Модеста отложила в сторону вышивание, на котором, как заметил Виллим, за долгое время прибавилось хорошо если десяток новых стежков, и пожала плечами:

– Откуда же мне знать, что государыне угодно придумать? Я не провидица. Хоть намекни, братец.

– Намекну, – охотно согласился Виллим, усаживаясь напротив сестры в покойное, обитое дорогим гобеленом кресло. – Ежели кофием угостишь…

Модеста усмехнулась и тряхнула колокольчиком.

– Так вот, дорогая сестрица, – продолжил Виллим, обмакнув в кофе кусочек бисквита, – речь пойдет о брачных конъюнктурах.

– Уж не тебя ли государыня оженить вздумала? – искренне удивилась Модеста.

– Пока Бог миловал, – усмехнулся Виллим. – Соньку Скавронскую сватать будет за… Ну-ка догадайся, за кого?

– Уж точно не за Петрушу-цесаревича, – вернула ему улыбку сестра. – Думаю, кого-нибудь из иноземцев присмотрела.

– Нет, государыня выше метит. Хочет свою племянницу за князя Ивана Долгорукого отдать.

– Совсем ума лишилась? – фыркнула Модеста. – Так и побежит князь Алексей Григорьевич своего старшего сына на дочери вчерашних холопов женить.

– Государь прикажет – не побежит, на брюхе поползет, – отозвался Виллим. – Теперь главное, чтобы государю сия свадьба по душе пришлась. А вот как это сладить – не знаю. Подумать надо.

– И думать нечего, – отмахнулась Модеста. – Коли Ванька на племяннице государыни женится, Долгорукие кругом повязаны будут… цепями Гименея. Катьку старшую, девку заносчивую, за венца выдали – с глаз долой, о России подалее. Среднюю дщерь с Меньшиковым окрутили, теперь и думать нельзя о том, чтобы с цесаревичем…

– С цесаревичем?! – несказанно изумился Виллим.

– Ты бы братец, не столько на государыню любовался, да прибыли считал, сколько по сторонам бы глядел, да слушал повнимательнее. Точно мне ведомо: светлейший хотел свою Машку за цесаревича выдать, царским тестем стать, и Екатерина тому не противилась. Да проштрафился сильно – в ссылку угодил. Долгоруковы ведь тоже планы строили – Катьку или Ленку под царский венец подвести. Умные люди вовремя государю о сем шепнули. Теперь Ивана на Соньке женить – и конец Долгоруким, никакой власти не получат. А к цесаревичу невеста аж с самого Мадрида едет.

– Это младенец-то? – усмехнулся Виллим.

– Ничего, подрастет. Цесаревич тоже еще мальчишка, годиков десять женихом походит. А десять лет, братик, до-о-лгий срок, многое перемениться может.

Виллим задумчиво покачал головой: действительно, умна Модеста, умнее иного мужа государственного будет, все примечает, все продумывает. Эх, была бы помоложе да девкой, когда русский царь впервые на Кукуе появился! Она не Анна-дура, она бы точно русской царицей стала и Петром бы вертела, как хотела.

Для семейства Долгоруких громом среди ясного неба стало предложение государя Петра Алексеевича повенчать князя Ивана с графиней Скавронской. С одной стороны, вроде бы, получится породниться, наконец, с царской семьей. Да только не так, как мечталось. Сам-то Иван, получив отказ от княжны Кантемир, затеял невиданное: сочетаться с принцессой Анной, но замыслов своих до поры до времени никому не открывал. И тут – это сватовство. Поди, откажи государю…

Так что, как это было в заводе у Петра Алексеевича, после поспешного обручения состоялось не менее спешное, но пышное венчание в присутствии всех особ царского дома. Это немного польстило главе семьи, но сам жених стоял – чернее тучи и вокруг аналоя шел – точно на Голгофу поднимался. Конец мечтам фамильным о царском венце, конец всем хитроумным интригам… Елизавета вот-вот уедет во Францию вместе с принцессой Натальей, к цесаревичу Петру уже везли невесту из Испании. А сам государь, словно нарочно, тасует знатные фамилии, перемешивая их с худородными.

Не успели русские вельможи опомниться от брачных забав государя, как пришло новое известие: Петр Алексеевич решил-таки короновать свою супругу, дабы принцесса Елизавета отбыла на свою новую родину дочерью императора и императрицы, а не «сомнительной принцессой», как порой величали ее смельчаки в тайной переписке.

В мае 1724 года в Кремле состоялась торжественная коронация Екатерины. По этому случаю многие получили награды и повышения. Виллим Монс был произведен в камергеры, Модеста Балк – в статс-дамы императрицы, ее дочь, Наталья Лопухина, официально зачислена в свиту принцессы Елизаветы. Присутствовала на этом торжестве и прибывшая, наконец, из Испании ее королевское высочество, шестилетняя инфанта Марианна Виктория – совершенно обворожительная малышка с манерами и повадками взрослой дамы.

Государь даже оторопел, когда передним предстала эта живая кукла, одетая, причесанная и накрашенная, точно взрослая дама. А когда инфанта начала свою приветственную речь будущим царственным родственникам, и вовсе в великое изумление пришел, ибо инфанта гладко и безупречно изъяснялась по-латыни, а сей язык был государю плохо ведом. Пришлось толмача кликать.

Когда Марианна-Виктория закончила свою короткую и пышную речь, она присела в изысканном и глубоком реверансе перед императором и императрицей, а затем… обратилась с еще одной речью к принцессам Анне, Елизавете и Наталье. На сей раз это миниатюрное чудо изъяснялось по-французски:

– Мои дорогие и высокочтимые сестры, я счастлива приветствовать вас здесь, на моей новой родине и надеюсь, что мои нежные чувства встретят отклик и понимание в ваших благородных сердцах. Мне грустно, что с двумя из вас я буду вынуждена в скором времени расстаться, но мне радостно, что они уедут к своим благородным суженым в прекрасную Францию, родину моего августейшего батюшки…

– Вот это политес, Катя, – шепнул Петр Алексеевич на ухо своей супруге. – Пигалица же, от горшка два вершка, а речет – будто какой мой министр. Может, Петька от сей инфанты чему дельному научится…

Екатерина промолчала. Она прикидывала, кого попросить научить и ее Лизоньку таким же манерам и выражениям, дабы та блеснула перед французским двором. Судьба царевны Натальи ее не особо беспокоила: эта невзрачная девчонка была и оставалась ей чужой.

По-разному реагировали на речь малышки-инфанты и российские принцессы. Старшая, Анна, дослушав до конца, поднялась и в приличных выражениях по-французски ответила, что тоже счастлива познакомиться с новой сестрицей и надеется стать ей другом. Елизавета ограничилась приветливой улыбкой, но так и ела глазами испанку: запоминала прическу, фасон платья, дивилась набеленному и нарумяненному лицу малышки. А Наталья смотрела исподлобья и мучилась ревностью и завистью: вот эта раскрашенная кукла займет ее место подле любимого брата, а она должна будет уехать в неведомую страну, к неизвестному жениху, принять чужую веру, жить среди чужих людей… Хотя она и здесь-то никому не была нужна.

Государь, поднявшись, объявил, что инфанта, согласно договору, сорок дней проведет в Новодевичьем монастыре, где ее подготовят к переходу в православие. А уж потом состоится торжественный обряд обручения наследника престола…

Вечером следующего дня в двери кабинета Петра Алексеевича раздался тихий стук.

– Кто там еще? – буркнул государь без особого, впрочем, раздражения.

Коронационные торжества прошли, слава Богу, даже на пиру по этому случаю никаких скандалов и пьяных разборок не было. Огорчил только внук, Петрушка: мальчишка сидел рядом с инфантой, насупившись, на ее любезные фразы не отвечал, а вот вино норовил пить как взрослый. Пришлось распорядиться детей с пира увести.

А с Петрушкой с утра пораньше государь имел серьезный разговор – едва ли не первый с момента появления на свет внука. Слава Богу, ликом цесаревич в свою матушку удался, покойную кронпринцессу Шарлотту, и ничем нелюбимого сына не напоминал. Разве что повадкой: глядеть исподлобья да ногти обкусывать.

– Что ж ты, сударь мой, вчера яко дурачок безъязыкий вести себя изволил? – довольно миролюбиво начал Пётр Алексеевич. – Нареченная твоя с тобой куртуазный разговор заводит, а ты молчишь. Что инфанта о тебе подумает?

– А мне все равно, – буркнул мальчишка, не поднимая глаз. – Буду я еще вникать, что эта пигалица лопочет.

– Может, ты по-французски не понимаешь? Али учат тебя худо?

– Мне и русского достаточно, государь.

Пётр Алексеевич потихонечку начал закипать. Сыночек-то, батюшка этого оболтуса, в свое время тоже личико кривил, да от наук бегал. Ничего, обломали: и языки выучил, и математику, и многие другие науки.

– Тебе-то, может, и достаточно. А вот императору русскому сего мало будет. Хватит нам уже перед Европой варварами представляться. Сестрица-то твоя, не в пример тебе, к наукам весьма прилежна, мне воспитательницы ее докладывали…

– Так Наташка скоро уедет, – подозрительно дрожащим голосом ответил цесаревич. – Ей во Франции без языков никак нельзя. А я тут один останусь… Вон, и Лизонька уезжает, с кем играть стану?

Кулак государя тяжело опустился на дубовый стол.

– Наигрался уже! Пора державными делами интересоваться, в них вникать. С сего дня накажу Остерману строже с тебя спрашивать и покуда урока заданного не сделаешь, не будет тебе ни охоты, ни прогулок. И вина не велю тебе совсем давать – мал еще. Ума наберешься, тогда поглядим.

Цесаревич внезапно брякнулся перед венценосным дедом на колени и, уже не скрывая слез, заголосил:

– Государь, да за что же мне наказание такое?! Не лежит у меня душа к наукам, мне бы верхом поездить, зайчика какого споймать. Или с сестрицами в жмурки поиграть… Маленький я еще, пожалей меня, сиротинку горькую!

– Это кто ж тебя таким жалостным словам научил? – изумился Пётр. – Сестрица твоя, Наталья, вон, тоже сирота, а в куклы, я чай, не играет.

– Наташка у нас книгочтейная, потому как хворая. Верхом ездить не может…

Пётр нахмурился. О слабом здоровье внучки он слышал впервые.

– Ну, с сестрицей твоей вопрос особый… хотя спасибо, что сказал. А тебе мой наказ наистрожайший: чтобы через полгода способно изъяснялся по-французски и по-немецки. И про латынь не забывай, на ней многие важные книги написаны. Станешь императором – будешь жить, как твоей душеньке угодно. Хотя я, к примеру, лошадей зря не гоняю и зайчиков не ловлю.

– Простите, государь, – пробормотал цесаревич. – Я буду стараться… Только жалко, что сестрицы уезжают…

– Принцесса Анна пока никуда не уезжает. И нареченная твоя, инфанта испанская, я чаю, сможет с тобой в жмурки поиграть… Ежели, конечно, язык ее постигнуть изволишь.

– Воля Ваша, государь…

Цесаревич давно ушел, а Пётр все сидел, грыз погасшую трубку и вспоминал, как радовался, когда сосватал сыну принцессу австрийскую Шарлотту, какие надежды возлагал на этот союз, как готовил сына единственного в наследники… Да все прахом пошло: невестка умерла вторыми родами, сынок Алёшка после смерти жены загулял, слюбился с крепостной девкой, стал против отца заговоры с боярами затевать…

Теперь вот с детками его возись. Наталья-то девка справная, похожа на свою тетку покойную, тоже Наталью Алексеевну: в науках прилежна, ко всему иноземному любопытна. Да вишь ты – хворая. Надобно сказать лекарям, чтобы занялись как следует принцессой: негоже французскому регенту в невестки больную подсовывать, от сего конфуз изрядный произойти может…

Так что день начался не очень, потом заботы государственные навалились, а теперь вот на ночь глядя кто-то опять его домогается. Ежели супруга Катерина – прогонит без разговоров, да и говорить-то больше не о чем. Коронована? Коронована. Теперь пусть сидит тихонечко и не высовывается.

Но это оказалась вовсе не императрица.

– Дозволите войти, папенька?

Старшая дочь, умница-Аннушка. Вот разберется с заграничными делами и начнет ей жениха подыскивать. Понятно, что не русского – много чести, тут же возомнят себя властителями. Но и не короля или владетельного герцога, который из своей страны отлучиться не может. Тут жених такой надобен, чтобы вместе с Аннушкой в России сидел и помогал цесаревичу-наследнику в делах государственных, пока он в разум не войдет.

– Входи, входи. Что скажешь?

– Я, папенька, хотела с вами об инфанте…

– Что, тоже не глянулась? – усмехнулся Пётр Алексеевич. – Аль завидно стало? Да ты языки не хуже ее знаешь, с любым послом – да и с любым государем поговорить сможешь, коли нужда настанет.

– Нет, папенька, глянулась мне Петрушина нареченная, буду с вашего позволения подругой ей старшей, покуда в девках сижу. Только напрасно вы ее решили сейчас же в православие перекрестить. Уж простите меня за мысли дерзкие.

Пётр Алексеевич ошеломленно поглядел на дочь: такого разговора он никак не ожидал. Вроде само собой разумелось, что невеста его внука станет православной, все его советники о том твердили. И – на тебе, Аннушка сочла сие неправильным.

– Мысли твои не дерзкие, но странные, – медленно произнес государь, раскуривая трубку. – Сестрица твоя Елизавета примет католичество, когда с королем французским под венец пойдет, это решено. То ж и Наталья, внучка моя…

– И сие верно, батюшка: не бывать Лизоньке истинной королевой, коли она православную веру сохранит, не принято сие во Франции.

– Отчего ж инфанте испанской православие не воспринять? Сие народу нашему зело любезно будет.

– Так ведь православие можно и перед венцом принять, – совсем тихо заметила Анна. – А до той поры, по моему разумению, пусть инфанта русский язык учит, со священниками нашими беседует, к новой отчизне и обычаям привыкает. Глядишь – сама восхощет латинянский крест на православный сменить.

В который раз Пётр Алексеевич со смешанным чувством – гордости и досады – подумал о том, что будь Анна мужского пола, сию же минуту подписал бы указ о назначении ее наследником престола российского. Умна, осторожна, дальновидна, к пустой бабской болтовне не склонна, перед зеркалами, как сестрица ее младшая, да матушка, часами не вертится, на ассамблеях больше беседы с иностранцами ведет, нежели танцует.

А если… Пётр Алексеевич даже глаза прикрыл от внезапно осенившей его идеи. Найти Аннушке достойного, но не слишком высокородного и владетельного жениха, поставить условием, чтобы жили супруги в России, а Анну именным указом назначить регентшей при несовершеннолетнем Петрушке. А при регентше – Совет тайный учредить из персон проверенных и его, петровым, делам приверженным. Буде же с объявленным наследником что приключится – неисповедимы пути Господа! – быть наследником сыну или дочери Анны, опять же при ее регентстве.

– Наверное, ты права, – сказал он, возвращаясь к современности. – Пущай инфанта пока пообвыкнется, языку научится, с женихом подружится. Мать Петрушки-то, кронпринцесса Шарлота, царствие ей небесное, лютеранство так и не отринула…

– Может, и отринула бы, ежели бы на трон взошла, – рассудительно заметила Анна. – А без того к чему ей сие было?

– Ну, и хватит об этом, – решительно отрубил Пётр. – Инфанту я твоему попечению поручаю: последи, чтобы у нее фрейлины были добрые, да из фамилий познатнее. И сама к ней поласковей, мне недосуг, а матушка твоя…

Государь замолчал, а Анна не стала продолжать оборванную им фразу. Ей, не по годам умной и рассудительной, давно было понятно, что от матушки в государственных делах толку никакого. Упаси Господи, на трон сядет: Монсы да Балки вмиг Россию по кускам растащат.

И еще Анне пришла в голову мысль, что надо бы тишком потолковать с Андреем Ивановичем Ушаковым, который после смерти старого «князя-кесаря» Федора Ромодановского стал главой переведенной в Санкт-Петербург Тайной канцелярии. В помощь ему Петр Алексеевич определил старого и опытного советника, политикана прожженного графа Петра Андреевича Толстого, но тот больше интересовался придворными интригами, да конъюнктурами, нежели делами государственными.

А вот Ушаков, дворянин хоть и родовитый, но бедный, жилы рвал на государевой службе. Попросить бы его приглядеть за Монсом: что-то больно много силы забрал.

– Я все поняла, батюшка, – сказала Анна. – Не извольте беспокоиться, за инфантой я пригляжу, да и за Петрушей, кстати, тоже. Совсем он науки забросил, а как Наталья уедет, так и вовсе, боюсь, с цепи сорвется. Вы государственными делами занимайтесь, а с семейными я вам всегда в помощь.

– Умница моя, – растроганно пробормотал Пётр Алексеевич и поцеловал дочь в высокий (от него унаследованный!) чистый лоб. – Ступай пока к себе, уже и почивать пора. А как принцессы во Францию отбудут, и о твоем замужестве подумаем.

Анна присела перед батюшкой по всем правилам французского политеса и выскользнула за дверь. А у себя, уже переодетая фрейлинами ко сну, выслала всех вон, присела к бюро и написала коротенькую записку Ушакову с просьбой о встрече. Спрятала записку в потайное место и легла спать, положив себе первым делом на завтра сыскать способ передать записку по назначению.

***

По странному стечению обстоятельств, через недолгое время в Тайную Канцелярию поступил анонимный донос на Виллима Монса. А еще через несколько дней, после веселого совместного ужина с государем и государыней, красавец-камергер был арестован самим Ушаковым. От страха Виллим упал в обморок, но это было только начало. На следующий день арестовали его сестру Модесту.

Следствие, подстегиваемое самим государем, стало стремительно раскручиваться. Никто из арестованных не запирался: все признались, что брали «деньгами и рухлядью меховой, а также иными ценными вещами» за помощь в ведении дел пред императором. Тот был взбешен не столько тем, что вскрылось очередное взяточничество – когда на Руси без этого обходилось? – сколько поползшими слухами об амурных отношениях государыни и ее камергера. Пётр Алексеевич и верил им, и не верил: прекрасно зная о легкомысленном характере своей супруги, он все же полагал, что корона императрицы должна была удержать ее от измены.

Так что Ушакову были даны недвусмысленные указания: дела о супружеской неверности даже не возбуждать, а всякого, кто о сем языком молоть станет, волочь в Тайную канцелярию и бить кнутом нещадно. Весь гнев императора был направлен на взяточников – из-за них Россия погружалась в хаос и разорение.

А тут – взяточничество в покоях самой государыни-императрицы! И такие персоны замешаны, что упоминать страшно: Апраксин, князья Долгоруковы и Черкасские, княгиня Гагарина, граф Головкин, Артемий Волынский, Бестужев-Рюмин, Шувалов, герцогиня Курляндская Анна, царевна Прасковья Ивановна… Они все, впрочем, отделались легчайше: их имена лишь значились в «росписи взяткам», прибитым к столбам у эшафота.

На эшафот же взошли куда менее важные персоны: Модесту Балк прилюдно выпороли кнутом и сослали в Сибирь. А вот Виллим Монс сполна расплатился за всех: его приговорили к отсечению головы.

Экзекуция состоялась 16 ноября 1724 года в Санкт-Петербурге на Троицкой площади напротив Сената. Это место стало традиционным для расправ с преступившими закон. Но при этой казни присутствовали сам император, вельможи и сановники, генералитет, иностранные дипломаты, президенты коллегий и… абсолютная спокойная с виду императрица Екатерина.

Она оставалась спокойной и тогда, когда по приказу ее супруга банку с заспиртованной головой Монса поставили в ее опочивальне к изголовью. Только этим и выдал государь сжигавшие его бешеную ревность и ярость… казалось бы. Но Екатерина не ведала о других последствиях казни своего любимца.

Вместе с красавцем-камергером навсегда были отринуты планы сделать ее наследницей престола после смерти супруга. России не суждено было иметь императрицу Екатерину Первую: официальным наследником был объявлен внук государя Пётр Алексеевичем, а регентшей при нем назначалась старшая дочь императора принцесса Анна, «даже будучи сопряженной в замужестве с какой-либо знатной персоной».