Удар по Балабанову

Потом в перерыве Вася не мог найти себе места и незаметно примкнул к кружку, образовавшемуся вокруг поэта, скрывающего свою лысину.

Краем глаза Вася вдруг заметил, что Щебетов в этот момент далек от искусства. Его руки любовно скользили по женским коленям (девушка с длинными пальцами и Щебетов сидели за старомодным столиком). Петя думал, что он заслоняет спиной деяния рук своих, но от Васиного взгляда ничего не укрылось. И вот Петины пальцы скользили, а девушка мило улыбалась – со стороны могло показаться, что ничего такого не происходит. Но Вася чувствовал: по ее телу пробегала дрожь.

Потом ему стало стыдно смотреть исподтишка, и он постарался со всем вниманием вникнуть в беседу.

А говорили о Балабанове.

Был такой режиссер, на тот момент, лучший в Петербурге (если не забыли, все это происходило в городе Трех революций). И вот этот талантливый художник, по мнению члена Союза писателей, пагубно влиял своими фильмами на молодежь.

«Бред какой-то», – подумал Вася. Но, как говорится, Васька слушает, да ест.

А член Союза писателей с пеной у рта доказывал, как это хорошо – что Балабанов уже на том свете. Потому что если героя с пистолетом в руках возводят в положительную категорию – это ужасно. А в фильме «Брат» так и было. Данила Багров убивал буржуев и их сподвижников – спокойно и очень холодно.

– Но ведь для блага, – попробовал возразить кто-то.

Лучше бы он так не делал. Потому что «член в бейсболке» его чуть в морду не ударил за такие слова.

Вася еще не очень понимал представителей этого поэтического мира, но свои представления о мире вообще у него уже были. Ему очень нравилось высказывание

Орсона Уэллса: «Режиссура – это самое удобное место для посредственности.» То есть, не снискав счастья в других художествах, человек прыгает с головой в эту профессию. Впрочем, режиссер режиссеру рознь. Быть талантливым режиссером – подвиг. Увлекать своими идеями, выбивать деньги на их реализацию и не волочиться на поводу у продюсеров – подвиг. А плохие режиссеры – халтурщики. Плохие, в том смысле, что снимать умеют, а их самих в фильмах, которые они делают, нет. А в Балабановских – сам Балабанов был. То же в литературе: когда читаешь и понимаешь, что вот они, все неудачи автора, как на ладони, вот крупицы его комплексов, вот – лоскутки душевных состояний, которые автор умело вложил в своих героев. Автор, по мнению Васи, обязательно должен ощущаться в произведении; чем талантливее автор – тем громче звучит его голос. В режиссуре – сложнее, публичная профессия. Это ты – приносишь свои идеи и мысли, предлагаешь актерам делать и думать так, как думают и делают герои, вышедшие из-под твоего пера. Хотя большинство «снимателей фильмов» c уже готовыми сценариями работают, и в таком случае всегда можно сказать: «Да, сценарий голимый. А я что, я режиссер, оценки ставлю, делаю так, чтобы ваши поступки, господа актеры, выглядели правдоподобно.» В этом плане писателям легче – они наедине с собой, и никто им не нужен, не смущает в момент самый сокровенный, в момент творчества. Никому ничего не требуется объяснять. Главное – перед собой быть честным. Герои будут вынуждены думать и делать так, как хочет автор, и оживут – только при прочтении. С бумагой легче – чем с живыми людьми: актеры капризничают, а бумага все стерпит. Но актеров пожалеть надо – они народ подневольный, себе не принадлежащий, может, даже и вторичный народец…

– Я был актером и был режиссером, – услышал Вася всхлипывающий голос человека, но не мог разглядеть его лица. – И я бросил это занятие, потому что помимо таланта актера – нужен талант руководителя, а это не каждому…

– Дай мне про Балабанова договорить! – поэт в бейсболке был багровым, и волосы, вспотевшие от долгого спора, смешно завивались, как блестящие, железные стружки…

Вася вспомнил, как Балабанов плакал на одной из телепередач, куда его пригласили. Перед этим была показана последняя картина режиссера. И по традиции – слово автору предоставлялось в самом конце. Все это время он не имел права голоса. Ругательства же и похвалы сплетались в один огромный клубок, и ведущий с улыбкой Мефистофеля уже занес клюшку, чтобы нанести удар по клубку, удар – по Балабанову. И вот режиссер, сидевший все это время тихо и скромно, начал оправдываться. И была произнесена фраза: «Многие сюжеты и образы я брал из детства. В этих картинах – моя жизнь.» А губы дрожали, как ягнята с золотой шерстью – потому что за хлевом бродит наглый серый волк и стучит зубами. Балабанов – плакал. И главное – все его фильмы о себе. Он снимал, как хотел. До самой смерти.

– Он ушел на темную сторону! – вырвалось у Бейсболочника.

– Почему он не с нами… Он бы мог, он бы еще… – это Вася опять услышал совсем рядом.

Кто говорил? Может, бывший актер-режиссер?

Потом Вася узнал, что фамилия поэта-ненавистника, кому не давал покоя гений Балабанова – была до ужаса нелепая. Нелепая в том плане, что носить такую не стыдно, если пишешь действительно талантливые стихи.

– Его фамилия Цветаев, – сказал Петя Щебетов.

– Псевдоним? – спросил Вася.

– А вот я не уверен…

Когда закончился перерыв, и поэты, как ленивые пчелы, потянулись в свой улей – вдогонку к мыслям о Балабанове Вася вспомнил певца Юрия Лозу, который некрасиво себя повел на той передаче. Даже если это была инсценировка, и все знали, что сейчас Лоза, автор популярной песни «Плот», встанет и выйдет из зала – все равно нет ему прощения. Негодование Лозы было по поводу того, что режиссер Балабанов взял одну из лучших песен певца, и в то время, как она звучала, на экране происходило черт-те что, извращение какое-то… При этом глаза Лозы раздулись и начали походить на чудовищ: Вася представил, что сейчас они вылетят из орбит и вопьются своими зубками в искреннее доброе бородатое лицо Балабанова.

Васе поступок Лозы казался смешным и ничтожным.

Лозе уже изрядно пропах нафталином, порадовался бы, что о нем вообще вспомнили, вытащили на свет Божий. Будь счастлив Лоза, что твой хит попал в саундтрек к фильму талантливого петербургского режиссера. А тебя и видели-то последний раз на экране, в какой-то передаче на канале «Россия», где ты в импровизированной парилке среди прочих пронафталиненных сидел. И вот сидел этот Лоза и байки травил. На голове полотенце, голое тело, завернутое в простыню. Наверное, и тазик где-то припрятан. И такое негодование у Васи вызвал этот поступок хорошего в общем-то певца – что он даже вслух выразился на этот счет. А его мама в этот момент сказала что-то не в тему, что-то такое:

– Какой у Балабанова неопрятный вид. Волосы грязные. Мог бы помыться перед съемками.

Бедная мама. Она думала и переживала о своем – на тему чистоты и опрятности, что если позвали тебя на 1-й канал, надо обязательно выглядеть хорошо, к тому же ей, наверное, как и Лозе, было непонятно, зачем показывать на экране, как насилуют женщину бутылкой.

Вася пожалел, что у поэтов не заступился за Балабанова, что позволил Цветаеву поливать грязью человека, которого уже давно нет на земле, но в фильмах которого есть то настоящее, живой дух, который чувствуешь, когда склоняешься над цветами или когда читаешь талантливую прозу, и понимаешь, что писатель связал из слов свитер, в котором тепло и удобно, и пусть у него сложная вязка – но не в этом ведь дело.

Вот обо всем об этом Вася думал, возвращаясь после перерыва к поэтам в теплую комнату. И он жалел, жаждал, предвкушал, что на все темы, которые его волнуют, а его родителям не очень понятны, не близки, не жизненно необходимы – Вася теперь сможет общаться в среде себе подобных.

Дай Бог, чтобы Цветаевых было меньше, и нашлись те, кто видит в фильмах Балабанова отзвук, отражение всемирного творческого света, который падает не на всех и светит – не на каждого. Если лучик такой упал на тебя – ты счастливый человек. Те, кто сидят в тени – дуются и брюзжат, потому что про них никто не говорит, как они талантливы. Они – способные, профессионально подкованные. Но им остается только критиковать таких, как Балабанов. И все.

Или демонстративно выбегать во время съемки из зала, оставив после себя шлейф недоумения.

Вася не знал, с чего начать…

– Иди сюда!

Вася еще не отошел от читки, а тут новое потрясение: рука с длинными пальцами, перстни на которых блестели, как короны фей, поманила его, и Вася послушно пошел за женщиной-кошкой, поплелся, не зная зачем – как за чарующим запахом только что испеченного хлеба.

Они остановились в комнате, где раньше жила прислуга, а теперь висела только верхняя одежда поэтов. Пикантность ситуации была явной. Васе стало неловко, что ему надо что-то делать, а он боится, а красивая женская фигура перед ним требует действий. Или – не требует, как быть?

– Я с Петей Щебетовым пришел.

– Да уж знаю. Он мне все уши пропел.

– Да?

В этом вопросе Вася выразил все свое восхищение – и тем, что Петя такой молодец, заботливый друг, и что он, Вася, скромный и честно не ожидал, и что она, та, что стоит перед ним – такая, что закачаешься.

Не зря мы здесь, думал Вася. А то, что у девушки очень стройное тело и взгляд ее горит особенным огнем, который все бывалые мужчины, испытанные в боях любовники, распознают сразу – это прямой призыв к действию.

Вася не знал, с чего начать. Не понимал, что нужно говорить в таких случаях. Ему было страшно и сладко от того, что сейчас может произойти. Стремительность происходящего шла вразрез с Васиными представлениями о том, как завязываются отношения между мужчиной и женщиной. Вася не дарил девушке цветов, не водил её в театр, не провожал до дома – и, тем не менее, оказался с этой девушкой наедине. Ситуация, прямо скажем, пикантная. Вася еще сомневался в истинности своих предположений, но когда в руках еврейки появился ключ, похожий на клюв птенца – Вася понял, что не ошибся: клюв уверенно вошел в гнездо замка, так что дверь теперь охраняла их от вторжения посторонних.

– Молчи. Я все сделаю сама.

А Вася и не хотел говорить. Видно, какой-то печатью девственника он был отмечен. Только мысль: «У меня нет резинового изделия!» сверлила перфоратором в его кудрявой голове. А еврейка надвигалась, как туман. Вася застыл, как столб. Потом их глаза встретились. Вася навсегда запомнил взгляд женщины, помешанной на сексе.

Правда, сначала он подумал, что она больна чем-то. Ее трясло, глаза закатились, перевернулись там, внутри впадин, и белки скакнули, как два неба, и закинутое лицо, и порывистые движения оголенных до плеч узких белых рук. Вот – Васины руки, насильно взятые, поднятые к большим грудям, неумело ползают по красному топику, пробуют мягкость тела, а женщина целует беспорядочно Васино лицо.

Вот она ползет губами по его телу, длинные пальцы торопливо щупают рубашку, и голова еврейки стала быстрой, как футбольный мяч в ногах нападающего, (и) разметанные черные волосы были похожи на крылья вороны. В Васеньке росло что-то ему неведомое, сравнимое с детским тайным лазанием в буфет за малиной, когда вдруг ловишь себя на мысли, что мир вокруг каким-то странным образом остановился, и существуют только раскрытые настежь дверцы буфета, куда ты запустил свою руку с чайной ложкой. Хотя – ложь, не было в его жизни такого. Это из книг, из песен. А было у него сладостное чувство преступника, когда он поднимался в лифте на свой этаж, в квартиру, где жил с родителями, а в кармане лежал украденная в гостях батарейка, севшая, квадратная, а на ней нарисован красивый слоник. И он, Вася, стащил ее. Точнее – взял без спроса, после того, как папа мальчика, у которого он был в гостях, снял заднюю крышку лунохода и со словами: «Надо новую!» – положил эту чудную вещицу c изображением слоника на ковер. Что-то продолжалось дальше. Поставили новую батарейку, гусеницы игрушки пришли в движение, был чай на кухне – все это не важно – Вася думал, как бы украсть, взять то, что ему не принадлежит. А всего-то надо было попросить ее. Это же барахло. Вася не стал так делать. Наверно, в силу того же барьера, который мешал ему встречаться с девушками – страх услышать отказ. В невыносимых душевных муках, оставшись один в комнате, он cхватил желтый квадратик, и, уходя, ему казалось, что о воровстве знает вся квартира. Батарейка жгла ему пальцы, сжимающие ее в душном кармане – весь путь до дома, всю дорогу до лифта.

Где теперь эта батарейка? Вася не знал. Так же, как и то, что он будет делать, когда все закончится. Все стихи мира в эту минуту были ничтожно малы, а его собственные – ничего не значили. Даже если в двери сейчас заскрипит такой же, как у еврейки клюв, и замок предательски щелкнет, и какой-нибудь поэт типа Цветаева увидит его, мальчика, который пришел почитать стихи, поэта, занимающегося черт-те чем среди верхней одежды, и сбежится куча любопытных – пусть! Пусть так, думал Вася, ведь то, что делала эта девушка-кошка с его телом, было здорово.

«Какие у нее чуткие пальцы! Мама, если бы ты знала, как мне хорошо сейчас, я – счастливейший человек!» Он стоял, а девушка, жадно припав в нему, делала все, чтобы мальчику было хорошо, а потом:

– Ложись на меня.

И он лег. Сначала – она, а он – на нее. И чей-то полушубок был под ними. Вася обрадовался, что девушке мягко в этот момент.

– Не волнуйся, все будет хорошо.

А он успел увидеть ее натянутую шею, и как девушка руками зажимает себе рот и давит крик, хлопающий крыльями у нее во рту, и только шепот: «Черт! Черт!», а Вася думал: «Бог! Бог!» И мужской общий поток, к которому подключаются все любовники в такие моменты, захватил Васю и понес. Он был где-то груб, где-то напорист, местами очень точен – именно потому, что в первый раз. Вася уже не понимал, кто он – поэт, подонок или еще кто – но все его тело жило в этот момент интересной жизнью.

Васенька не мог объяснить словами – но похожее чувство у него уже было. Оно накрывало Васю в момент написания удачных стихов, когда всё вокруг казалось безобидным и дружелюбным, а ты сам – вне этого, и нисколько не паришься по поводу своего отсутствия, точнее – присутствия в мире, который для тебя в этот момент не существует.

Только эти чувства, даже призраки чувств жили с Василием до тех пока он не засыпал, он долго лежал в кровати, глядя на бумагу со свежими стихами – и ему было даже страшно, что сон не идет к нему, но все равно блаженное состояние не исчезало внезапно. Просто утром Вася просыпался, и первая мысль: «Господи, я такую талантливую вещь написал.» И никакого стыда. И вот идешь к письменному столу, а там стихи. А тут, когда все закончилось, Вася вдруг понял, что ни дверь, ни поэты за этой дверью, ни сама квартира никуда не делись – и это cон.

Все внезапно оборвалось, на самой сладкой ноте – и сна не было, перехода не случилось…

– Тебе понравилось?

– Очень! Кто ты?

– Ха-ха! – засмеялась девушка, груди которой были обнажены. – Я стала частью твоей жизни. Только не придавай мне большое значение!

– Почему?

– Воспринимай меня, как стихотворение, которое у тебя очень удачно получилось…

– Но… – в Васе проснулся поэт. – Мне бы хотелось еще раз написать это стихотворение…

– Конечно, конечно…

И вот вы можете не верить, говорить: чушь собачья, как это у них все слаженно, под боком у поэтов, и ничего, ни разу не постучали! Почему, может, и дергали за дверную ручку. Но раз закрыто – дальше пошли. И кто вам сказал, что все было именно так?

Васю просто лишили девственности. Не в каком-нибудь Союзе писателей, а в ЛИТО. Наш герой, напомним, был романтик, многого не знал: например, что в стене был глазок – в него смотрел некто… Сидел на стуле, который не скрипел (новенький почти стул) и испытывал чувство почти такого же характера, что и у этих двоих. Грязненько, конечно, это выглядело, но это – жизнь. Только Васенька не знал, что за ним подсматривают. А узнал – ему бы не с руки стало. Он бы весь мир возненавидел. Ведь как это, если в момент, когда ты творишь – за тобой следят. Поэт Языков, живший во времена Пушкина, вообще не мог сочинять стихи, если в соседней комнате кто-то был. Также и Васенька – не смог бы ничего. Слава Богу, он не знал, что они – не одни сейчас… А кто это был… Какая вам разница. Все равно же вас там не было. По крайней мере, на стульчике сидел и слегка покачивался тот, от кого зависело, когда заканчивается перерыв.

Но хуже другое – еврейке так хотелось в этот момент сказать Васе нечто очень важное. И желание это родилось у нее от той нежности, от того безумия, которое проснулось в Васеньке и которым он не управлял.

И хотя после того, как все случилось, он опять стал прежним, стеснительным мальчиком, она не могла забыть это. Лежала и думала: «Он – не Петя Щебетов. Он – нежный. И у него такие искренние стихи.» И то, что мальчик, смущенно застегивающий брюки, влюбленный в нее сейчас, что естественно, ни о чем не догадывается – мысль эта не давала ей покоя. А сказать, предупредить не могла, потому что тому, кто следил, это бы не понравилось..