«А дома сейчас солнце, наверное, как раз заходит, да, покровитель?» – тёплой волной прокатился вдоль затылка Аспида неслышный шёпот Таютки.

«Наверняка, маленькая, – мысленно ответил он дракончику. – Зимой ведь темнеет рано…»

Народ, небось, сейчас только валит из школы, шлёпает по слякотным дворам, дерётся на ходу мешками со сменкой. А Аспид сидит тут, как у себя дома, в каком-то дальнем углу Нью-Йорка и как ни в чём не бывало рассуждает о нелегальном сбыте волновых стимуляторов… которые в России, между прочим, кажется, тоже пока ещё под запретом…

Смех, да и только. А ведь не стань он год с лишним назад тули-па…

Аспид не успел додумать, ощутив внезапно лёгкий, едва осязаемый ток воздуха около самого своего лба – будто зябкий сквознячок, которым в жаркую погоду тянет из приоткрытого окна.

Таютка на его коленях предостерегающе пискнула, свечой взвиваясь вверх, и мальчик тут же, не думая, пригнулся и вскинул к груди скрещённые кулаки. Спиралью закрутившаяся вокруг его горла бледно-розовая нить, не успев затянуться, столкнулась с на миг окутавшей туловище Аспида туманной пеленой и разлетелась в разные стороны тучей звонких фиолетовых брызг.

– Чёрт, нет, всё-таки капля камень точит, маленький тули-па, – послышался знакомый насмешливый голос со стороны кухни. – Чему-то ты постепенно учишься…

Фигура рослого мужчины с густыми рыжими кудрями до плеч, облокотившегося о край барной стойки, всё ещё была подёрнута полупрозрачной вибрирующей дымкой; тусклый уличный свет из раздвинутого кухонного окошка проходил через эту фигуру насквозь, будто через компьютерную голограмму.

Рыжеволосый свёл запястья на груди, позволяя окончательно себя разглядеть, и Аспид осторожно выпрямился, тайком переводя дыхание и на всякий случай не меняя позу силы. Он слишком хорошо помнил, что расслабляться рядом с Вильфом было опасно – в особенности после таких отпущенных тем в свой адрес нарочито доброжелательных комментариев.

Но на этот раз рыжий тэнгу явно приметил рядом с собой нечто более интересное.

– Кого я ви-ижу… – сладко улыбнулся он, в упор глядя на Мэйсона. – А ведь мы с тобой давненько не болтали, м-м?

Парень выронил из рук так и не надетую куртку и отшатнулся к стене, не отрывая от того взгляда и пытаясь вслепую нащупать за своей спиной дверную ручку.

– Сто-ять, – уже совсем другим тоном лениво велел ему Вильф.

Он медленно подошёл к Мэйсону совсем близко – тот неподвижно замер, прижавшись лопатками к двери, как будто был уже не в силах пошевелить ступнями, – и положил руку парню на плечо. По пальцам рыжеволосого побежали крошечные малиновые искорки:

– Как, ты разве уже не рад мне, а, дружочек?

Тот судорожно дёрнулся и попытался вынырнуть из-под ладони Вильфа, затравленно глядя через его плечо на Кейра.

– Он ведь не нужен тебе сейчас, молодой тули-па? – негромко спросил рыжий, перехватив его взгляд.

– Нисколько, – бросил Кейр, отворачиваясь.

В глазах застывшего как изваяние Мэйсона мелькнуло беспомощное отчаяние, и Вильф, снова улыбнувшись, ласково потрепал того по щеке:

– Ну тогда пойдём-ка немного прогуляемся, смертный, – он обернулся к Аспиду: – Хочешь составить мне компанию перед тренировкой, юный воин?

Мальчик резко замотал головой:

– Н-нет, мне… мне хватает силы, Вильф, правда.

– Смотри, малыш, – сделавшиеся из золотистых тёмно-красными глаза на миг опасно сузились. – Поблажек ты от меня сегодня не дождёшься, учти…

Мэйсон бросил последний умоляющий взгляд на Кейра, но тот молчал, безразлично рассматривая свои ногти.

Вильф несильно пихнул парня в спину, выталкивая на улицу.

– Это давно уже? – Аспид непроизвольно поёжился, проводив их взглядом.

– С месяц где-то, – покачал головой Кейр. – До этого этот кретин всё хвостиком за ним бегал, помнишь?

– Знаешь, меня всё равно до сих пор жуть берёт, когда он это делает, – мальчик рассеянно погладил вновь примостившегося на своём плече дракончика по тёплой чешуйчатой спинке. – А вот Таютка говорит, что это ещё должно быть страшно больно…

– Это не наше дело, бро. Парня никто насильно не тянул давать ему клятву. Сам захотел, – Кейр отвёл взгляд. – И мой тебе совет, бросал бы ты примерять на себя шкуру смертных, ага? При мне-то ещё ладно, а вот при старших…

Аспид по привычке прикусил себе щёку, снова поднимая глаза на Кейра:

– Слушай, а ты сам… ну… это уже пробовал?

Тот нахмурился и открыл было рот, чтобы что-то сказать в ответ, но в этот момент раздался оглушительный дребезг завибрировавшего мобильного, и Кейр, чертыхнувшись, подхватил его со стола и сразу же мученически закатил глаза:

– …твою мать, Бивень, ну вот что с тобой не так, а?! Я ведь уже говорил тебе сотню раз, что больше не хочу, чтобы мы ввязывались, на хрен, во все эти мутные схемы. Бабло проведём через букмекера, как обычно, ага? Да… именно… Вот как раз заедем на недельке и со всем разберёмся… Всё, старик, мне сейчас некогда. Ага, бывай…

– Ты теперь, типа, стал совсем уже важная шишка, да? – хмыкнул Аспид.

– Да ну бы их всех к чёрту… ничего без меня решить не могут, – раздражённо ответил Кейр.

Некоторое время Аспид молчал, уставившись на потрескавшийся от старости настенный телемонитор, на котором помаргивала блёклая заставка, изображавшая двух боксёров на ринге.

– А у меня день рождения будет во вторник, – сказал он наконец.

– Ты это Вильфу, главное, не вякни, – усмехнулся Кейр. – А то он тебя по стенке размажет тонким слоем за потакание смертным традициям.

– Что ж я, дурак совсем, что ли… – пробормотал Аспид. – А ты придёшь завтра ко мне? Ты ведь у нас ещё никогда не был. Непорядок.

– Да вообще не вопрос, бро, – парень ухмыльнулся. – Покажешь мне медведей и всякое там такое… или что у вас там ещё есть, ага?

* * *

«…почему мы до сих пор не стали сильнее ни-шуур? Почему, шезин-сама? – человек с длинной чёрной косой, перехваченной высоко на затылке плетёным кожаным шнурком, бесшумно опустился на колени на горячий каменный пол. – Почему смертный раб всё ещё в силах отречься от трижды произнесённых им слов служения?»

Сегун сел на пятки, низко склонил голову и привычно зажмурился, плотно прижимая ладони к бёдрам. Рассеянные в воздухе силовые разряды сразу же начали мучительно покусывать ему босые стопы.

Он не торопился – Обитель не терпит торопливых.

Обитель – это чертог вечности, средоточие непостижимого, а непостижимое можно лишь смиренно вопрошать в надежде, что оно сочтёт нужным однажды дать тебе ответ…

А Правителю сейчас очень нужны были ответы.

«Смертный, нарушивший приказ… по воле моего врага оставшийся в живых. Мой грех, моё поражение. Его клятва не была искренней. Моя вина… Как её искупить?»

Тяжёлый вдох обжёг горло солью океанских глубин – тех самых, что притаились по ту сторону бесконечно толстых каменных стен Обители. Горько пахнущий йодом и ещё чем-то, похожим на горный снег, разрежённый воздух медленно вполз в тело, скрутился вокруг пупка ледяной дрожащей пружиной.

Хриплый выдох – и эта пружина накалилась, распрямляясь, а в межбровье у замершего на полу мужчины сделалось ощутимо горячим невидимое тлеющее пятно. Так, кажется, порой бывает у смертных во время медитаций, только сейчас для этого не нужно было прикладывать никаких усилий.

А в следующий миг сознание Владетеля уже проникало в его собственное, просачивалось внутрь его существа, словно кипящая вода, напитывающая морскую губку, и Сегуну, как всегда в этот момент, почудилось, что, если Владетелю захочется, тот с лёгкостью даст ему сейчас заглянуть в будущее, куда-то далеко в бесконечность… или, наоборот, позволит увидеть то, что случилось много десятков тысячелетий тому назад.

Но морозные змейки во внутренностях, как обычно, настойчиво тянули его всё глубже, тащили сквозь мглистый туман чужого необъятного сознания, сквозь мутное и рыхлое, мерцающее, переливающееся серебряным и кроваво-красным незримое пламя, волокли всё дальше и дальше в тёмную пучину, в ненасытную бездну, и эта бездна безжалостно и неостановимо растворяла в себе его «я», не оставляя ни единого шанса воспротивиться слиянию…

Непостижимое невозможно познать, не проявив при этом должной покорности духа.

Однако это кажется сложным лишь поначалу – так, бывает, сперва кажется сложным удержать равновесие во время схватки-кумитэ́, по пояс стоя в высоких волнах зимнего океана или бурной горной реки. Водопады ледяной воды, накатывающие на берег, пронзают кожу миллионами игл, требуют отдать всего себя без остатка, до последней капли, до мельчайшей частички воли, до самой крохотной крупицы дарованной тебе души – но эти волны собьют с ног и раздавят лишь слабого, а сильному они придадут выносливости и научат держать любой удар, балансируя над краем пропасти…

«Почему мы ещё не выиграли эту войну, шезин-сама? Где он, тот камень, что лежит на пути к вершине?»

Струйки фиолетовой лавы сжали сердце, потекли по артериям сгустками то стылого холода, то горячечного жара:

«СМЕРТНЫЕ ЖИВУТ СВОЕЙ ВЕРОЙ, ВОИН…»

Произносимое Владетелем каждый из тули-па всегда ощущал по-своему – шумом свирепого урагана, или потоком палящего зноя, или чередой ярких осязаемых картин. Для Сегуна этот тягучий голос меж висков более всего был подобен звону напряжённых струн старинного ко́то. Когда Владетель был доволен своими воинами, звуки этих струн обдавали всё тело волнами искрящейся первородной энергии, словно порывы жаркого ветра, и энергия лилась прямо в грудь и напитывала тело упоительным блаженством – тонкая, как прибитая дождём пыль на сельской дороге, густая, как мятная влага зеленеющих рисовых полей и сливовых деревьев поздней весной, терпкая, словно запах трескающихся на углях каштанов или жареных кленовых листьев. «Вы часть целого, воины-дети, – угадывалось тогда в стремительной лавине гулких нечеловеческих мыслей. – Вы – плоть от моей плоти…»

Если Владетель гневался, то шёлковые струны незримого кото делались жёсткими, словно сталь, затягивались вокруг шеи и туго передавливали глотку, а плотный воздух Обители в одночасье становился липким, горячим и удушливым, и казалось, что он разом наполняется сыростью старого дерева и кисловатой прелью подгнивающей бамбуковой рощи: «Эта планета – жалкое подобие того, что должно, воины…»

…Когда тули-па обращались к Владетелю все вместе, речь того дробилась на множество разноцветных потоков – так дробятся лучи света, пойманного в плен многогранного горного кристалла, – и объединяла их сознания, оплетая одновременно тысячей энергетических нитей.

Но сегодня Сегун был в Обители один.

«Иногда мне кажется: чем ближе мы к маяку, тем темнее делается вокруг нас, шезин-сама…»

Тело вновь окатило одновременно теплом и холодом, дыхание остановилось – лёгкие будто мгновенно обратились в камень: «Смертный должен искренне верить… в то, что он выродился, воин. В то, что он смердит. Что дети его смердят. Что помыслы его смердят. Что чувства его смердят. Что вся его жизнь смердит. Что грядёт конец его миру…»

Ладони Сегуна неподвижно лежали на прикрытых полами чёрного кимоно коленях. Призрачные кольца вокруг его запястий мерно вибрировали в такт со вспышками малинового света, который неумолимо обжигал глаза даже сквозь плотно сомкнутые веки.

«Только такие, произнеся слова служения, станут хорошими рабами. Только они должны остаться в живых…»

«Не все принимают это… не все признают истину. Некоторые ещё сопротивляются, – тоненькая ниточка мыслей дрогнула от боли, тотчас навалившейся на плечи Правителя грудой раскалённых камней. – Нет, они лишь пытаются, шезин-сама. Пытаются сопротивляться…»

Пространство вокруг него искажалось всё сильнее. Словно рисовая бумага, оно мялось и рвалось, расползалось кроваво-красной тушью по плотному шёлку непроглядной космической тьмы, – а голос Владетеля всё звучал, всё плыл, всё катился штормовыми валами, заползал в уши жгучими ртутными каплями и сдавливал виски:

«Вы – тули-па. Вы знаете, что надо делать с теми, кто сопротивляется вам. Много… возможностей заставить. Только тогда… подчинятся. Отдадут себя…»

Волна жара, накатившая вместе с этими словами, на мгновение накрыла Правителя огненной стеной…

…стеной огня над разрушенными поселениями, которая простирается до самых небес, когда чужой плач и мольбы будят в сердце гордость победителя, а звериное человеческое вспыхивает и снова гаснет, и гордость исчезает за золой равнодушия, потому что поколения смертных сменяют друг друга так безлико и так одинаково, а слабые – это всего лишь мясо, которое поедают сильные, и их жизни – жалкие песчинки на алтаре справедливости…

Ослепительные картинки-образы перед зажмуренными глазами сменяли друг друга всё быстрее, всё чаще, всё неостановимее, пока наконец не превратились в один бурный, головокружительный пенный водоворот: замки и скалистые побережья, лёд и дымное пламя, летний жар сменяли трескучие морозы, а те снова уступали место свету беспощадного солнца – и расплавленным золотом текли его лучи по израненным телам и изборождённым морщинами лицам тех, кто избрал для себя путь подлинного воина…

«ДОЛЖНЫ ПРИНАДЛЕЖАТЬ МНЕ-НАМ… – достиг сознания Правителя последний отблеск невидимого пламени, и только в этот момент тот вновь начал ощущать собственное тело. – А теперь слушай, что вам следует делать…»