Поворот судьбы

Был солнечный май 1972 года, я бродила по маленькому деревянному уютному сибирскому городку Ялуторовску, где когда-то в ссылке, после каторжных работ, проживала колония декабристов из семи человек. Гуляя, я набрела на деревянный домик с полисадничком перед окнами, который мало чем отличался от соседних. Мемориальная доска на стене домика свидетельствовала, что в ссылке здесь проживал декабрист Матвей Иванович Муравьев-Апостол. Строя свой дом, в фундамент он заложил бутылку со скупой записочкой, в которой для будущих потомков перечислял фамилии живущих вместе с ним в Ялуторовске ссыльных товарищей.

По неслучайной прихоти судьбы, через сотню лет в домике поселился ссыльный агроном Иван Юрьевич Азолин, увлекающийся краеведением и по крохам собирающий материалы об истории Ялуторовска. Перед самой войной, перекатывая дом, Азолин обнаружил бутылку с запиской Муравьева-Апостола, удостоверявшей принадлежность этого дома ссыльному декабристу. И эта записка послужила главным доводом для открытия в 1938 году в доме Матвея Ивановича первого в Советском Союзе мемориального музея декабристов.

Уже после войны вернувшийся с фронта учитель истории, тоже заболевший краеведеньем, Терентьев Иван Степанович стал директором музея и посвятил себя сбору мемориальных экспонатов в этот музей.

Весь Ялуторовск помогал Ивану Степановичу собирать вещи декабристов, хранившиеся в семьях горожан. Уезжая из Ялуторовска после указа о помиловании в 1856 году, декабристы дарили своим ялуторовским друзьям, соседям, ученикам свою мебель, домашнюю утварь, книги. И вот сейчас эти бережно, из поколения в поколение хранившиеся вещи, собирались в свой родной дом.

Дом не походил на музей. Он был обжитым и уютным, будто хозяева только на время отлучились и незримо присутствуют в маленьких комнатах с низкими, небольшими оконцами. Служители музея говорили о декабристах, как о живых и хорошо знакомых людях. Сочувствовали горькой судьбе лучшего друга Матвея Ивановича Якушкина Ивана Дмитриевича, жене которого царь не разрешил следовать за мужем. И она умерла, не выдержав разлуки, оставив двух малолетних сыновей. Всю свою оставшуюся жизнь Иван Дмитриевич прожил бобылем и посвятил себя воспитанию чужих детей. Ему удалось открыть две школы, мужскую и женскую. Государственным преступникам не разрешалось заниматься образовательной деятельностью, и местный священник Знаменский взял на себя большой грех, назвав светские школы, обучение в которых велось декабристами по составленным ими же программами, церковно-приходскими.

Душой общества был Иван Иванович Пущин, лучший лицейский друг Пушкина, судьба которого была не менее романтичной, но более счастливой, чем судьба Якушкина. Он тоже через всю жизнь пронес любовь к одной женщине, жене декабриста генерала Фонвизина, который в ссылке вместе с женой жил в Тобольске. Наталья Дмитриевна Фонвизина несколько раз навещала Ивана Ивановича, и уже после помилования и возвращения из ссылки, когда муж умер, влюбленным на склоне лет удалось обвенчаться и доживать свою жизнь вместе.

Иван Иванович имел склонность к адвокатской деятельности, он писал за горожан и крестьян из прилегающих деревень прошения и ходатайства в суд и к местному начальству, защищая неграмотное население от лихоимства.

Там, в Ялуторовске, открылась для меня одна истина, о которой почему-то не говорилось в наших учебниках истории. Самый большой жизненный подвиг декабристы совершили не столько 14 декабря 1825 года, выйдя бунтарями на Сенатскую площадь, сколько здесь, в заснеженной Сибири, где провели они последующие тридцать лет, в отрыве от родных, от культурных центров и привычного образа жизни. Здесь их гражданский долг и духовность выдержали испытание в негромких малых и добрых делах, незаметном служении людям и их повседневным нуждам. Великодушие, благородство и бескорыстие, с которым несли они свой крест и свою миссию, не остались незамеченными окружающими. Аура добрых дел, исходящая от них, пропитывала воздух этого, затерявшегося в просторах Сибири городка, жила в памяти потомков и делала их души миролюбивыми и благожелательными, что не могло не чувствоваться здесь и спустя полтора века.

Был, был и у России этот исторический шанс – в соответствии с программой декабриста Никиты Муравьева – пойти по пути реформ и просвещения, без кровопролитных братоубийственных войн и революций, по пути конституционной, сдерживаемой парламентом монархии, по которому, к декабрю 1825 года, без малого триста лет уже жила процветающая Англия. Но историческая судьба распорядилась по-своему. Одни, имущие, не смогли преодолеть свой эгоизм, другие, неимущие, – свою нетерпимость.

«Весь мир насилья мы разрушим…», – запели трудящиеся массы и, вооружившись идеями большевизма, ринулись разрушать, крушить и созидать новое общество на обломках, обильно замешанных на своей и классово чуждой крови своих соотечественников. Пьянящий революционный романтизм не отрезвлялся ни пролитой кровью гражданской войны, ни страшными сталинскими репрессиями. Одни гибли в лагерях, а другие с песнями и бравурными лозунгами воздвигали Магнитку и Днепрогэс, и будущее казалось лучезарно прекрасным.

И мы, выросшие в пионерских отрядах и распевавшие революционные песни у пионерских костров, хотя и имели в своих родословных бесследно сгинувших дедов, мало что о них знали и тоже дышали революционной романтикой.

Дышали романтикой и мои комсомольские друзья, с которыми я приехала в Ялуторовск. Нет, ни стремление познакомиться с историей декабристов привело меня в этот уютный городок. Я приехала сюда с бригадой Тюменского обкома комсомола, привлеченная моей Подругой, работающей тогда в обкоме комсомола, для проверки Ялуторовской комсомольской организации. Но Подруга, несмотря на свой служебный обкомовский пыл и рвение, была ко мне снисходительна и смотрела сквозь пальцы на то, что я занимаюсь не делом, а пропадаю в музее декабристов. Ей тоже вечерами в гостинице было интересно слушать о моих открытиях и впечатлениях.

Моя великодушная Подруга так до конца жизни и осталась неисправимым романтиком, мечтающим великими делами перевернуть мир. Она надорвалась, и неизлечимая, страшная болезнь изглодала ее в расцвете лет. Но все это будет потом, потом, а тогда она сыграла в моей жизни роль человека, переломившего всесильную судьбу.

Она перетянула меня с моторного завода, где я была секретарем комитета комсомола по идеологии, в обком комсомола и определила меня на должность заведующей лекторской группой, которая свела меня с самыми разными людьми и самыми запутанными судьбами, заставила видеть во всем непостижимом разнообразии этот, не устающий удивлять мир и чувствовать неукротимый и непредсказуемый пульс жизни. Мы мотались с ней по Тюменским северам, не успевая запоминать адреса ударных строек: Надым и Уренгой, Нижневартовск и Сургут, Березово и Игрим, Когалым и Тобольск. Мы видели, как в буреломной тайге и непролазных болотах росли города и прокладывались многослойным настилом, будто слоеные пирожки, дороги, как высились нефтяные вышки и горели газовые факелы. Мы видели удивительных людей, становившихся сильней суровой природы и неукротимой стихии заполярного севера. Эти люди получали немалые деньги, но они работали не за деньги, за деньги так работать невозможно. Все та же романтика переполняла их и удесятеряла силы.

Но не все, не все было безоблачно в жизни этих былинных богатырей. Они страдали и ломались, казалось, на каких-то неважнецких, неприметных бытовых житейских историях: неверности мужей и жен, неразделенной любви, зависти и интригах менее удачливых сослуживцев, несправедливости начальства.

Да и в наших жизнях, меня и моей подруги, все было ох как не гладко. Я приезжала после своих потрясающих командировок в дом, где меня совсем не ждали. Она возвращалась, переполненная впечатлениями к мужу, который был занят своей жизнью и своими проблемами. Что-то очень сильно не ладилось у всех нас, и отмахнуться от этого было все труднее и труднее. Каждый из нас искал свой выход. Подруга все больше погружалась во все новые и новые дела, я все больше зарывалась в книги и уходила в себя. У нас не принято было плакаться в жилетку и делиться своими житейскими трудностями.

Только неизлечимо больная, на пороге ухода, она рассказывала мне о том, что омрачало ее жизнь и подтачивало жизненные силы. Каждый шел своей дорогой, но судьбы наши так и не расходились до самого конца. Мы обе, каждая своей крутой дорогой, шли к Богу и пришли, наверно, слишком поздно. Но не наша в том вина.

Несмотря на бурное течение жизни и переполненность внешними событиями, томилась и металась в глухих потемках душа. Чувство неясной тревоги и неудовлетворенности росло и все больше вытесняло другие ощущения. Не принято, да и не с кем было говорить об этих непонятных и неуместных внутренних метаниях. Но всегда, когда свои силы на пределе, Бог посылает спасительную помощь, спасительную встречу и поворот судьбы.

Режиссер

Тогда, истомленная духовным одиночеством, я узнала и близко сдружилась с человеком, который надолго дал пищу мятущейся, изголодавшейся душе. Это был главный режиссер областного театра кукол, дружбу с которым мне суждено было пронести через десятилетия моей с непредсказуемыми поворотами жизни.

Режиссер был из числа оглашенных, безмерно преданных своему делу и театру, человек. Его любимой и часто повторяемой шуткой была: театр моя жена и моя любовница. Действительно, он дневал и ночевал в театре, обуреваемый все новыми идеями и постановками. Тогда Режиссер был еще молод, ему только минуло 36 лет, и он переживал пик своей творческой интуиции, которая позволяла ему ставить пронзительные по своей созвучности с какими-то глубинными состояниями души, спектакли.

Он был очень изобретателен в своих изобразительных средствах: световые эффекты, куклы, маски, живые актеры, на равных участвовали в его сценических действиях, потрясая души и сердца зрителей. Но потрясала не только и не столько его фантастическая изобретательность, но и сверхидеи его спектаклей, которые как всполохи молний, высвечивали скрытые и порой незаметные для самого человека пружины его трагических падений и предательств.

Первый спектакль, который я увидела у Режиссера, был поставлен по незатейливой японской сказке «Журавлиные перья». Бедный юноша-крестьянин подобрал в поле раненного журавля и выходил его. Журавль превратился в прекрасную девушку, которая стала его женой и принесла ему не только любовь, но и богатство. Но алчность оказалась сильнее любви. Все снова и снова упрашивал неожиданно разбогатевший бедняк ткать свою жену дорогое полотно из своих журавлиных перьев, пока она не покинула его, обезумевшего от горя невозвратной потери.

Слезы застилали мои глаза, когда в зале зажегся свет. Как будто свою судьбу, в которой я боялась признаться не только другим, но и себе, увидела я на сцене. Знаком, до боли знаком был этот пронзительный сюжет. Только вместо бедного крестьянина столь же неутолимым аппетитом страдал мой муж, в недавнем прошлом бедный и безродный студент. Не хотелось в это верить и сознаваться себе, что разрыв неизбежен и что нельзя посвящать жизнь чужим безграничным потребностям, и что даже у Золотой рыбки из пушкинской сказки в свое время наступил конец терпению.

И как ответ на все тайные сомнения и муки, грянул этот спектакль «Журавлиные перья», задолго, почти за пять лет предупредив об этом неминуемом и болезненном разрыве. Тогда, когда это произошло, казалось, что жизнь окончена и уже ничего не будет, кроме этой, черной кровью запекшейся душевной раны. Но не суждено было тогда окончиться моей женской судьбе, и за ее поворотами ожидали и другие встречи, и другие разрывы.

Вспоминала я Режиссера и его спектакли и потом, спустя двадцать лет, когда наступили новые времена новых возможностей. Его спектакли «Прекрасная Галатея» и «Слово о полку Игореве» были об этом новом времени и его трагедиях. Длинноногая, прекрасная и бездушная Галатея, развращающая своей красотой и доступностью окружающих мужчин, соблазнившая самого Зевса, стала, в это время новых возможностей, нашей активно действующей на жизненной сцене современницей. И оглушенные похотью, мужчины из «новых русских», предавали себя и своих близких, как в омут, бросаясь в отнюдь недешевые, любовные приключения.

В Петербурге в 1993 году я познакомилась с героем нашумевших газетных публикаций, удачливым коммерсантом и сильной личностью, год проведшим в Крестах из-за такой красотки. Газеты писали о фантастической криминальной истории, как красотка, в наручниках и с черной повязкой на глазах, томилась в тайной квартире, охраняемая наемниками коммерсанта, якобы потому, что не уступала его домогательствам. И только чудом ей удалось спастись и обратиться за помощью в органы, где только того и ждали, чтобы тут же незамедлительно поместить коммерсанта в Кресты. Год длившееся следствие не подтвердило ни мужских домогательств, ни финансовых нарушений, приписываемых коммерсанту. Уже при одном взгляде на этого атлетически сложенного красавца со жгучими глазами, как-то очень трудно представлялось, что может найтись современная девица, которая будет столь упорно сопротивляться любовной связи с этим богатым, щедрым и к тому же, обаятельным мужчиной.

История действительно была довольно банальная. Да, был романчик, флирт, мимолетная связь, благодаря которой провинциальная юная особа получила невиданные возможности: деньги, наряды, квартиру, прописку в Питере и право распоряжаться благотворительными средствами, которые выделялись фирмой коммерсанта. Как водится, красотка не удержалась и начала беззастенчиво злоупотреблять и этими средствами, и своим влиянием на шефа, которое к тому времени успело весьма ослабнуть. По сему поводу пошли внутренние разборки, которые и подвинули героиню романа вкупе с заинтересованными лицами из органов прибегнуть к такому необычному и рискованному пассажу.

Увы, история и типичная, и поучительная. Но, к сожалению, мало кого и чему она научила. А как иначе объяснить, что, спустя три года, уж совсем скандальная и шумная история приключилась с Министром юстиции, служителем Фемиды, на которого опять же заинтересованными лицами из органов были представлены фото– и киноматериалы с кадрами из сауны, где министр развлекался все с теми же красотками.

Недаром в русских сказках часто повторяется о том, как их герой проходит через огонь, воду и медные трубы. А вот в трубах-то многие и застревают, не проходят испытаний славой, властью, деньгами и женщинами. И распад даже самых, казалось бы благочестивых чаще всего начинался с женщин и не с любви, большого и светлого чувства, а с элементарной, искусно разжигаемой похоти.

Еще одно, не менее тяжкое испытание, которое готовят медные трубы – это испытание властью и честолюбивой ненасытностью. И об этом был поставленный Режиссером в те далекие застойные времена спектакль «Слово о полку Игореве». И этот спектакль, к несчастью, пришлось вспомнить спустя двадцать лет, в новые времена новых возможностей. Честолюбивые, не поделившие власть и почести русские князья, обрекли на погибель свои разрозненные дружины и на поругание – землю русскую. Как живые и скорбные памятники этому губительному княжескому честолюбию, стояли, в конце спектакля, поникшие русские женщины с раскосыми младенцами на руках, родившимися от чужеземных насильников. Трудно было придумать более впечатляющий символ предательства и попранья.