Часть I. Ангел на страже

Утро 28 мая 1453 года

Над Городом взошло солнце. Лазурное небо над синей лентой гор, видневшихся на дальнем берегу Босфора³, было ослепительно-ярким. Но ещё ярче сиял белый солнечный диск, медленно поднимаясь выше и выше.

Время от времени на этот диск оглядывались те, кто явился в здание Большого ипподрома, взобрался по каменным лестницам до уровня самых верхних скамей и теперь стоял под сенью галереи, тянувшейся по краю этого огромного сооружения.

Галерея совсем не имела стен. Её кровлю поддерживали два ряда колонн из белого мрамора, и в широких просветах между мраморными столбами можно было обозревать весь Город: черепичные скаты крыш, широкие улицы, тускло блестящие купола церквей, останки акведука, а также пустыри, огороды и пастбища. Лучший обзор могли получить разве что чайки, садившиеся на крышу собора Святой Софии, который величественно возвышался к северу от ипподрома, но на крышу нельзя было так свободно подняться, как на эту галерею. Отсюда чётко виднелись даже оборонительные укрепления, и именно они занимали внимание тех, кто пришёл на ипподром.

Между колонн толпились почти одни только женщины: молодые и старые, с детьми или без них – все стояли и смотрели кто на запад, кто на юг, кто на восток… То есть на тот участок стен, где сейчас находились их мужья, братья, сыновья, отцы.

Вот уже два месяца в Городе действовало правило, что в светлое время суток женщинам нельзя находиться даже вблизи стен, а на стенах – тем более. Слишком опасно, ведь, как только начинало светать, турки, вот уже два месяца осаждавшие Город, начинали очередной обстрел.

Лишь поздно вечером – когда на землю опускалась тьма, а нечестивцы успокаивались, – женщины могли прийти на стены, чтобы принести мужчинам еду, питьё, воду для умывания и чистую одежду. Только вечером наставало время, чтобы перевязать раненых и увезти убитых. А если было необходимо, то женщины помогали в восстановлении стен, за день разрушенных турецкими пушками: таскали камни, землю в мешках. И так до глубокой ночи, а затем уходили, но считали такую ночь счастливой, ведь порой случалось, что турки не прекращали попыток овладеть укреплениями даже с наступлением темноты. Сражение шло при свете факелов и костров, а женщины прятались. Они могли помочь только молитвами.

К счастью, нечестивцы обычно не были так упорны – они давали отдых себе и другим. И тогда женщины жили как обычно. Вечером они навещали мужчин, после этого помогали им в починке стен, затем шли спать по своим домам, а утром просыпались и шли на галерею ипподрома. Оттуда они издали смотрели на вновь начинающуюся битву, а затем отправлялись молиться в храмах Города.

Знатные женщины, конечно, проводили дни и ночи несколько иначе, но никто бы не сказал, что им живётся легко. Молитва – труд тяжёлый, и раз уж аристократка не таскала камней, она должна была молиться за себя и за тех, кто не молится. Ведь иногда наступали такие дни, когда казалось, что только благодаря молитвам Город до сих пор держится.

Так думали женщины в простых бежевых мафориях⁴, стоя в проходе между мраморными колоннами и глядя на богачку, которой уже следовало бы направиться в ближайшую церковь. Больше пользы, чем стоять здесь, ведь почти минул девятый час и, значит, скоро должна была начаться служба.

Богачка, красивая, ещё не старая женщина в красном платье и тёмно-синем мафории, смотрела то на северо-запад в сторону залива Золотой Рог, то на юг в сторону моря. Рядом, следя за её взглядом, стоял светловолосый мальчик лет четырнадцати в короткой синей тунике с длинными рукавами, узких жёлтых штанах и бежевом плаще. Ткани одежд мальчика были такими же богатыми, как одежды женщины, и значит, он был сыном, а не слугой.

* * *

Мария, жена Луки Нотараса, занимавшего должность великого дуки⁵, стояла на галерее Большого ипподрома и смотрела вдаль, на северо-западную сторону Города, ведь именно там – на стенах возле залива – находились муж и два старших сына. Лишь младший сейчас был рядом.

Увы, та часть оборонительных укреплений располагалась от ипподрома дальше всего, и Мария в очередной раз подумала, что лучше бы Лука находился в другом месте. На совете у василевса все военачальники, участвовавшие в обороне Города, сами выбирали, что будут защищать, и Лука мог сказать: «Я возьму себе средний участок южной стены». Василевс бы согласился, ведь он прекрасно знал, что возле южной стены находится дом Нотарасов. Когда человек хочет защищать свой дом, это понятно и не может вызывать осуждения. Но Лука выбрал участок на северо-западе, примыкающий к заливу, где стоял ромейский флот, а вернее – несколько судов, которые назывались флотом.

Помнится, Мария, только-только узнав об итогах заседания, со слезами спросила мужа: «Почему ты так решил?» – а он ответил: «Я сделал такой выбор, чтобы услужить нашему господину василевсу, и хватит об этом».

Разумеется, благовоспитанная жена ничего не может возразить своему супругу, если он говорит «хватит». Как бы ни была она расстроена и напугана, ей следует замолчать, но со временем Мария увидела в ответе Луки нечто обнадёживающее: если муж ещё держался за свою должность, значит, думал о своей карьере и положении, то есть верил в то, что Город выстоит. А если бы полагал, что всё кончено или почти кончено, то беспокоиться о должности стало бы бессмысленно и Лука начал бы думать только о спасении собственной семьи и своего имущества.

«О доме можно пока не волноваться», – повторяла себе Мария, но на всякий случай, находясь на ипподроме, обращала взгляд не только на северо-запад, но ещё и на юг. Там, совсем близко, виднелся их с мужем дом. Большое прямоугольное здание, построенное по древним образцам, как и все соседние дома, так что стены были полосатые: слои из серого камня чередовались со слоями красного кирпича, а широкие арочные окна начинались лишь на уровне второго этажа.

Главный фасад, находясь в общем ряду чужих фасадов, смотрел на север, а сама улица была широка, поэтому Мария могла без труда видеть даже входные двери – высокий прямоугольник, отсюда казавшийся чёрным, хотя на самом деле обе створки были выкрашены в зелёный цвет.

По стилю это здание копировало Большой дворец: ансамбль зданий, располагавшийся в конце улицы и примыкавший к восточной стороне ипподрома. Покинутый василевсами, дворец давно превратился в руины, а довершилось разрушение в минувшие полгода, когда Город начал готовиться к турецкой осаде. Камни из стен дворца были использованы для починки оборонительных укреплений.

Полуразобранные стены и останки черепичных крыш выглядели так странно по сравнению с обустроенным домом Нотарасов. Казалось, что с востока идёт некая волна всеобщего разорения и разрушения и что скоро она захлестнёт даже этот дом. И он станет такими же руинами, как дворец, где посреди парадных залов растут кипарисы, а на месте садов местные жители пасут скот.

Большой ипподром тоже начал приходить в упадок. Никто уже и не помнил, когда здесь последний раз устраивались состязания колесниц, потому что в казне василевса, с каждым годом оскудевавшей всё больше, не отыскалось бы денег на увеселения. Арена заросла высокой травой, и даже в щелях каменных скамей уже укоренилась трава и дикие цветы, но само сооружение ещё оставалось крепким. Никто не начал его разбирать и растаскивать, хотя, возможно, просто ещё не нашёлся тот, кто вынет первый камень, а дальше дело пошло бы само собой.

Думать об этом было грустно, и потому Мария снова посмотрела на свой дом, обновлённый всего-то два года назад. Верхушки деревьев, растущих во внутреннем дворе, поймали на себя луч солнца, и этот же луч сделал хорошо видными белых чаек на черепичной крыше – дом находился почти у самого моря. Лишь узкая улочка и оборонительные укрепления отделяли его от берега.

Ту часть укреплений поручили защищать турку Орхану, а Марии пришлось смириться, что их дом защищает нечестивец, волею судьбы вынужденный воевать на стороне христиан. Орхан всю жизнь был изгнанником, и турки, которые сейчас осаждали Город, считали этого человека врагом.

Орхан, за годы пребывания в Городе выучив греческий язык⁶, не раз уверял василевса, что лишится головы, если попадёт к своим соплеменникам, но многие приближённые василевса полагали, что турок с турками всегда сможет договориться и выторговать себе жизнь.

Наверное, поэтому средний участок южной стены был вверен не только Орхану, но и монахам из нескольких городских монастырей. А может, василевс хотел уравновесить одного нечестивого благочестием многих, дабы Бог не обделил своей милостью южную стену Города… И всё же лучше бы Лука оставался поближе к своему дому, а не возле Золотого Рога. И не только потому, что Марии этого хотелось, но и потому, что так семья Нотарасов могла бы чаще собираться под родным кровом.

За минувшие два месяца муж Марии почти не появлялся дома и старшие сыновья – тоже. В первую неделю, когда эта долгая осада только началась, все трое приходили поздно вечером, уставшие, со следами порохового дыма на лицах. Рассказывать ничего не хотели. Все трое отмахивались от вопросов, набрасывались на ужин, а затем, тяжело поднявшись из-за стола, уходили спать. Рано утром, ещё затемно, они снова отправлялись защищать Город, но на вторую неделю у них уже не стало сил добираться домой, даже верхом.

Ночевать все оставались прямо на стенах, поэтому Мария вместе со служанками запрягала повозку и сама отправлялась в путь, чтобы доставить мужчинам еду, питьё, чистую одежду, принадлежности для бритья или что-нибудь ещё, что им может понадобиться. Ближе к полуночи возвращалась, ложилась спать, а утром начинался очередной день турецкой осады, когда почти всё время слышится отдалённый грохот пушек.

Иногда этот грохот не прекращался даже ночью, ведь случалось, что нечестивцы проявляли большое упорство и не отступали почти до рассвета. Но тогда утро проходило в спокойствии – никто не стрелял. Лишь нынешнее утро стало особенным.

Накануне турки, как обычно, разрушали стены пушками с утра и до темноты. Ночью отправились отдыхать и с началом нового дня опять должны были приняться за разрушительную работу, но – вот странность! – после ночи отдыха не слышалось привычного грохота, а ведь со времени восхода солнца минуло почти четыре часа. Повсюду царила странная тишина. Её слышали и другие женщины на галерее. Некоторые удивлённо переглядывались, но остальные внешне сохраняли невозмутимость.

* * *

Мария стояла на галерее и прислушивалась. Тишина, царившая вокруг, не предвещала добрых новостей, ведь три дня назад Великий Турок созвал очередной совет, где было решено продолжать осаду во что бы то ни стало. В Городе знали об этом, так как чуть ранее пытались возобновить с турками переговоры, но дело сорвалось из-за решения Турка. Всякий житель, наверное, предпочёл бы нынешней тишине протяжный звук турецких труб, а затем – привычный грохот орудий.

Тишина означала, что турки что-то задумали, и в этой тишине Мария мысленно повторяла имена мужа и старших сыновей: «Лука, Леонтий, Михаил, да хранит вас Бог и избавит от опасностей». А ещё хотелось вспомнить время, когда она видела всех троих при свете солнца, но вспомнить никак не получалось – слишком давно это было. Слишком много времени прошло с начала осады. Днём Лука, Леонтий и Михаил защищали стену, а Мария видела их лишь вечером или ночью. «Хочу увидеть всех троих при свете дня, – думала она. – Когда же это случится, когда кончатся наши мучения? И почему сейчас мне приходится думать не о домашних делах, а о том, почему пушки молчат?»

Меж тем солнце поднималось всё выше и уже начало припекать голову даже сквозь мафорий, но до ипподрома не долетало никаких звуков битвы. Мария посмотрела на стоявшего рядом младшего сына. Она хотела сказать ему, что им нет смысла оставаться и лучше поторопиться в церковь, но тот опередил её вопросом:

– Мама, они не стреляют. Надо съездить к отцу и спросить, почему. Вдруг он знает что-нибудь.

– Яков, ты ведь помнишь, что нельзя, – ответила Мария. – Ты можешь отправиться к нему, только когда стемнеет. А когда стемнеет, мы отправимся вместе.

– Мама, но, если ты мне разрешишь, он не будет сердиться, – не унимался Яков. – Если турки не нападают, значит, опасности нет. Со мной ничего не случится. Я возьму лошадь, съезжу к отцу и спрошу, а затем вернусь домой и расскажу тебе всё.

– Нет.

Этим «нет» мать отчаянно старалась удержать сына рядом так долго, как только можно. Будь её воля, она вообще не подпускала бы его к стенам, и Лука поначалу согласился с ней. На семейном совете решили, что Якову лучше оставаться дома, но на вторую неделю осады мальчик взбунтовался. Когда Мария впервые отправилась со служанками на стены, Яков просился поехать тоже – повидать отца и братьев. Конечно, услышал «нет» и потому раскричался, начал топать ногами. Его насильно отвели в его комнату и заперли там. Мария сама повернула ключ в замочной скважине, но запертая дверь не помогла. Яков дождался, пока в доме всё стихнет, затем вынул простыни из прикроватного сундука, сделал себе верёвку и спустился из окна во внутренний двор, а оттуда добрался до входных дверей, поднял засов и выскочил на улицу.

Служанки, оставшиеся в доме, хватились слишком поздно. Когда одна из них прибежала к госпоже и господину, чтобы сообщить о случившемся, поднялся страшный переполох. Лука отправил своих людей искать Якова по Городу, но все вернулись ни с чем.

Ночь прошла без сна и в тревоге, а наутро, когда Мария уже стала терять надежду, младший сын нашёлся сам. Явился к тем же дверям, из которых накануне вечером ускользнул. Весь грязный, но очень довольный. Колени и края рукавов почти чёрные, руки оцарапаны, под ногтями земля, но на лице была полуулыбка, которую не могли стереть ни слёзы, ни упрёки матери.

– В следующий раз я запру тебя не в комнате, а в подвале! – грозилась она, встретив сына у порога. – Господь Всемогущий! Ты хоть понимаешь, как расстроил отца и меня? Где ты был?

– Помогал чинить стены, – невозмутимо ответил Яков. – А до этого собирал на земле турецкие стрелы, чтобы мы смогли вернуть их туркам назад.

– И который участок стен ты чинил?

Яков открыл было рот для ответа, но тут же закрыл. Теперь лицо сделалось серьёзным:

– Не скажу.

– Родной матери не скажешь? Мы тебя по всему Городу искали, а ты…

– Не скажу, потому что ты скажешь отцу и у тех людей, которым я помогал, могут быть из-за этого неприятности.

– Значит, и отцу не скажешь?

– Нет.

Мария устало опустилась на каменную скамью в нише коридора, соединявшего входные двери и внутренний двор:

– Что же мне делать, Яков? А если бы с тобой что-нибудь случилось? На пустой улице на тебя могла напасть стая бродячих псов. Или даже грабители. Ты мог в темноте свалиться со стены. Да мало ли опасностей! В следующую ночь запру тебя в подвале…

– Лучше попроси отца, чтобы он разрешил мне появляться у него на стенах вечером, – всё с той же невозмутимостью ответил сын. – Ведь так я буду под отцовским присмотром. И под твоим. Он согласится.

За минувшую ночь Яков как будто повзрослел на год или на два. Внешне не изменился, но теперь говорил как взрослый, а не как капризный ребёнок, которым был ещё совсем недавно.

Глядя на сына, Мария подумала, что Лука действительно может разрешить ему появляться на стенах. И не придётся никого запирать.

– Хорошо, – сказала она. – Я поговорю с отцом сегодня вечером, но ты больше никуда не пойдёшь и дождёшься его решения здесь, в доме.

Яков кивнул.

– А теперь тебе надо умыться, переодеться и поесть. Голодный, наверное?

Сын кивнул снова.

…Весь день он отсыпался, а вечером проснулся и ходил за матерью по комнатам и коридорам, постоянно напоминая ей, о чём она должна поговорить с отцом и что сказать убедительного, чтобы разрешение было дано.

Вернувшись уже после полуночи, Мария застала Якова дома. Он выполнил обещание и на этот раз никуда не сбежал, но, как видно, ожидая её возвращения, волновался так же, как она волновалась вчера.

– Что сказал отец? – спросил сын прямо с порога, а когда услышал «он согласен», то аж подпрыгнул от радости. Яков не понимал, что мать продолжит бояться за него даже тогда, когда он отправится на стены под её присмотром.

…И вот теперь мальчик просил отпустить его туда при свете дня и одного.

– Нет, – твёрдо сказала Мария. – Ты будешь сопровождать меня в храм, а отец, если сочтёт новость важной и не терпящей отлагательств, сам сообщит нам, почему пушки молчат.

* * *