяин зла не попомнит.

Управитель остановился и поднял глаза на толпу. И как только он замолчал, опять тишина стала, точно на заутрене, когда хор из церкви выйдет. День тихий, теплый, хоть и без солнца. Рабочие глаз от земли не поднимают. Стоят, словно молятся.

Управитель все смотрел на рабочих. Ждал. И вдруг как закричит:

– Запирательство чините! Нещадно казнить вас буду! Эй, Власов! Обходи ряды, веди сюда каждого десятого. Капрал, вели изготовиться солдатам. Коли кто шум сделает или с места сойдет – стрелять!

Капрал скомандовал:

– Налево кругом! Ружья наизготовку!

Солдаты обернулись к толпе и взяли ружья на прицел.

Но рабочие и тут не шелохнулись.

А на помосте никто не смотрел на площадь.

Беспалов шепнул что-то сторожу. Тот сбегал в контору и принес оттуда короткую скамью. Управитель милостиво кивнул Беспалову и сел.

«Чорт гладкий! – сердито подумал Аким. – Ему и горя мало. Живет, как у Христа за пазухой. Люди на смерть идут, а он и не взглянет».

Аким старался не думать, что с ним самим сейчас будет, и нарочно глаз не отводил от управителя. Как глянешь на него, злоба такая поднимается, что обо всем забудешь. Ишь сидит, точно у себя дома, вынул из кармана табакерку и клетчатый платок, достал понюшку, потянул с большого пальца сперва одной ноздрей, потом другой. Обмахнул платком камзол на груди. Потом точно насторожился, голову поднял, лицо все сморщилось, и он чихнул – громко, смачно, на всю площадь. Беспалов наклонился и что-то пошептал ему, – здравия пожелал, верно. У управителя лицо стало довольное, доброе, точно он не чихнул, а причастие принял.

Акима еще больше разобрала злоба, он чуть не вслух выругался и с досадой отвернулся.

Господи! А на площади то что творится. Власов с двумя сторожами ходит по рядам, точно по лесу. Отбирает людей, будто деревья метит для рубки. Угольщиков уж всех обошел, покуда Аким на управителя загляделся. У скамей, недалеко от Акима топталось уже десятка два отобранных мужиков со связанными назади руками.

Аким присмотрелся к ним. Так и есть Нил тут же среди них стоит. Трясется весь. Ведь этакий незадачливый мужик. Во всем ему не везет. Дети все перемерли, когда на завод их из деревни гнали. Остался один Сенька. И тот долго не протянет – щуплый, в чем душа. Да и сам Нил еле на ногах стоит. Надо ж было ему десятым оказаться. А Власов уже дальше считает. «Один, два, три…» Шагает он вдоль ряда, а все головы в ряду поворачиваются ему навстречу. Глаз не отрывают от него… «Семь, восемь, девять… Десятый – выходи!» И десятый сейчас же покорно поворачивается спиной, а сторож связывает ему назади руки.

Те, мимо кого Власов со сторожами прошли, сразу успокаиваются, точно отдыхают. Поворачиваются друг к другу, переговариваются. И лица совсем другие у них становятся, а связанные бредут между Власовым и сторожами, свесив головы на грудь, не оглядываясь. Когда ряд кончается, сторожа отводят связанных к скамьям, а Власов заворачивает в следующий ряд и снова считает: «Один, два, три, четыре…»

Аким вытягивает голову и тоже, не отрываясь, следит за Власовым. Эх, Федьку, Акимова подручного, забрали. Разбитной такой всегда парень. Ни перед кем не смолчит. А тут затрясся весь, плачет… Цыгана, кажись? Нет, не его, рядом. Ну, с Цыганом бы, пожалуй, худо было. Даром не дался бы. Первый он мастер на заводе. Да и силища у него. Он бы этих сторожей расшвырял кого куда. Пожалуй, и солдат бы не побоялся. «А где же Захарка?» – вспомнил вдруг Аким. Площадь большая. Кто в задних рядах стоит, – не разглядеть, и Власова голос чуть слышен уж стал. Видно только, как сторожа приводят к скамьям кучку за кучкой. До сих пор, слава богу, Захара не привели.

Целая толпа уже перед скамьями набралась. Стоят все, уставившись в землю. Головы ни один не поднимает.

Наконец, последних вывел сторож, а за ними сам Власов подошел.

– Все, Семен Ананьевич, – сказал он – сто двадцать три.

– Счет правильный? – спросил управитель Беспалова.

– Как есть правильный, Семен Ананьевич, – ответил Беспалов, глядя на управителям ясным глазом. – Заводских у нас тысяча семнадцать. Да мужиков-угольщиков в работе двести тринадцать. Всего тысяча двести тридцать.

Управитель встал, подошел к краю помоста и крикнул сердито:

– Всех бы вас отодрать, неслухи, псы смердячие! Только лишь, зная милосердие хозяина нашего Якова Борисыча, десятого велю. А вам всем то для острастки. Глядите и напредки памятуйте. Кто ослушен явится, – батогами!

Управитель повернулся и отыскал глазами Акима.

– А тебе, грамотей, ведомый сомутитель, – плети, две сотни плетей!

Две сотни! Не сбавил, стало быть.

Аким дернулся, хотел руками взмахнуть, да руки у него были крепко стянуты за спиной. Он только шагнул вперед и, сдержав крик, заскрипел зубами. Две сотни! Плети – это те же кошки. В типографии, когда он мальчишкой был, раз ему тридцать кошек дали. Так и то он едва жив остался. А тут двести. Разве выдержать? Так он и знал, что помирать нынче придется.

В ушах у него загудело, точно он под воду ушел, и он сразу и слышать и видеть перестал.

Не слышал он, что еще говорил управитель. Не видел, как Власов подошел к толпе связанных угольщиков и заводских и развел их на две стороны, чтоб не загораживали скамьи. Не заметил, как сторожа вывели из толпы двоих мужиков, развязали им руки, велели снять рубахи и спустить порты, как повалили их на скамьи и прикрутили веревками руки и ноги. Не видел, как они лежали среди площади, голые. Один, старенький, дряблый, с тонкими как щепки ногами, трясся весь и стукался головой об скамью. Другой, крупный, здоровый, стиснул зубы и вертел головой, озираясь во все стороны, точно волк соструненный. А над обоими стояли сторожа с пучками длинных розог в руках.

На площади все затихло, и тысячи глаз не отрываясь смотрели на скамьи.

– Начинай! – крикнул вдруг Власов. Розги взлетели вверх и свистнули, рассекая воздух.

И разом Аким, точно вынырнул из воды, стал снова все слышать и видеть.

Опять ненавистный голос Власова громко высчитывал: «Раз, два, три, четыре…» И с каждым его словом со свистом взмахивали розги и хлестали по голым спинам.

Старик на скамье весь извивался, выл, визжал, а молодой молчал, только плечи у него вздрагивали и ноги судорожно дергались.

Аким при каждом ударе втягивал голову в плечи, точно и по его спине хлестали розги.

«Вот сейчас, сейчас этих кончат, и меня», – думал он. И в голове у него мелькало что-то быстро и беспорядочно… Станок типографский вдруг представился. Как он не в ту сторону ручку дернул, мастер-то, Андрей, как перепугался… «Не миновать тебе кошек», – шепчет… Потом Захар вдруг вспомнился… Так и не выучил его Аким грамоте… Теперь уж не выучит.

Холодно! Аким передернул плечами. Тимофею вон жарко. Аким посмотрел на сторожа, поровшего молодого мужика. Старается, пёс! Ишь рукав под мышкой лопнул, – что дальше, то больше рвется.

– Сорок восемь, сорок девять, пятьдесят… – считал Власов. – Хватит. Отвязывай. Вон тех двух бери.