Дед
Светлана Тортунова

Я внезапно открыл глаза. В доме было тихо, серый рассвет неуверенно сочился сквозь ставни. Я тихонько пробрался к Катиной кровати и взял часы.

– Мама! Катя! Проспали! – от моих воплей, казалось, проснется все село.

Еще бы. На часах было шесть. Автобус в Тамбов уходил ровно через час, и до него еще надо было добраться в Моршанск, на автостанцию. Я бестолково заметался по избе, хватая штаны, рубашку, носки. Наконец мне удалось сосредоточиться и попасть ногой в штанину.

– Вовюня, Вовюня, пол холодный же, вот ботиночки скорей, ботиночки! – мама заполошно крутилась вокруг меня, пытаясь подсунуть мне под ноги сандалии, надеть на меня рубашку, сунуть в рот вареную картофелину. Все это одновременно, создавая хаос и только тормозя процесс сборов. – Вовюня, спиночкой к галаночке, потеплей. Ах, печку-то я не протопила, дура старая!

Печка-голландка была единственной ценностью в нашей избе. Ее сложил отец перед самым уходом на фронт, когда я только-только родился. В их депо выписали премии на Первое мая, отец купил кирпич, позвал знакомого печника и вместе с ним переложил старую печку, топившую избу по-черному. От старой печки умерли два моих средних брата – угорели. Взрослым ничего, а младенцы очень чувствительны к угарному газу. Еще один брат умер от воспаления легких – ночью упал с лавки на земляной пол и проспал там до утра. За неделю сгорел. Была бы дома мама, заметила бы, подняла, но она накануне ушла в дальнюю деревню на работу и там заночевала, а отец всегда спал крепко. Отец еще хотел земляной пол досками застелить, не успел. Началась война, и не стало ни досок, ни отца.

Вернулась Катя – растрепанная, в шали прямо на сорочку. Я и не заметил, как она выходила. Она всегда такая – незаметная и решительная.

– Мама, прекрати панику. Я разбудила дядю Пашу, он нас подбросит до города. Успеем к автобусу. Володя, не стой в одной штанине. Быстро давай одевайся. Мама, картошку в узелок, с собой. Соль туда же. Метрику положила?

Катины команды быстро привели всех в чувство. Я оделся, подтянул скрутку. Опять не заметил, как Катя вышла из-за своей занавески уже одетая, в синем штапельном платье в горошек и туфлях. Красивая.

Когда на отца пришла похоронка, Катя в одночасье стала главой семьи. Нас у мамы осталось четверо – старшие, шестнадцатилетний Василий и четырнадцатилетняя Катя, и младшие – пятилетняя Томуся и трехлетний я. Вася подделал метрику и записался добровольцем. Мама не работала. Она была городская, из Моршанска, вышла замуж и перебралась к отцу в Устье. Городской работы в селе не было, а к деревенской мама была неспособна. Не то, чтобы она была белоручкой, вовсе нет. Я вообще не помню ее праздно сидящей и отдыхающей. Но КПД ее был невысок – она больше суетилась, чем делала. По дому она управлялась быстро, а вот уже в огороде все ее умения улетучивались. Нашу картошку съедал колорадский жук, свеклу – слизни, огурцы засыхали, морковь не всходила, вишню склевывали птицы. Выживали лук и укроп, которым только не мешай. Единственное, что мама умела делать хорошо – рисовать. Малонужное, казалось бы, занятие в деревне, однако именно оно помогало нам не умереть с голоду. Мама ходила по деревням и расписывала печки, ставни, наличники. Красок почти не было, но она умела находить цветные глины в овраге, использовала сок свеклы, аптечную зеленку. Люди охотно ее звали. За старшую оставалась Катя, потом сестра устроилась на работу в сельсовет счетоводом, стала приносить домой стабильную зарплату, и мать с облегчением передала ей главенство в семье.

Катя решительно взяла меня за руку, и мы втроем вышли из дома. Томка осталась топить печь и собираться в школу. До дома дяди Паши бежать было недалеко, тот уже завел свою полуторку и сидел за рулем. Мама подсадила меня в кабину, устроилась рядом, сестра села в кузов, и машина резко тронулась. Я держал на коленях узелок с картошкой и сменой белья. Это было все мое имущество – зубных щеток у нас в селе не водилось, расческа моему чубчику была ни к чему. Картошка – вот это была ценность, я сквозь материю чувствовал запах и ждал, когда мама разрешит ее съесть.

Маме за ее малярство, как она говорила, платили в основном натурой – яйцами, мукой, сахаром. Вот так уйдет мать в дальнюю деревню на промысел, а мы с Томусей сидим и ждем маму или Катю с работы – кто что поесть принесет. Осенью-то ничего, богато. Картошка все-таки вырастала, заказчики маме платили щедро. Грибы-ягоды мы запасали изо всех сил, иногда удавалось в лесу мед найти. Маме из-за потери кормильца осенью выдавали два мешка муки и подводу дров. Так что на осень грех жаловаться. А вот весной – весной приходилось тяжко. Все запасы съедались, на Катину зарплату покупали пшено и перловку, иногда постное масло. Первую весеннюю крапиву и одуванчики мы с Томкой съедали подчистую. Однажды наелись белены – поди знай, что это такое, да и в животе второй день пусто. Неделю в больнице пролежали, тамошняя казенная еда мне показалась подарком судьбы.

Картошка, всю ночь простоявшая в печке и еще горячая, пахла уже совершенно нестерпимо. Вдруг машина остановилась – мы приехали на автостанцию. Успели, слава Богу. Успели даже картошку съесть, торопливо разделив ее на всех. Подошел автобус, хмурые невыспавшиеся пассажиры полезли внутрь. Едва мы с Катей сели, автобус тронулся. Мама махала мне рукой, потом побежала вслед за автобусом, плача и причитая: «Вова, Вовюня!».

Я рос маминым любимчиком. Младший в семье, хилый и почти прозрачный от недокорма, я выжил только благодаря ее любви. Сейчас я понимаю, как мне повезло с мамой. Другие матери в нашем селе были грозные, горластые, драли своих детей за уши и пороли ремнем за любые провинности. Моя мама ни разу ни на кого голос не повысила. Доброта – вот что составляло сущность ее натуры. Вот пример. Село наше стояло на берегу реки, огороды были покатые и задами выходили к воде, зимой это была прекрасная пологая горка. Вся деревенская детвора каталась на ледянках и картонках с нашего огорода, со всех остальных хозяйки гнали. А мама смотрела на кучу-малу и улыбалась: «Катайтеся, деточки, катайтеся».

Я задремал и очнулся уже в Тамбове. Катя настойчиво тянула меня за руку к выходу. Три квартала быстрым шагом – и мы у цели нашего путешествия. Вот они, ворота Тамбовского суворовского училища. Странная смесь ужаса и надежды переполняла меня. Никогда раньше я не уезжал из дома, никогда не разлучался с мамой дольше, чем на день. Но я смутно представлял себя высоким, сильным, в красивой военной форме. В мечтах мой приезд в Устье сопровождался чемоданом подарков – маме платок и новое платье, а еще туфли на каблуках, которых у нее никогда не было. Томке куклу, и не тряпочную самодельную, а настоящую, пластмассовую, с закрывающимися глазами и длинными волосами. Кате духи, я знал, что женщины в городе пользуются духами, и даже видел один раз флакон у тетки моего одноклассника. И вот эти простецкие зеленые ворота училища были пропуском в новый прекрасный мир.

Катя, пытаясь спасти меня от голода, писала письма и ездила в военный комиссариат, просила, чтобы меня приняли в суворовское как сына погибшего фронтовика. Она добилась своего, власти старались поддержать осиротевшие солдатские семьи. Я родился за полгода до начала войны и отцова ухода на фронт. Смутно помню, как он приходил в отпуск, мне было тогда года два. Память сохранила только сильные руки и усатое лицо где-то высоко надо мной. Больше я отца не видел.

Кате, как и другим сопровождающим, разрешили остаться в училище до вечера. Будущим курсантам предстояли вступительные экзамены, и непоступившие отправлялись обратно вместе со своими провожатыми.

Экзаменов я не боялся, учеба давалась мне легко. Я был самым умным в классе, что было несложно на фоне большинства деревенских ребят, которым ученье было вообще ни к чему. Я охотно давал списывать и решал оба варианта контрольных, поэтому был оберегаем хулиганами нашего класса ото всех остальных хулиганов. Все дети в нашей семье были умные и хорошо учились. Катя вообще мечтала уехать в Москву и поступить в МГУ, и надо сказать, что мечта сбылась.

Родителей увели в клуб, а нас забрали – мыться, получать обмундирование и есть. Момент, когда я, десятилетний, в новой гимнастерке и в первых в своей жизни сапогах сажусь за длинный, гладко струганный стол и передо мной ставят миску, полную дымящейся гречки с мясом, и сейчас стоит у меня перед глазами. Я даже вкус этой каши помню. Ничего более вкусного я потом в жизни не ел, нигде, ни здесь в Москве, ни в Европе. И помню свое удивление, когда многие мальчики, поковыряв кашу ложкой, отставляли ее в сторону. Я бы съел и две, и три миски, но стеснялся попросить. Потом в классе мы писали диктант, решали какие-то задачи. Дальше помню общее построение, зачитывание списков зачисленных, свою фамилию, выкрикнутую немолодым офицером. Катя подбегает ко мне, обнимает, поздравляет. Поступили почти все мальчики, вступительные испытания были достаточно простыми.