Июль. Жаркий полдень. Солнце, как огромный раскалённый шар, висит прямо над головами жниц, сосредоточенно убирающих хлеб. Мужчин среди них нет, они все на гумне, молотят рожь. Вдруг из-за стога ржи появляется огромный бурый медведь, приближается к женщинам и останавливается на некотором расстоянии от них, не спеша напасть на кого-либо. Так и стоит, как обученный танцам, задрав вверх передние лапы. Хотя в его позе не ощущалось злого умысла, не похоже было, чтобы он собирался умыкнуть кого-то из красоток, среди женщин поднимается визг, крик, переполох, все бросаются врассыпную. Но, видимо, и медведи в кичкальнинских окрестностях были той же хитрой, мишарской породы. Ещё двое мохнатых заранее заблокировали женщинам все пути к отступлению. А тот первый хнычет, стонет, сердится, будто хочет что-то сказать, но объяснить не может. Наконец одна из женщин, то ли самая бойкая, то ли самая любопытная, любившая стрелять глазками по сторонам (это уж так и останется вековой тайной), бросает взгляд на ревущего медведя и видит, что в его лапу вонзилась острая дубовая заноза. Она поняла, что великан молит о помощи. Женщина, собрав всё своё мужество, подошла к медведю, погладила его по голове, вытащила занозу и перевязала рану своим головным платком (естественно, как любой крещёный татарин считает себя правнуком Бориса Годунова – царя, так каждый житель Кичкальни приводит неоспоримые доказательства своего родства с этой женщиной). На другой день этот медведь принёс своей спасительнице кадушку дикого мёда, выразив таким образом свою благодарность, уважение и восхищение.

Люди старались оставить о себе память в названиях знаменательных мест. Нетрудно понять, что за такими названиями, как Хабетдинова тропа, дорога Башира, канава Хаматши, Халилова межа, пасека Зили, Валиевы ульи, Мулла-гора, Родник муллы, стоят сильные личности. Выходцы из именитых семей понимают, что попасть в народный язык и сохраниться в нём нелегко. Говорят, что на возвышенной части деревни, именуемой Чебил, когда-то жили чуваши. Теперь от них осталось лишь это название. Сами они растворились в другой национальной среде, или переселились.

В XVIII веке кичкальнинцы были втянуты в лашманство (на заготовку корабельного леса). Толстенные дубы, стянутые по двадцать – тридцать брёвен, отправлялись в Чистополь, оттуда по Каме на сваи для фундамента новой столицы – Санкт-Петербурга. Говорят, если душа не лежит, то кровь тянет. Дубы из кичкальнинских лесов, лежавшие сваями на основании города, постоянно «звали» своих земляков. Жители нашей деревни, не желая создавать конкуренцию мишарам из Сергача в Москве, выбрали для поселения духовную столицу России. Сейчас в Питере проживает довольно много потомков-выходцев из Кичкальни. Среди них и мои тётушки Фатыма и Раиса с девичьей фамилией Галиуллины, со своими детьми и внуками. Некоторые кичкальнинцы переселились в Среднюю Азию и служат там во благо узбекской, киргизской, таджикской нациям, другие приумножили население Урала.

В начале ХХ века зажиточные жители деревни, уже почуявшие вкус денег от торговли, осознали, что деревянными домами в историю не войдёшь, наладили изготовление красного кирпича из местной глины. В результате прямо в центре Кичкальни появились две краснокаменные палаты. Одну построил Шакир-бай, другую, соперничая с ним, возвёл Шагит-бай.

Долгие годы в этих домах, у которых один хозяин был расстрелян, другой сослан, размещались правление колхоза, сельсовет, торговые организации. Новые каменные дома появились только в последние лет десять – пятнадцать. Дерево сейчас используют только для строительства бань, заборов или для растопки печи. Так что кичкальнинский народ тоже «перешагнул» в «каменный век».

Какие только районы не украшала собой трудолюбивая Кичкальня. В 1930 году она была включена во вновь созданный Билярский район, в 1935 году вошла в Тельманский, во времена хрущёвского волюнтаризма, в 1958 году вновь переходит в Билярский, а с 1962 года становится южной границей Нурлатского района. В общем, кидали Кичкальню, кто куда хотел, будто щепку в потоке бурлящих политических событий.

Трагические ветры ХХ века докатываются и до Кичкальни. Самые бравые парни деревни участвуют в Первой мировой войне, воюют против белочехов, против войск батьки Махно, привлекают их к грязному делу по подавлению национального движения так называемых «басмачей». Поскольку каждая деревня должна иметь своего героя, так и Кичкальня выдвинула из своей среды красного комиссара Зигангира Разяпова, всей душой верившего в идеалы Октября и отдавшего все силы ради его победы. Естественно, судьба его трагична: в результате предательства зажиточных односельчан он попал в руки белочехов и был ими расстрелян.

Во Второй мировой войне 115 мужчин из Кичкальни так и остались лежать в чужих землях. Почти в каждом доме одна потеря, в некоторых – две, три… Ради чего, ради какой счастливой жизни погибли эти люди, никто не знает, никто не может объяснить. Ещё одна особенность Кичкальни – её стремление к знаниям, к просвещению. Уже во второй половине ХIХ века аксакалы деревни съездили в Чистополь и привезли оттуда просвещённого муллу по фамилии Бикчурин. Этот духовный сан пустил в Кичкальне глубокие корни. Его потомки и в соседних деревнях вносят значительный вклад в обучение и просвещение населения. Вали-ага Бикчурин первым заложил фундамент светской школы в Кичкальне. В истории сохранилось имя булгарского хана Бикчуры, воевавшего против монголов. В наших краях и сейчас это имя встречается довольно часто. Например, журналиста Исхака Бикчуру учёные упоминают так же часто, как писатели имя Тукая. Известный татарский писатель М. Магдиев довольно подробно пишет об этой личности в своём научном исследовании о литературе начала ХХ века. Довольно много места отведено этому человеку и в повести Р. Батуллы «Тоньше волоса, острее ножа». Он изображён писателем развязным, бесцеремонным молодым человеком, частенько входящим в комнату Тукая подвыпившим. Короче, перед нами человек, растерявшийся, не сумевший определить свою жизненную стезю. Но как бы то ни было, это интеллигент, один из близких друзей Тукая. Непонимание реальной действительности, противоречивое восприятие мира приводят его к самоубийству.

Нариман Бикчурин, современный потомок этого рода, долгое время успешно справлялся с обязанностями директора школы, а затем – заведующего отделом образования Нурлатского района. Это был истинный интеллигент, всей душой преданный своему делу. Он запомнился нам, его ученикам, своей развитой русской речью, прекрасным знанием мировой истории и истории татарского народа. В то время я ещё не знал об Исхаке Бикчуре, поэтому не догадался, не успел расспросить о нём у Наримана Валиевича.

Как и все сёла, имеющие школы или медресе, являющиеся с давних пор центрами просвещения и лучами света для всех окрестных жителей, Кичкальня тянется к знаниям. Особенно сильна тяга к получению высшего образования. Здесь живут люди, устремлённые в будущее. Результат этого налицо: деревня одарила республику двумя докторами наук (филологических и медицинских), журналистами, членами правительства, руководителями высокого ранга, разными специалистами. Одних только председателей колхозов и совхозов вышло из Кичкальни около 25 человек. Галиуллин Асхат и Ахметвалиев Марат были руководителями сельского хозяйства Нижнекамского и Верхнеуслонского районов. Они и сейчас на ответственных должностях. Наверное, нет человека, который бы не слышал о знаменитом специалисте по сельскому хозяйству Фалисе Валиеве, который, окончив отделение татарского языка и литературы Казанского госуниверситета, долгие годы работал директором школы, руководителем колхоза, председателем совета Заинского района, много лет был депутатом Госсовета РТ. Этот кипучей энергии, подвижный, как ртуть, быстрый, как шаровая молния, человек оказал большую помощь своим землякам в решении многих проблем. Есть надежда, что ещё один выходец из Кичкальни, Рашит Вагапов, «новый бай», работавший когда-то на заводе «Оргсинтез» начальником производственного цеха, одним из первых понявший дух и выгоды перестройки, имеет теперь собственное дело, думается, также не оставит земляков без своей опеки. Не зря он носит имя и фамилию знаменитого татарского певца Рашита Вагапова: он тоже очень любит петь.

Даже в годы массового переселения из сёл в города в Кичкальне не убавилось ни число жителей, ни число домов. Рождаются и подрастают дети в достаточном количестве, чтобы содержать среднюю школу. Правда, в последние годы возникла одна неожиданная проблема: число холостых мужчин становится всё больше и больше. Девушки, окончив среднюю школу, уезжают в города, поступают в высшие учебные заведения, техникумы, в крайнем случае устраиваются на работу, но в село не возвращаются.

У парней же после школы – армия. После армии солдат, повесив через плечо свои армейские кирзухи, возвращается в родную деревню, к родителям. Это его семья, он как мужчина ответственен за них. Для женщин понятие домашнего очага имеет совсем иной смысл. Как бы она ни любила и ни почитала своих родителей, как бы безгранична ни была её благодарность им, в глубине сознания домашний очаг для неё – это её муж и собственные дети. Интересный получается оборот: в стране по-прежнему число женщин намного превышает число мужчин (женщины живут лет на восемь-десять дольше, чем мужчины), а Кичкальня переполнена холостяками, не знающими, куда себя деть, как убить время и, спасаясь от одиночества, кучкующимися у магазина. Это тоже своеобразная трагедия. Думаю, что республиканские социологи должны исследовать, оценить это явление, дать молодым квалифицированные советы и обязательно подсказать пути исправления этого недопустимого противоестественного положения.

Обычно воспоминания об ушедшем детстве, ранней юности начинаются именно с тоски по месту, где ты родился. Как и все мои сверстники, я вырос в полнейшем убеждении, что вся красота мира сосредоточена в нашем селе, самые яркие, самые сочные краски впитались в наши речки, в цветы на наших лугах.

По утрам, нестерпимо бередя душу, заливаются птицы, особенно соловьи. Хвалёный античный хор не идёт ни в какое сравнение с этой необыкновенной гармонией звуков. Чистое сердце, ещё не разбитое любовными или иными страстями, бьётся так, что готово выпрыгнуть из груди, и стук его сливается с голосами природы. Вечером небо Кичкальни расцвечивается алмазно-жемчужными кораллами. Дремучий лес бросает на деревню зловещую тень, и от смутного понимания невозможности познать весь этот окружающий мир глубокая печаль охватывает душу. Величие природы убеждает: жизнь – вечна. Даже когда небо заволакивают огромные, как перина, облака, можно найти свою звезду…

На улицах, дворах, возле домов, около надворных построек будто расстелен шикарный иранский ковёр, – всё покрыто густой, ярко-зелёной с различными оттенками травой. Не тяготит даже осенне-весенняя слякоть, трава «слизывает» с ног всю грязь. На прекрасной душистой траве, как дети, резвятся домашние животные, мешается под ногами чёрный, как арабчонок, щенок Тузик, хозяин двора – петух с пёстрым, как платья чувашских женщин, оперением, важно расхаживая по двору, кличет своих курочек.

Такой была деревня моего детства. Теперь её уж нет. Я не грущу по приземистым избушкам с соломенными крышами. То, что выросло не знающее меня, новое поколение, то, что школа в деревне большая, кирпичная, двухэтажная, много и других домов из кирпича, – это естественно. Жизнь меняется к лучшему. Вон мой младший брат, агроном Ахат, сетовал-сетовал, что-де все сбежали в город, бросив его здесь, как самого младшего, родителей опекать, да отгрохал себе из белого и красного кирпича прекрасный коттедж. Барская каменная палата по сравнению с его домом выглядит как жалкая хибарка. Город Ахата не прельщает, на аркане не затянешь. Живёт в своё удовольствие, моется и парится в собственной жарко натопленной бане берёзовым веником, ест свой экологически чистый хлеб, куриные окорочка своего производства, растит троих детей. Единственное, что его сейчас волнует, то, что дети, скорее всего, уедут в Казань учиться. Хоть бы младшего здесь оставить.

Младший сын Ахата, Самат, – «особый» ребёнок. Он родился 3 мая, как раз в день похорон его деда, нашего отца. До обеда отца похоронили. После обеда из Нурлатской больницы пришла весть: «Сания родила мальчика». Мы решили, что святая душа нашего отца переселилась в его внука. У вечности много тайн, ещё не доступных обычному человеческому сознанию. Случайно ли то, что в день, когда глава рода покинул этот мир, на свет явился его продолжатель. Может, в этом совпадении какой-то более глубокий смысл? Судьба? Рок? Фатальность? Не есть ли это знак, намёк на то, что татарский народ был и будет всегда?

Многие преимущества детства мы начинаем постигать и ценить гораздо позже, когда жизнь сталкивает нас лоб в лоб с проблемами бытия взрослой жизни. В детстве, например, живёшь себе, не подозревая, что являешься частью поруганного, оттеснённого на задворки истории народа. Получая среднее образование в татарской школе, изучая все предметы на родном языке, не замечаешь, что твой лексикон ограничен, он растворяется в другом языке, ты чувствуешь себя равным среди других народов, известных тебе из уроков истории и географии, так же, как равны между собой деревья в лесу или скот в стаде. После седьмого класса весь огромный мир сосредоточен для тебя между Мулла-горой и двумя речками. Вечерами мальчишки с нижних улиц выясняют отношения с чебиловскими пацанами, представителями верхних улиц, с помощью своих ещё не окрепших кулачков.

Я уже говорил, что в Кичкальне сейчас имеется школа – десятилетка. Моему поколению не посчастливилось учиться в такой школе. В восьмой класс мы ходили в соседнюю деревню – Новое Альметьево. Кто хотел, конечно. Никого не обязывали. Первые два года обучение было даже платным. Пять-шесть километров до Нового Альметьева приходилось преодолевать дважды в день: туда и обратно. А весной и осенью, когда природа напоминала человеку, кто в этом мире хозяин, выплёскивая из берегов воду, приходилось добираться в школу обходным путём через Старое Альметьево. В этой деревне были несколько иные обычаи, и люди говорили на другом, чужом для нас языке. Были в нашей школе так называемые русские классы, где обучение велось на языке, как потом выяснилось, старшего брата. Учились в нём тоже дети татар, родители которых были важными персонами. Только потом, когда возникает необходимость определить своё будущее, получить специальность, понимаешь, почему эти родители учили своих чад, «белую кость», на русском языке. Это, оказывается, делалось специально, чтобы впоследствии у них не было проблем при поступлении в вузы. Таким образом, в твою ещё неопытную душу, в твоё трепещущее, как птичка, маленькое сердце вонзается первая ядовитая стрела: оказывается, своими знаниями на родном языке похвалиться ты можешь только в пределах своей деревни.

Может быть, кто-то обидится, оскорбится, но, как говорится, «Платон мне друг, но истина дороже» и поэтому не могу не поделиться одним своим неприятным для моей нации наблюдением. Дальновидность ли это, инстинкт ли самосохранения, приспособленчество или предательство, унаследованное ещё от Золотой Орды (поскольку всё плохое приписывается именно этому периоду), не берусь окончательно судить об этом. Но просвещённые и авторитетные люди Чистопольского и Нурлатского районов никогда не обучали своих детей в татарских классах. Даже те, кто учительствовал в чисто татарских деревнях – Кичкальне, Новом Альметьево, Шарбане, не было случая, чтобы хотя бы один попробовал учить своих детей в национальной школе. Если в деревне, где они жили, не было в школе русского класса, то детей заставляли топать ножками пять-десять километров ради усвоения престижного языка. Думаю, что сельские педагоги внесли довольно заметный «вклад» в формирование отрицательного отношения к татарскому языку и к учёбе на этом языке. Вместо того, чтобы бороться за сохранность лексики, словарного запаса родного языка, благодаря которому они добывали свой хлеб насущный, сельские педагоги своим личным примером рубили его на корню. Народ не мог простить этим людям их лицемерия и двуличности.

Только такая сельская интеллигенция, как выпивоха председатель колхоза, рядовой служащий сельсовета, работник сельмага или колхозный счетовод, смогли махнуть рукой, мол, «Бог не выдаст, свинья не съест», и отдавали своих детей в татарские классы. И они не прогадали. Из их среды вышло немало достойных людей, во всяком случае не меньше, чем из среды окончивших русские школы. Учительский клан на такие «уступки» не шёл. Определяющей особенностью татарской интеллигенции советского периода (и не только её, конечно) было: говорить одно – делать другое.

В то же время было бы несправедливо слишком строго судить умных родителей, умеющих держать нос по ветру и предвидеть тенденции в развитии общества. Не секрет, что даже очень талантливый молодой человек, имеющий хороший аттестат зрелости об окончании средней школы на татарском языке, после поступления в вуз два-три года вынужден был тратить силы на усвоение русского языка. В частности, например, на общественную работу, на должности комсомольских вожаков идёт жёсткий отбор уже с младших курсов, из числа наиболее активных. Естественно, нерусскоязычный студент попасть в это число не имел никаких шансов. Возможно, и поэтому среди секретарей областных комсомольских организаций никогда не было выпускников татарских школ. Чтобы выбиться на руководящие посты, прежде всего необходимо было в совершенстве владеть русской речью, уметь говорить без запинок и без акцента. Те же условия и для работы в партаппарате.

Да и сегодня мало что изменилось. Для работы, например, в комитете по делам молодёжи, в министерствах культуры и образования знание татарского языка не является ни необходимым, ни приоритетным. Это означает, что мы ещё очень далеки от реализации татарского языка как государственного. Положение может измениться только в случае, если обучение в вузах будет вестись на татарском языке.

Сам я не испытывал больших трудностей при освоении русского языка. Любое незнакомое слово я мог спросить или у своего деда Галиуллы-бабай или у своего отца. Но, конечно, больше всего мне помог в этом наш кичкальнинский учитель русского языка Фуат Шагиев, огромное ему спасибо. Не только его совершенная методика, но и его требовательный строгий нрав, а также его манера вести урок только на этом «иностранном» для нас языке, помогли нам проникнуть в тонкости русской речи. Днём в школе мы его побаивались. А вечером это был самый большой авторитет, наш кумир. Вечером в клубе для сельчан он синхронно переводил на татарский язык почти все кинофильмы. Даже если в первом ряду были места, мы всё равно садились поближе к Фуату-абый, становясь на колени или даже распластавшись прямо на полу, как рыбы. Чтобы всё расслышать и лучше понять смысл происходящего на экране.

Уже тогда хорошо усвоивший рыночные отношения, деревенский киномеханик никогда не брал у Фуата-абый плату за вход (а учителю стыдно перед другими и поэтому у входа частенько возникали шумные споры), если учителя нет на сеансе, ползала пустует. Фильм есть, а толмача нет. Как у Райкина: «кирпич бар, раствор юк».