Она привычно пересчитывала всех по головам, смотрела, кто уже успел сбросить ботинки и шапку…

– Один, два, три… десять, одиннадцать…

И нахмурилась.

– Где Серёжа? – спросила уже громче.

Дети переглянулись, кто-то пожал плечами, другие даже не услышали – раздавался привычный гул, капли падали с варежек, доносились голоса:

– У меня пуговица оторвалась!

– А у меня варежка пропала!

Воспитательница выглянула в коридор, растерянно оглядела пустые вешалки, потом надела пальто, накинула платок, быстро обулась и вышла на улицу – взгляд цеплялся за детскую площадку, за домик, за сугробы. Серёжи нигде не было.

– Вы не видели Серёжу? – спросила она у нянечки, та, пожав плечами, вышла за ней.

Вместе они обошли площадку, заглянули за сарай, за сугробы, где обычно дети прятались. И только возле деревянного домика, в самом углу, заметили неровный след на снегу и шарф, перекинутый через железный поручень.

– Серёжа… – голос у воспитательницы дрогнул.

Мальчик лежал на боку, лицо его было белое, шарф туго затянут.

В этот момент всё замедлилось: нянечка побежала за телефоном, дети сбились в кучу у окна, некоторые заплакали, остальные замерли – никто не понимал до конца, что случилось, но все уже чувствовали: теперь в этом садике что-то навсегда сломалось.

Воспитательница дрожащими руками сняла шарф, пыталась привести мальчика в чувство, няня звонила в скорую.

В группе воцарилась звенящая тишина. Мальчики и девочки смотрели на взрослую растерянность – и никто не осмеливался нарушить её ни словом, ни движением.

Когда родителей стали вызывать по одному, все молчали.

Вечером, уже дома, Марина впервые за долгое время не смогла ни о чём расспрашивать сына. В голове крутились только два слова: «Не досчитались…».

В подъезде, на лестничной площадке, кто-то вполголоса говорил в телефон, другие обсуждали между собой:

– Да что там говорить, у всех садики такие. Зарплаты копейки, вот и работают абы как.

– Ну да, а дети при чём?

– Все виноваты, но никто не виноват… – шёпотом подытожил кто-то на лестнице. – Вот только дети ни при чём.

Остальные промолчали, и разговор быстро затих.

После того дня детский сад закрыли – на несколько дней, может, на неделю. По коридорам ходили строгие женщины в тёмных пальто, приезжали люди с блокнотами, изредка появлялись чужие, непривычные лица. Дети остались дома, и даже взрослые теперь говорили тише, не обсуждали происшествие в голос, а только шептались между собой на кухнях.

В это же время воспитательница, сидя на кухне в темноте, думала, что теперь её тоже никто не слушает: ни заведующая, ни родители, ни даже собственная совесть. Она перебирала в голове, что можно было сделать иначе – но в этом списке не было конца.

Позже, когда шли разборки, заведующая только кивала: «Никто не виноват лично, все просто устали, не справились, у всех такое случается…».

Когда, наконец, садик снова открылся, всё было не так, как прежде. Родители держали детей за руку чуть крепче, воспитательница долго молчала, глядя в окно, а няня стала строже следить за порядком и проверять замки на калитке. Но главное – это ощущение тишины: никто не спорил, не бегал по коридорам, даже самые шумные мальчики играли почти беззвучно.

В группе осталось одно пустое место – никто не предлагал сесть туда, даже игрушки, которые раньше лежали там, дети старались складывать на полку аккуратно, не оставлять лишнего, будто боялись разбудить того, кто мог притаиться в пустом углу. Даже самые шумные теперь играли тише – и когда взрослые смотрели на этот угол, каждый чувствовал внутри пустоту, как от невыносимого, невидимого провала.

Воспитательница почти не подходила к детям – будто её голос мог оборвать хрупкое равновесие. Иногда, вечером, она задерживала взгляд на пустом месте у окна, и казалось: вот там, в этой тени, может исчезнуть любой, если только отвернёшься.

Родители встречались взглядами в коридоре, но никто не решался заговорить первым. Однажды Марина поймала себя на том, что специально не смотрит на воспитательницу – не потому что винит, а потому что боится услышать ответ на свой невысказанный вопрос.

В группе дети сидели по углам, Лена прижимала к себе куклу так крепко, будто только это могло спасти от беды. Марина, забирая сына вечером, смотрела на воспитательницу – та встречала взгляд, но не находила слов, только устало кивала.

А в углу, среди забытых кубиков, кто-то шептал:

– Домовой забрал… Потому что никто не смотрел.

Вечерами этот шёпот возвращался к детям во сне: иным мерещилось, что игрушки двигаются сами, другим – что за шкафом кто-то шуршит. Теперь каждый раз, уходя домой, дети оборачивались – вдруг кто-то остался в углу, в тени, и теперь будет ждать, пока взрослые снова не отвернутся.

Иногда, перед сном, кто-то из детей просил:

– Давай уберём игрушки… Просто на всякий случай.

В каждом углу теперь будто жила тревога: стоило только отвернуться, и она могла забрать любого, попавшего под руку.

2. Множество путей

Лето в Петербург всегда приходит внезапно, как чужое письмо, упавшее в почтовый ящик: ты уже забыл, что вообще ждёшь чего-то хорошего, а тут вдруг – солнце, как на юге, и запах липы, и окно на кухне не закрывается даже ночью, потому что воздух – подарок, не надышишься за год.

В такую редкую неделю в доме Артёма всё меняется: будильник не нужен, потому что свет сам бьёт в веки ещё до семи, и, если бы не Лена, которая дышит рядом так громко и ровно, что кажется – за окном море, он бы мог подумать, что проснулся не в своей жизни, а где-то на каникулах, в чужой юности.

В такие утра воздух кажется плотным, насыщенным чужими голосами: с самого раннего утра во дворе хлопает дверь, соседка с третьего этажа кидает мусорный пакет прямо из окна, кричит что-то мужу. Под окнами уже шумят машины, люди спешат к метро, кто-то выгуливает собаку и уговаривает её не бежать за голубями. На лестнице скрипит тележка – бабка с первого этажа снова едет за хлебом и ворчит на весь подъезд.

Артём слышит всё это сквозь полудрёму, и ему странно спокойно – как будто этот гул и есть доказательство жизни: пока вокруг хлопают двери, сосед ругается за перегородкой и пахнет свежим хлебом снизу – значит, всё идёт правильно, ничего не случилось.

В такие дни вспоминаются детали, о которых обычно не думаешь: плитка у лифта тёплая от солнца, на стекле отпечатки детских ладошек, в подъезде пахнет кофе, и даже ржавчина на почтовых ящиках кажется почти уютной.

Он не открывает глаза сразу – слушает, как в квартире гуляет воздух, как Томас, их полосатый кот, стучит хвостом по полу, проверяя, кто первым сдастся и встанет. Иногда Артёму кажется: если он задержится в этой паузе ещё минуту – всё обнулится, и день не начнётся вовсе, и все эти простые вещи, что рядом, исчезнут в каком-то нелепом сне.

Лена спит на спине, чуть разомкнув губы, и во сне держит его за палец, будто боится отпустить. У неё привычка – в самую жару уходить в сон с головой, и Артём всегда удивляется, как она не задыхается под двумя одеялами. Иногда он гладит её по плечу – медленно, чтобы не разбудить, просто чтобы вспомнить: вот она, рядом, жива, не где-то, а здесь.

Однажды он сдается, медленно выбирается из-под её руки и идёт на кухню – босиком, чтобы не скрипеть половицами (впрочем, увы, если половицы скрипят, то им всё равно – босиком ты или в тапках). Томас уже ждёт, прыгает на стул, смотрит обвиняюще – как только коты умеют.

– Я понял, понял. Сейчас будет, – шепчет Артём.

Старая турка, молотый кофе из мешочка с зажимом, ложка сахара для Лены, соль на кончике ножа, чтобы не убежал. Вода закипает – всё кажется вечным, пока не прозвенит будильник.

Он смотрит в окно: двор ещё сонный, дворник в яркой жилетке поливает дорожку из шланга, у магазина внизу уже очередь – кто-то за хлебом, кто-то просто так, поболтать.

Хлеб вчерашний, но если намазать толстым слоем масла, Лена скажет, что ничего не заметила.

Пахнет почему-то детством – не летом даже, а тем июнем, где он ещё мальчишка, и никто не знает, что потом всё станет иначе.

Лена появляется на пороге кухни, как во сне, но смотрит сразу строго:

– Почему меня не разбудил? – голос хриплый, чуть недовольный, но не по-настоящему.

– Ты так спала, что я не рискнул. И вообще, ты полночи что-то листала, слышал, экран светился, – улыбается Артём, не глядя на неё.

– Я искала вчерашний заказ… и комментарии читала, – фыркает Лена, садится на табурет. – И всё равно не помню, о чём они.

Томас, уловив момент, тут же прыгает ей на колени, довольно урчит.

– У тебя он всегда на коленях, – ворчит Артём, – точно любит больше меня.

– Нет, он просто знает, кто у нас слабое звено. Я слишком мягкая для него.

– Для меня тоже, – чуть тише говорит он, отрезая хлеб.

Лена тянется за кружкой, не попадает, зевает в кулак.

– В следующий раз разбуди меня всё-таки… Даже если кофе не готов.

Лена уходит на минуту в ванную, а Артём быстро убирает крошки со стола – знает, что она не любит начинать день с бардака, но всё равно забывает насыпать Томасу корм, и кот смотрит на него с укоризной – прямо как Лена, только молча.

Возвращается Лена, смотрит строго:

– Ты, как всегда, обещаешь, но потом забываешь, – говорит она, но в голосе больше привычного ворчания, чем упрёка.

Артём улыбается, пожимает плечами – он давно сдался в этих мелочах.

– Помнишь, как ты первый раз потерял мои ключи? – вдруг спрашивает Лена, и голос у неё становится мягким, почти тёплым.

Артём сразу вспоминает первый месяц в новой квартире: коробки повсюду, запах свежей краски, неразобранные вещи и постоянная путаница с ключами – то терялись, то вдруг находились в самых неожиданных местах.

– Я тогда всерьёз думал, ты меня выгонишь, – смеётся он, вспоминая, как искал ключи в грязном подъезде и чуть не поругался с соседкой.

– А я боялась, что ты просто уйдёшь и больше не вернёшься, – отвечает Лена, уже не смеясь, а как говорят люди, слишком хорошо знающие друг друга. Они давно не боятся быть смешными.

Между ними на секунду возникает тёплая пауза – какая бывает только у тех, кто многое пережил вместе.

Томас в это время обходит их по кругу, трётся о ноги, словно тоже вспоминает что-то своё – и утро снова становится чуть тише, чуть ближе к тем самым дням, когда всё только начиналось.

– Вот уж не знаю, – усмехается Артём, – ты в первые пять минут всегда меня пугаешь.

– Потому что в первые пять минут ты особенно бесишь, – улыбается она в ответ, уже чуть теплее.

Они завтракают молча, каждый греется в своей тишине. Лена ест быстро, параллельно что-то читает в телефоне – новости, какие-то переписки, иногда бросает короткий взгляд в окно, словно беспокоится: не опоздать бы. Артём машинально наблюдает, ловит взгляд на том, как у неё слиплись волосы, как она морщится с первым глотком кофе.

– Кофе сегодня горчит, – говорит она небрежно.

– Значит, будешь бодрая, – улыбается Артём.

Томас прыгает на подоконник, мяукает, требовательно смотрит в чашку Лены.

– Этот мошенник, – вздыхает Лена. – Опять думает, что ему что-то перепадёт.

– Он, как и я, на всё надеется, – отзывается Артём, кивает на булочку.

Она отламывает маленький кусок, кидает коту, потом смотрит на Артёма, улыбается:

– Не забудь сегодня купить хлеба.

– Уже отметил в голове.

– Вот только не забудь, а то я тебя знаю.

Они снова замолкают, завтракают. Ни одной фразы – «про жизнь», ни одной мысли – «про случай».

Просто утро обычных людей, не подозревающих, что любое следующее может стать последним.

Они собираются на работу: Лена долго ищет ключи, забывает, куда положила зонт, ворчит на погоду («вот увидишь, дождь всё равно пойдёт к обеду»).

Перед выходом Артём хватает её за руку, прижимает к себе, долго не отпускает.

– Позвони, когда доедешь, – говорит он.

– Конечно, – улыбается Лена. – И ты мне.

Когда она уходит, в квартире как будто тускнеет свет.

Артём слушает, как хлопает входная дверь, как Томас устраивается на подоконнике, ловит первую тень от дерева во дворе и только тогда понимает – утро закончилось, и день уже начался.

Он выходит следом и идёт к машине, бросает сумку на пассажирское сиденье, включает радио – прогноз погоды, кто-то поёт летнюю песню, город звучит как обещание.

На перекрёстке привычная пробка – всё те же лица за рулём, кто-то сигналит без толку, кто-то залип в телефон. Дети на самокатах проносятся у самого бордюра, у девушки из соседнего авто орёт радио, водитель обругал другого через стекло – привычная, как воздух, суета.

Артём ловит себя на том, что просто ждёт, когда загорится зелёный, а мысли где-то далеко: вспоминает, закрыл ли дверь, напоминает себе купить хлеба. Всё идёт своим чередом – ни зла, ни особой радости, просто утро, в котором нет ничего удивительного.

Зажигается зелёный.

Он чуть замешкался – задумался, поиграл пальцами по рулю, отвлёкся на радио.

Сзади кто-то коротко сигналит – «ну давай же, поехали!»

И тут – резко, на красный – на огромной скорости вылетает тёмная иномарка.

Она проносится перед самыми машинами, все, кто стояли впереди, рефлекторно жмут на тормоза, доносится ругательство.

Артём вжимается в сиденье – только что он мог поехать, буквально на секунду раньше, и тогда всё бы оборвалось, – но теперь просто смотрит вслед уносящейся машине, и его пальцы холодеют.

Сердце отбивает короткую дробь, потом стихает. Остальные машины трогаются, кто-то ещё сигналит. Всё приходит в привычное движение, как будто ничего не было.

Он едет дальше, будто ничего не случилось, но внутри – легкая дрожь, немой вопрос: «А если бы не задумался?..»

(Эхо других миров – 1)

В том мире Артём не вернулся домой. Лена весь день ждала его сообщения – «добрался, купил хлеб» – но телефон молчал. Вечером она пересматривала фотографии, перезванивала друзьям, в квартире становилось всё тише. Томас долго сидел у двери, потом ушёл в пустую комнату. В другой реальности никто не сказал продавцу в булочной: «Для Лены», багет так и остался на полке. У коллеги закончился рабочий день – но никто не напомнил про встречу в обед. На кухонном столе осталась булочка, которой так никто и не коснулся. В этот день мир для кого-то стал необратимо другим.

В офисе страховой фирмы «Северная гарантия» всё как всегда: в коридоре пахнет вчерашним кофе и бумагой, кто-то шумит у копировального аппарата, из переговорки доносятся тихая ругань – не работает принтер, не сходится отчёт, не туда положили документ.

Артём входит, здороваясь вполголоса. Михаил машет рукой из-за экрана, не отрываясь от своего отчёта.

– Привет.

– Привет, – бросает Артём, бросает сумку под стол, садится.

Несколько секунд просто молчит, щёлкая мышкой, будто ждёт, когда тело догонит мысли.

Всё идёт своим чередом: коллеги спорят, кто сегодня последний зайдёт к начальнику, кто опять забыл что-то скинуть на почту, кто принес с утра кекс и не признался.

Жалуются на новый чай – «опять дешевый, как из автомата», или ругают кондиционер и рассказывают о пробках.

Артём слушает, но сам весь ещё в дороге – утренний светофор крутится в голове, как застрявший фильм: вот он замешкался, чуть не поехал первым, вот на красный пронеслась та тёмная машина.

«Каждое утро народ так летит… – думает он, – а ведь мог бы и не доехать. Просто минус одна жизнь – и всё. Лена бы ждала смс, кот бы ходил у двери, здесь никто сразу и не заметил…»

Он вдруг замечает, что держит кружку обеими руками, слишком крепко. Ставит её на стол чуть шумнее обычного, – и тут же возвращается в поток.

Михаил спрашивает про отчёт, Вера спорит про отпуск, в углу кто-то делится «гениальной» шуткой.

У каждого своя развилка. Миша жалуется: если бы не задержался на утро, попал бы в пробку и не увидел, как у метро парень помог бабушке донести сумки. Вера перебирает билеты: в прошлом году хотела улететь в Сочи, но передумала в последний момент – теперь говорит, что именно тогда всё пошло иначе.

Секретарша Лиля пишет что-то на салфетке, потом рвёт её на части, улыбается Артёму:

– Видел бы ты, как моя дочка сегодня впервые сказала «мама».

Такие моменты обычно не замечают, но иногда именно из них строится память – «а вот если бы я не опоздала на автобус», «если бы не пропустил звонок».

В столовой тоже всё как обычно:

– Котлеты сегодня ещё хуже, – говорит Лариса.

– Не может быть хуже, – смеётся Миша.

Кто-то стучит ложкой и пересчитывает дни до отпуска, кто-то молчит, глядя в окно.

В обед обсуждают, куда поедут в августе, хотя все знают – снова никуда.

Артём шутит вполголоса:

– Я, между прочим, сегодня бессмертный.

– Ты всегда так говоришь, – отмахивается Вера.

– Но сегодня – особенно, – отвечает он почти без улыбки.

Они смеются – коротко, не по-настоящему, просто чтобы не молчать.

День катится дальше: письма, бумаги, звонки, кто-то ушёл пораньше. К вечеру солнце бьёт в окно, на столе тает пятно света, снова доносится ругань на кондиционер.

Всё держится на этих мелких привычках, ритуалах – на уверенности, что завтра все будут на местах.

Иногда, глядя в окно или просто останавливаясь у кофемашины, Артём ловит себя на странной мысли: ведь каждый день – миллионы вероятностей, когда всё может оборваться. Не только утренний перекрёсток: поезд в метро, ступенька на лестнице, упавший с крыши кирпич, чья-то небрежность на улице, неудачная ссора, резкая боль, случайная новость, чужой страх.

И, может быть, именно в этой повторяемости – самое настоящее, хрупкое счастье: не ждать перемен, а просто быть здесь, среди своих людей, знать, что сегодня всё идёт своим чередом.

Иногда всё кажется такой мелочью: один неверный шаг, одна задержка, чей-то взгляд – и день пошёл бы иначе. Но всё это обычно не видно: всё растворяется в шуме дня. Ты не знаешь, сколько раз случай протянул тебе руку, а сколько – промолчал.

Обычно об этом не думаешь. Но после такого утра начинаешь ощущать: у каждого – свои невидимые перекрёстки, и никогда не знаешь, какой из них станет последним.

И всё равно – живёшь дальше, как будто ничего не было.

(Эхо других миров – 2)

В этом мире Артём не пришёл на работу. Его стол так и остался пустым, никто не стал перебирать бумаги – просто затерялся один день, и никто не спросил, куда он делся.

К вечеру Лариса вылила его остывший чай. Михаил первым вышел из офиса, даже не вспомнив, кого ждал утром у турникета. Вечером все разошлись – просто стало чуть тише.

Вечером Артём встречает Лену у метро. Она приходит чуть раньше, спешит навстречу, прижимается первой.

– Пойдём, – говорит она. – Только не домой. Просто погуляем, ладно?

Они идут к Малой Неве, садятся на лавку ближе к воде. Ветер чуть колышет траву, рядом визжат дети, кто-то смеётся, над городом низкие облака и рассеянный свет.

Лена берёт два мороженых, даёт одно ему. Ест быстро, слизывает капли, чтобы не испачкать платье, Артём улыбается – наблюдает за тающим у нее на носу белым пятном.

Молчат – каждому хватает просто быть рядом. Иногда она смотрит в воду, он – на неё, и всё кажется почти невозможным: этот свет, этот вечер, её ладонь в его руке.