Легкий ветерок, шевелящий бамбуковые занавески, позолота заката на лаковых ширмах, тончайшая дымка, стелющаяся над озером, — как же щедро рассыпает автор жемчужины своих описаний, словно небрежной рукой разбрасывая лепестки сливы по черному лаку стола. Каждый лист, каждый стебель, каждый отблеск шелка на страницах дышит такой осознанной красотой, что, кажется, вот-вот услышишь звон нефритовых подвесок и шорох шёлковых одежд.
Но...
«Белая хризантема в росе так чиста...
Почему же пальцы, её обрывающие, пахнут вином и по́том?»
(Да простит меня Бао-юй за вольность.)
Во-первых!
Видимо, я законченная ханжа — или, как сейчас модно выражаться, «моралфаг с отбитой эстетической чуткостью». Потому что, в отличие от просвещённых ценителей «глубины» и «подлинности», я так и не смогла преодолеть брезгливый озноб, с которым наблюдала, как изысканная проза раз за разом ныряет в мутные воды семейного разврата. Да, я понимаю: исторический контекст, критика лицемерных устоев, вся эта «человеческая натура во всём её неприглядном великолепии». Но, простите, когда на пятой странице лирического описания сада сливовых деревьев дядюшка Цзя внезапно начинает лапать служанку (и так он делает на протяжении всего повествования, хотя у него прекрасная жена!), а на десятой — какая-нибудь тётка с придыханием обсуждает, чей муж кого соблазнил на прошлой неделе, хочется не анализировать социальные парадоксы, а просто вымыть руки с мылом.
Самое обидное, что повествование действительно прекрасно — воздушное, как шёлковый шлейф, мерцающее, как старинная парча. Вот только каждый раз, когда ты начинаешь им наслаждаться, тебя грубо тыкают носом в очередную похабщину, будто говоря: «А теперь смотри, как оно на самом деле, лицемер!» И ты смотришь. И понимаешь, что автор, конечно, гениален, но зачем-то решил, что его гениальность непременно должна быть вымазана в изменах ( я реально не могу это принимать и читать про такое)
Можно, конечно, сказать, что я просто не доросла до такой смелой правды жизни. Что истинное искусство не обязано быть стерильным. Что если мне нужны только красивые метафоры без мерзкого подтекста — мне прямая дорога в бульварные романы. Но, знаете, есть разница между «показывать жизнь во всей её сложности» и «с упоением копошиться в грязном белье персонажей». Первое заставляет задуматься. Второе — вызывает желание захлопнуть книгу и проветрить комнату.
Так что да, возможно, я ханжа. Возможно, мне не хватает «смелости» принять, что великая литература обязана включать в себя события, после которых хочется закатить глаза и пробормотать: «Ну вот зачем это здесь?» Но если цена за доступ к «глубине» — это чтение про бесконечные измены, инцестуозные намёки и старческих сладострастников, то, пожалуй, я готова остаться в своём уютном мирке поверхностных декадентов. Хотя бы там красивые картинки не пахнут потом и спер*мой.
Да, я прекрасно осознаю: такова была незыблемая правда жизни в этих безумно богатых семействах, где золото текло рекой, а мораль — тоненьким ручейком, едва заметным среди роскошных ковров. «Такова эпоха, таковы нравы» — скажут мне просвещённые ценители, снисходительно пожимая плечами. «Ты что, хотела, чтобы аристократы Цинской эпохи вели себя как монахи-отшельники?»
Нет, конечно. Я не ждала от них пуританской скромности — но, видимо, где-то в глубине души всё ещё теплилась наивная надежда, что если уж автор взялся описывать «упадок великого рода», то сделает это с каким-то трагическим величием, а не с таким упоённым натурализмом, будто подсматривает в замочную скважину с блокнотом в руках.
Но нет — вместо падения в грех с достоинством, мы получаем падение в пошлость с причмокиванием. Вместо роковой страсти — похотливое ёрзанье. Вместо трагедии — фарс с изменами (ну не могу я их принимать!)
И вот я, с моими «устаревшими» представлениями о том, что разврат — это всё-таки не норма, а отвратительная привычка, сижу и думаю: «Ну ладно, один раз — метафора. Два — стилистический приём. Но когда это повторяется — простите, это уже не «глубокое погружение в эпоху», а распад моего мозга»
Но что я, такая непросвещённая, могу понять? Видимо, истинное искусство должно обязательно включать в себя сцены, после которых хочется продезинфицировать не только руки, но и глаза.
Вывод: Да, я ханжа. Да, я не смогла «принять» эту книгу во всей её «гениальной неприкрытости». Но если для того, чтобы оценить классику, нужно заставить себя закрывать глаза на то, что лично тебе противно — тогда, пожалуй, я готова остаться в лагере «моралфагов».
«Слишком чиста? — Ну и пусть.
Лучше с ханжой, чем в грязи по уши»
(Опять же, простите, Бао-юй.)
Шедевр, который хочется то целовать, то мыть с щёткой. И если вы, как и я, считаете, что эстетика — это не повод мириться с литературным вуайеризмом, то, возможно, вам тоже стоит поискать прекрасное в чём-то менее... настырно-физиологичном.
А так - да! Великолепно! Просто великолепно.
И все же, сквозь эту пелену мерзости, сквозь бесконечные измены, интриги и разврат, в романе есть нечто подлинно прекрасное — сама ткань семейной жизни, сотканная из бесчисленных мелких моментов, которые согревают душу. Ведь нельзя отрицать, что между обитателями двух дворцов Цзя существовала подлинная привязанность, та самая теплота родственных отношений, которая делает этот роман чем-то большим, чем просто хроникой упадка.
Как трогательно наблюдать за тем, как Бао-юй, этот избалованный, но бесконечно добрый юноша, относится к своим служанкам — не как к прислуге, а как к подругам, почти сестрам, чьи чувства и переживания для него так же важны, как и его собственные. Его привязанность к Дай-юй, его дружеские препирательства с Бао-чай, его почтительное отношение к тетушкам — все это создает образ героя, который, несмотря на все свои слабости (да, я помню про хлопковую подушечку, не напоминайте), остается удивительно светлой личностью.
А как хороши те страницы, где автор погружает нас в неторопливое течение дней во дворцах — чаепития в павильонах, прогулки по садам, подготовка к праздникам, беседы о стихах и живописи. В этих сценах нет ни грязи, ни пошлости, только удивительная поэзия повседневности, которая так характерна для китайской литературы. Вот где раскрывается истинное мастерство Цао Сюэциня — в умении показать, как прекрасна может быть жизнь даже в самых обыденных ее проявлениях.
Именно в этом, наверное, и заключается главное очарование «Сна в красном тереме» — в той удивительной способности автора балансировать между низким и высоким, между грязью и чистотой, между развратом и нежностью. Да, многое в этой книге может отталкивать, но нельзя не признать, что есть в ней и та самая прелесть, которая заставляет возвращаться к ней снова и снова, несмотря на все мои ханжеские вздохи.
«Лепестки сливы падают в тишине,
Но как сладко звучит смех за чайным столом...»
(Бао-юй, наверное, одобрил бы.)
(нет)
В итоге «Сон в красном тереме» оставил после себя странное послевкусие — будто мне только что показали шедевр, но при этом наступили на ногу и не извинились. Ты понимаешь, что прочитал что-то значительное, но вместе с тем отчаянно хочешь переключиться на что-нибудь попроще, что-нибудь без этих вечных намёков на то, что за каждой красотой кроется грязь, а за каждым возвышенным порывом — пошлая физиология. После таких книг мне хочется перечитывать Гипотезу любви и книжонки из серии Шарм.
Так что если вы ищете книгу, которая заставит вас одновременно восхищаться и морщиться, которая будет сводить с ума своей продуманной двойственностью и при этом методично отбивать желание читать дальше — поздравляю, вы её нашли. А если нет — ну, что ж, всегда есть прекрасный текст мелким шрифтом на баночке с освежителем воздуха. Там хотя бы всё честно.
Размышления усталого читателя у пруда с гнилыми лотосами
Закат золотит нефритовые занавески,
а я перелистываю страницы, где
слишком много правды
и слишком мало красоты.
Ветер шевелит шёлковые страницы -
вот Бао-юй смеётся с сестрицами,
вот старый сад цветёт пышнее,
чем добродетель в этом доме.
О, как искусно вышиты эти сцены!
Как тонко сплетены узоры слов,
чтобы скрыть пятна вина
на парадных одеждах.
Я ловлю себя на мысли,
что любуюсь отражением луны в воде,
хотя знаю - на дне
гниют опавшие лепестки.
Разве можно винить лотос,
что корни его в иле?
Разве можно осуждать книгу,
когда она - зеркало эпохи?
Я пила этот роман как дорогое вино
но на дне бокала
всегда оставался осадок
из невысказанных вопросов.
Может быть,
я просто
слишком люблю
чистые
незапятнанные
страницы.
Может быть, истинная мудрость
в умении любоваться цветением сливы
не замечая червей
под корой старого ствола?
Но тогда зачем
автор так старательно
показывал нам
этих самых червей?
Остаётся лишь
как опавшие лепестки
принимать и красоту
и грязь
одновременно
Или...
просто перечитать
только те страницы
где светит луна
и пахнет чаем
а не прокисшим вином
Ведь даже в Красном тереме
должны быть
совершенно чистые
уголки
Как тот первый снег
на ветвях сливы,
что тает
от одного прикосновения.
Заметка на полях для особо упорных читателей (или мазохистов)
И вот мы подходим к самому увлекательному аспекту чтения этого великого произведения — к вопросу имен. Потому что, конечно, когда автор решил создать эпическое полотно о жизни огромного семейства, он не мог просто ограничиться парой-тройкой запоминающихся персонажей. Нет, нам обязательно нужно погрузиться в мир, где каждый второй — это Цзя что-то-там, а каждая третья — тётушка Ван, но не та, что в пятом дворе, а другая, которая, впрочем, тоже иногда появляется на чаепитиях и обсуждает чужие грехи с тем же увлечением, с каким другие люди обсуждают погоду.
Вы думаете, я преувеличиваю? О, если бы! В этом романе имена не просто имена, а полноценный квест на выживание. Вот перед вами Цзя Чжэн — строгий, но справедливый. А вот Цзя Шэ — его брат, который... ну, в общем, он тоже есть. А вот Цзя Лянь — тот самый, который очень любит женщин (и это мягко сказано! Чисто Серёга из Макбет Лескова). А ещё есть Цзя Жун, Цзя Цинь, Цзя... Цзя... Цзя... Цзя... Да кто их всех разберёт! И это только мужская часть семейства!
А теперь представьте, что к этому добавляются служанки, у которых тоже есть имена, причём некоторые из них меняются в зависимости от ситуации (потому что почему бы и нет! В имени не должно быть яшмы!), а ещё гости, родственники из других ветвей, и, конечно же, поэтические прозвища, которые персонажи берут себе для красоты. И всё это великолепие нужно не просто запомнить, но и успевать отслеживать, пока ты читаешь про ещё одно чаепитие, ещё одну прогулку по саду и ещё одну сцену, после которой хочется воскликнуть: «Ну вот зачем?»
Так что, если вы действительно решили покорить этот литературный Эверест, мой вам совет: заведите тетрадь. Нет, не блокнот. Тетрадь. Огромную. На тысячу страниц. Потому что иначе к середине книги вы будете честно путать тётку Сюэ с служанкой Сян, а Бао-чай — с какой-нибудь Чай-чаем, которую упомянули один раз в главе про то пиршество с женой императора.
И да, это не шутка. Потому что, в конце концов, что такое «Сон в красном тереме», как не грандиозный тест на вашу память, терпение и способность не запутаться в этом великолепном, но безумном лабиринте имён, отношений и постоянно повторяющихся сцен?
Если вы не ведёте конспект — херово. Но если ведёте — поздравляю, вы только что добровольно записались на курс китайской генеалогии.
«Имена, имена, имена —
Цзя, Ван, Сюэ, Ли...
А в конце —
Я уже ничего не помню.
Спасибо, Цао Сюэцинь.»
И потому, закрывая последнюю страницу этого монументального труда, я с облегчением осознаю, что теперь могу наконец отложить в сторону и сам роман, и свою исписанную до дрожи в пальцах тетрадь с родословными схемами, и это странное чувство - смесь восхищения перед истинным литературным гением с непреодолимым желанием принять длительную ванну с отбеливателем.
(И да, если кто-то спросит - нет, я не жалею о прочитанном, но и повторять этот опыт в ближайшее столетие точно не собираюсь (как и читать второй том.)