небе – зерна и звёзды, и света цистерны.

Так и льётся и льётся рассветом, окраской,

скоро – Пасха.

***

В меня целится – я вижу его! Он притаился! – снайпер!

В его окуляре я: в куртке, джинсах, кроссовках!

В небе – белая птица, наверное, чайка.

Это небо последнее! Но мне как-то неловко

обращаться к нему! Небо – на подстраховках!

Оно было, когда я в него родилась. Здравствуй, мама!

Ты меня ещё держишь своей пуповиной?

Она бело-прозрачная, что амальгама.

Фонтанирует. Вся из тугих парусинов.

И поэтому море вокруг меня плещет.

Это – околоплодные спелые воды.

Мы – рождённые, всё состоим из тех женщин –

журавлино, невинно. О, грех первородный!

Тех, кто были до мамы. Они в наших генах.

И они внутримышечны и внутривенны.

Снайпер! Значит, и в них ты прицелился тоже?

И в ребёнка, который в утробе под кожей,

моего притаился напевного чрева.

Оно рдело! Любило! Желало! И пело

в ночь с любимым! Его помню сильное тело.

Значит, целишься ты и в него? В Русь? И правду?

Поздно, поздно вопить мне: «Не надо! Не надо!»

Пуль разрывы вокруг. Стон. Пожары. Снаряды.

Мне – прожившей полжизни, мне – видевшей небо,

мне – целующей звёзды, их льдистые скрепы

неужель затаиться? И Армагеддоны,

так вопят… Фонтанируют. В Зайцево – храм мой.

Я иду помолиться, прикрыв грудь и лоно.

Моя старая мама, и тётка, и братья

там живут, за чертой. Как прикрыть их синхронно?

Вы там не были!

В каждом кусте и травинке

не цедили вы детство, на этой тропинке

не пасли вы козу, белошерстную Майю!

Хорошо рассуждать про загадочных майя,

про кино, про правителей. Деньги и власти.

Да хоть сердце не застьте! Не рвите на части

про весну ту, что в Крыме. Про Минск. Там Иуда

щёки, спины целует! Война, как простуда

для того, кто поодаль. В глуби. За лесами.

Я иду. Продираюсь. Мне к тётке и маме.

Пробираюсь сквозь время (О, как мне Коньбледно!)

Продираюсь сквозь лемех, орало. Бой длится!

Нескончаемый!

Разве вам тел наших мало,

что зарыты вот в эти поля цветом ситца?

Лязг затвора. Мой снайпер – мой враг. Помолиться

успеваю, пока не нажал на курок он.

…А малыш, что во мне, мог бы радостно чмокать,

в колыбельке лежать мог бы он краснощёко,

потаённо, глубинно, тепло, светлооко!

Богатырь мой вселенский. Он смог бы. Он смог бы

защитить нашу землю. И небо. И птицу!

***

Всем выгнутым телом прижаться к скале,

к её каменистому зеву, к шершавым

натруженным пальцам, сливаться во мгле

с гранитом её, с разнотравьем, с металлом.

Во мне Прометей словно канул на дно.

Я – людям огонь раздарила всеядный,

его поглощающее полотно,

где кроме него, ничего и не надо!

Земля предо мною! За мною! Со мной!

И в сердце земля! Как она обнимает.

Целует. Льняная моя, гвоздяная,

песчаная, глинистая и родная.

И я к ней прикована этой скалой –

которая вжалась в меня и вцепилась,

как будто в дитя с материнскою силой,

как будто в любимую женщину – милый,

была я – рисунком наскальным живым,

была Прометеевым жаром благим,

была Прометеевой печенью, сердцем,

которое рвали орлы-громовержцы,

да что мне все птицы – вороны, орлицы,

кукушки, сороки-воровки, синицы:

они, словно карлики в мантиях тесных

мечтают мой выклевать контур разверстый.

Я, как Прометей…Вот лежу я в больнице:

во мне перелом скреплен тонкою спицей.

Мне жарко. Натужно! Недужно! Кромешно!

О, хоть бы глоточек воды, горсть черешен,

щепотку китайского чая с жасмином,

ещё эсэмэску о друге любимом!

Лишь только усну – мне скала в море снится,

века мои, земли – исклёваны птицей

и что надломились в костях моих спицы.

Но я всех прощаю! Старух этих, бабок

о, как бы не мой Прометей во мне! Как бы

не эта история. И не больница

ужели смогла бы я так поделиться

всей кровью моей, всем огнём, всем причастьем,

бинтами в крови, кучей порванных тряпок,

смогла ль над морскою нависнуть я пастью

над этой акульей, дельфиньей и крабьей?

И столько огня раздарить: сотни, тонны

по максимуму: ничего или всё им!

***

Если хочешь делиться на мир и войну – не делись!

Это так больно, когда в твоём теле созревшие раны

жаркими букетом цветут – роза, кашка, ирис.

Бьют барабаны!

Гуленьки-гули! Давай отмотаем в другой

век! Даже в эру другую, где звёзды в ладонях:

спамит Гомер. Спамят греки. И грезит прибой.

Троя – на месте! И мир ещё ветрено-сонен!

Всем эмигрантам не выдали виз. И Парис

жадный до нег, до жены самого Менелая,

где-то в бесчисленных дебрях провис и завис,

«Зевс» – это общество в пользу защиты трамвая…

О, наши войны Троянские! Голод, разруха, пожар!

Пахнете жаждой наживы вы, кровью и потом!

Мы не убиты ещё! Но поранены. Сед, млад и стар.

Свой – свояка. Брат – на брата. И скачут галопом!

Где этот горний и где этот чистый был свет?

Где эту тьму вы черпали из нор да из схронов разверстых?

Мы разделились. Кричал я, вопил я вам вслед:

– Целостным будь, монолитным!

В душе – Ахилесным.

Кто в слепоту раздробился. А кто в глухоту.

Сколько история раз упреждала, учила.

Не научила! Какой мармелад там

во рту?

С порохом злато. И деньги с проёмом тротила.

Что там за рифма: дышу-напишу-отомщу?

Что за слова: захотел-угорел-выстрел в спину?

Что там, в котле подавали, какую лапшу?

Вместе с обглоданной коркой кидали в пучину!

Ты за кого, о, Елена Троянская? Или же ты

тоже распалась на тронутых и продающих?

О, не твоё ли последнее тело впаялось в мосты,

Чесму проедешь – ты шёлком заверчена тушей?

Нет, не твоё! Там кочевница, гордая мгла.

Нет, не твоё! И слова там иные, молитвы.

Ты – это поле! И ты это небо взяла,

словно бы мужа. А после – разбилось корыто!

Всё сокрушилось! Разъялось!

………………………

Особенно мне

жалко вот этого – в ноги паду я! – ребёнка!

Руки, как крылья тяну, что расшиты во льне!

И – ко груди! Ему холодно!

Лишь рубашонка,

ткани кусок на измазанном тельце золой.

Если украсть бы у всех матерей – нежность, ласки!

Слёзы! О, маленький! Ты – сквозь эпохи – постой!

Всё-таки рухнула Троя!

И стянуты, сорваны маски!

Сквозь все столетья, о, как мне прижать бы дитя?

Чтобы кормить, пеленать! Это – лучшая кража!

Ты – эгоист, злой Парис, ненавижу тебя,

в наше бы время ахейцы-отцы, с ними я же,

плюнув в лицо, отвернулись! Метатель копья –

ты в наше сердце попал, как подкупленный снайпер.

Вот она кровь. Вот война. Пала Троя моя

в стоны распятий!

***

«Так сходят с ума, – повторял Вронский…»

Из романа Л. Толстого « Анна Каренина»

…роман весь целиком, роман весь в шрамах,

особенно когда в последней сцене,

вот если б ты любил земным всем шаром

вот если бы. Ни более, ни менее.

Вот если б всей душой, вот если б, если б…

Но, Анна, Анна, разве так бывает?

Давай подружимся, попробуем всё взвесить,

тогда под поезд ни к чему, ни под трамваи!

Из двадцать первого я века восклицаю,

из двадцать первого я века, где зима и

такое ж общество! Бомонд. Твит. Фээсбуки.

Сеть социальная. Имущих власть, имевших.

Препоны, губернаторы, ЖЭК, Дуки.

Разочарованные! О, как много женщин

не то, чтоб бескультурных. Но в культуре.

Не то, чтобы бездарных, но почти что!

Из двадцать первого я века, как де-юре

и как де-факто, говорю, что больно слишком!

О, если б, если б этот самый Вронский

да с пересчётом ровно на два века:

вот также бы в любви водоворонку

увлёк меня б румяную от снега!

Увёл. Уговорил. С пути содвинул.

Убил бы память. В сердце – медь с шипами!

А сам бы, не дай Бог, как дворянину, –

война ж кругом!

Нельзя остаться, – в спину

ему б кричала, кинувшись: «Я с вами!»

О, милый, милый! Родненький! Любовник!

Терновник! Слива-ягода! Останься!

И – тело под ноги ему б своё смоковье,

и груди белые ему бы, уст багрянцы!

О, если б я была Карениною Анной!

Безмерною, ревнивой, бесшабашной,

непризнанною обществом, незваной

на бал, на скачки, где Фру-Фру изящна.

В извечном, пряном, непогибшем смысле,

где мир весь-весь на гибких, скользких плитах.

О, если б лучшей женщиной! Чтоб письма

читать любовные, не эсэсмески. Титул

носить «её сиятельство», сиять бы

и не померкнуть! Несгоревший ужин,

не выходить из этого романа,

не выходить из этой недосвадьбы,

не выходить, где луч до боли сужен.

Да что там луч? Из фобий, страхов, маний,

из жёрл, помолов, из петлей вокзалов,

из всех ролей, театров и антрактов!

Лишь только слышать: как там дребезжало

всей нотой «до» простуженного такта!

Шах и мат

Это можно понять лишь израненным сердцем,

перештопанным вдоль, поперёк, во всю ширь.

Например, как авгуры, латинское tectum –

раздвигали пространство, объёмный эфир.

И ложилось им небо под ноги… О, надо ль

неразумных наказывать, спутанных в лжи?

Мы-то видели, рухнула как анфилада,

и кирпичная кладка сложилась горбато,

словно гроздь виноградная смялась…Лежи

грудой «Апофеоза войны», как «Купанье

в красных реках коня». Вот теперь умиранье

много ближе…

Кому мы доверили жизнь

после этих лихих и стальных девяностых?

Скупердяям, стяжателям, блудням, прохвостам?

А Дом Троицкого, что был на Пискунова

с его крышей игорной и дверью-подковой

разорили сначала, продали, снесли,

довели до полнейшего краха! Был повод,

чтоб продать подороже участок земли

для директора рынка в пылу беззаконий!

О, как низко ещё мы падём!

Как уроним

мы реликвии наши в грязи и пыли!

Отвечать будут кто? Дети? Правнуки? Ибо,

как ответить за жадность,

за зло,

за погибель?

Этот шахматный дом сбережённым был в голод.

Этот шахматный дом сбережён был в бомбёжку.

Этот шахматный дом сбережён в красный молох.

Лишь авгуры с усмешкой глядят из-под чёлок

на окошко:

– Да, когда ж вы натешитесь, толстое брюхо

да когда ж вы набьёте, доверху карманы?

Мне-то что? Я – давно городская старуха,

я привыкла, что вместо культуры порнуха,

я привыкла, что всюду косуха да шлюха…

Но как можно доверить авгуров барану?

Вам не странно?

У меня с этих пор там, где сердце багряно,

просто рана…

Мне не страшно уже ничего: пули-дуры,

обвиненья, предательства, камни в затылок!

Ибо дом заповедный снесли, где авгуры

раздвигали пространство…О, бойтесь ухмылок

заповедных жрецов! Нестерпима утрата,

значит, мы не достойны, коль было изъято,

ни распятия Божьего, ни то, что свято.

Ни страны, где была богатырская сила.

Не достойны ни рая, ни райского сада.

Мимо, мимо

уплыло.

СЛОВО О ГОНЧАРЕ

Что ты цедишь слова, как сквозь зубы, рот сузив?

Где гончар, чтобы миг этот переваять?

Где гончар, коли держит он войлок, убрусы

там, где мягкое с твёрдым, где ткань бытия!

Вот он держит на талии пальцы тугие,

выплетая весь мир (я прошу, помолчи!),

перед небом исплачутся души нагие,

братья-сёстры начально все мы, не враги, и

я зажгу для тебя три церковных свечи.

На колени!

Ползком.

Рыбьей спинкой, стерляжьей

прислонюсь к небесам:

– О, для неба нет злых!

Есть больные, грешащие…

Все в землю ляжем.

Одинаковы все! Смоляные котлы

для любого сготовлены! Нет там халвы

и сгущёнки, и масла с духмяной икрою.

Не являюсь для неба – ни стервой, ни злою.

Гончару – все мы глина из вязкой земли!

И на плахе планет замыкается кругом,

маховик на оси крутит он с перестуком,