1
Столица половины мира

3 января 1855 года. На насыпном берегу реки недалеко от Нового Орлеана лежит мертвец^[38]. Миссисипи несет свои воды на юг, в сторону Мексиканского залива всего в нескольких футах от его вытянутой руки. Даже беглого взгляда хватило бы любому наблюдателю, чтобы понять: смерть этого человека постигла насильственная. Испачканная алым рубашка пропорота в нескольких местах: не менее дюжины ударов ножом. В довершение горло перерезано от уха до уха, и рану окружает густо запекшаяся на жаре кровь. Это Франсиско Доминго – первая известная жертва «Черной руки» в Америке.

Джозеф Петрозино появится на свет только через пять лет. «Общество Черной руки» опередило его на континенте почти на два десятилетия.

В отличие и от Доминго, и от большинства будущих своих врагов, Петрозино не был сицилийцем. Его родина – провинция Салерно области Кампания, внизу передней части голенища итальянского сапога. 30 августа 1860 года в коммуне Падула, где расположен знаменитый картезианский монастырь^[39], в семье портного Просперо и его жены Марии^[40] появился на свет первый ребенок, Джузеппе Микеле Паскуале. По итальянским меркам семья Петрозино оставалась небольшой – у Петрозино были всего один младший брат и одна младшая сестра. Когда сам Джузеппе был совсем маленьким, скромный дом портного потрясли сразу две трагедии: по причинам, в источниках не указанным, умерла мать, а сам будущий детектив заболел оспой, что в 1860-х годах частенько становилось смертным приговором. Джузеппе выжил, однако рубцы на его коже остались на всю жизнь.

Первая трагедия, вероятно, наиболее остро повлияла на маленького ребенка. Петрозино никогда не рассказывал о матери – он вообще редко говорил о личном – и из-за этого был печально известен молчаливостью и замкнутостью, которые отмечали многие, выдвигая разнообразные теории, наиболее популярные из них: отсутствие нормального образования и особенности профессии. «Он никогда не улыбается»^[41], – так часто писали в статьях, заполонивших газетные страницы в начале XX века, когда Джо Петрозино приобрел общенациональную известность. Только все это неправда. Ему не были чужды яркие эмоции, он был способен не менее искренне проявлять радость и нежность, чем лютую свирепость. Несколько особо близких к нему людей даже клялись, что пару раз им удавалось уговорить его продемонстрировать на вечеринке знаменитую способность к маскировке и перевоплощению. Однако, безусловно, потеря матери оставила в его душе глубокий и скорбный след.

Годы его детства стали судьбоносными для Италии. Джузеппе Гарибальди возглавил войну за объединение государств полуострова, включая Королевство обеих Сицилий^[42] и Папскую область^[43], чтобы создать современное итальянское государство. Однако бедность и беззаконие, особенно в южных регионах, никуда не делись, и в 1873 году, когда Петрозино исполнилось тринадцать лет, его отец решил попытать счастья в Америке. Просперо купил для всей семьи билеты на парусно-паровое судно, следовавшее до Нью-Йорка.

Тринадцать лет считается важным возрастом в Медзоджорно: время мальчику оставить позади детские шалости и начать познавать устройство мира и как в нем следует вести себя мужчине. По общепринятому мнению, это возраст, когда начинается взросление. К тому моменту Петрозино наверняка усвоил многие правила итальянской жизни и чести, наиболее важными из которых считались ordine della famiglia (семейный порядок), то есть главные ценности и обычаи, диктовавшие основы правильной жизни в городах Южной Италии. Важнейшие принципы ordine гласили: никто и никогда не должен ставить себя выше семьи, нельзя позволять личным амбициям брать верх над долгом. Суровые природные условия Медзоджорно, где вся жизнь была, по сути, битвой, требовали повиновения старшим.

Двадцать пять дней длилось путешествие четырех Петрозино в Нью-Йорк, где они влились в раннюю волну итальянской иммиграции, состоявшую в основном из квалифицированных рабочих и людей с образованием. Семья поселилась на Манхэттене, и Петрозино, поступив в государственную школу, начал изучать английский язык. Как италоговорящему, ему пришлось начинать учебу с младших классов. В те времена эпоха массовой итальянской иммиграции в Америку еще не началась. К 1875 году насчитывалось всего 25 000 итальянцев, прибывших из Старого Света, и они относительно легко ассимилировались в таких городах, как Нью-Йорк или Чикаго. Но в 1880-х на Восточное побережье стали в огромном количестве прибывать отчаянно бедные мигранты из Италии, и это вызвало нарастающую напряженность в отношениях с местным населением. В 1888 году одна из новоорлеанских газет напечатала серию карикатур под общим заголовком «Что касается итальянского населения»^[44]. На одной из них, например, художник изобразил клетку, битком набитую итальянцами, которую опускали в реку. Подпись гласила: «Вот способ от них избавиться». Однако еще в 1873 году молодой теперь уже Джозеф сталкивался с ненавистью на улицах Нижнего Манхэттена.

Итальянцы заселялись в районах, по меньшей мере пару поколений принадлежавших ирландцам. Новоприбывшие со своим странным, плавно звучащим языком, буйными празднествами, смуглой кожей и вызывающей недоумение едой оказались в меньшинстве и часто подвергались жесточайшей травле. Иногда, стоило итальянской семье въехать в многоквартирный дом, ирландцы тут же съезжали с него в знак протеста. В одном из наиболее взрывоопасных районов полицейские ежедневно выстраивались вдоль улиц к моменту окончания уроков в местной школе^[45]. Когда итальянские дети выходили из здания, ото всех близлежащих многоквартирных домов несся вой, эхом отражавшийся от булыжников мостовой. Одна ирландская мать за другой поднимали створки на окнах, высовывались наружу и кричали своим сыновьям: «Смерть макаронникам!» И светлокожие мальчики поднимали с мостовой камни и кидали их в головы итальянских ребятишек, стайками выбегавших из школы. Небольшие банды бросались на темноволосых детей и пытались отсечь отстающих. Если они загоняли кого-нибудь из мальчиков или девочек в угол, то били до тех пор, пока не начинала течь кровь. «Это был сущий ад», – вспоминал один итальянец, проходивший в детстве через этот ежедневный ритуал.

Страх перед нападениями, приводившими к выбитым зубам и треснувшим костям, побудил одну из групп итальянских учеников обратиться к новичку, который, казалось, излучал собою силу. Молодой Джо Петрозино никогда не избегал сражений с ирландцами^[46]. Напротив – судя по всему, он ими наслаждался. Как только раздавался последний звонок, Джо выводил своих собратьев-иммигрантов на улицу и начинал пристально высматривать врагов. Если какому-нибудь ирландскому ребенку удавалось проскользнуть мимо полицейского оцепления и швырнуть камень в одного из итальянских детей, сгрудившихся за спиной Джо, он мгновенно бросался в атаку. Начинал он всегда с града ошеломительных ударов, обрушиваемых на голову напавшего, после чего пытался разбить череп светлокожего о булыжники. Очень часто Петрозино возвращался домой в рубашке, заляпанной кровью. Со временем его имя среди местных стало в какой-то степени легендарным.

Несмотря на довольно жесткое вступление в манхэттенскую жизнь, Петрозино быстро проявил признаки типичного «нового» американца: начал выискивать способы «подняться». Он и еще один итальянский паренек, Энтони Маррия, затеяли продажу газет и организовали пункт чистки обуви прямо напротив дома номер 300 по Малберри-стрит – в районе, который вскоре приобретет известность как Маленькая Италия. Здание оказалось штаб-квартирой Департамента полиции Нью-Йорка, и Петрозино если не продавал газет World и Herald, то начищал ботинки патрульным полицейским, носившим темно-синюю суконную форму с блестящими золотыми пуговицами. Некоторые полицейские относились к мальчикам по-доброму, другие обзывали их «макаронниками», «итальяшками» или даже «гвинеей» – особенно ненавистным оскорблением, напрямую связывающим итальянцев с рабством, поскольку первоначально этот термин применялся к людям, похищаемым из Гвинеи, с западного побережья Африки.

Юный иммигрант не придавал значения грубому обращению. «Он был большим, рослым мальчиком, – вспоминал его друг Энтони, – и ужасно амбициозным»^[47]. Большинство итальянских детей рано бросали учебу и шли работать в появлявшиеся по всей Маленькой Италии швейные мастерские, собирали тряпки, становились помощниками старьевщиков или же торговали чем-нибудь с тележек. Джо продержался в школе дольше, чем большинство мальчишек-иммигрантов, не прекращая тратить все свободное от школы время на чистку обуви. Но стремление к образованию в конечном счете уступило потребности в деньгах. После шестого класса Петрозино бросил учебу в государственной школе № 24, что расположена на углу улиц Баярд и Малберри.

И тогда Джо окончательно присоединился к тысячам итальянских мальчишек, заполонивших улицы в качестве чистильщиков обуви. К ребятам, многие из которых сами не носили обуви даже в морозные нью-йоркские зимы, наперебой кричавшим прохожим: «Хотите начистить ботинки?»^[48] Получив согласие, Петрозино привычно бросал на мостовую старый кусок ковра, чтобы не повредить колени, брал щетку из своего ящика и начинал счищать грязь с грубых башмаков работяг или со шнурованных по щиколотку ботинок толпившихся вокруг полицейского управления адвокатов и журналистов, а затем наводил блеск с помощью ткани.

Чистильщики сапог, зарабатывающие до двадцати пяти центов в день, располагались у самого подножия социально-экономической лестницы Манхэттена 1870-х годов. Эта работа познакомила молодого итальянца с наиболее неприглядной стороной нью-йоркской капиталистической действительности, то есть с Таммани-холлом^[49]. При правивших городом ирландских политиках итальянские чистильщики сапог были вынуждены не только отстегивать наличные за привилегию работать в определенных местах, но и в качестве бонуса бесплатно чистили обувь полицейских^[50]. Любой рискнувший взбунтоваться против сложившегося порядка мог накликать визит к себе домой какого-нибудь отбитого на всю голову сына Голуэя^[51].

У Петрозино имелись веские причины проявлять напористость: портняжный бизнес его отца потерпел полный крах, в то время как третий трудоспособный мужчина в семье – младший сын по имени Винченцо – вырос полнейшим ничтожеством. «Он был безответственным, – рассказывал Винсент Петрозино, внучатый племянник Джо и Винченцо. – Менял одну профессию за другой. Так и не нашел себя в Америке»^[52]. Честно говоря, всей семье Джо недоставало его жгучих амбиций: все они, по словам внучатого племянника Винсента, были «кучкой бездельников», которые очень быстро сели на шею подростку, и даже их выживание стало зависеть от его заработка. Отец Джо, Просперо, мечтал лишь о том, чтобы вернуться в Италию, купить участок земли и дожить последние годы среди цитрусовых рощ Кампании. Но его старший сын был не таков. «Он был сосредоточен, деятелен и полон решимости добиться успеха в Нью-Йорке»^[53], – вспоминал его друг Энтони Маррия.

Наряду с решимостью и грубой силой, Джо уже подростком начал проявлять признаки того, что итальянцы называют словом pazienza. Если переводить буквально – «терпение», однако в культуре Южной Италии этот термин имеет особый оттенок: держать все самые сокровенные чувства при себе, ожидая подходящего момента для их высвобождения. Pazienza являлась частью мужского кодекса поведения в Медзоджорно, защитой от угнетения и нищеты. «Pazienza не подразумевает подавление жизненных сил, – пишет Ричард Гамбино^[54]. – Кодекс сдержанности, терпения, ожидания момента, тщательного планирования последующих решительных пылких действий важен для выживания… в то время как импульсивное, плохо контролируемое поведение приводит к катастрофе»^[55]. Одно из проявлений pazienza – оставаться хладнокровным, почти отрешенным от всего, пока не возникнет необходимость в действии. И только в этот момент дать волю неистовым страстям.

Как-то раз Энтони и Джозеф чистили обувь перед салуном на углу Брум-стрит и Кросби-стрит^[56]. Петрозино опустился на колени на свой старый коврик, начистил кожаные ботинки клиента, после чего встал, чтобы забрать причитающиеся ему пенни. Одна часть заработка пойдет на оплату жилья его семьи, другая – на еду, уголь и одежду. И почти ничего не останется для него самого и для исполнения его мечты вырваться за границы итальянской колонии.

В тот день внутри Петрозино что-то треснуло. Изумленный Энтони наблюдал, как Джозеф оторвал от тротуара свой тяжеленный ящик чистильщика обуви, с усилием поднял над головой, напрягая мощные руки, и резко бросил на камни мостовой. Ящик хрястнул и разлетелся на куски. Прохожие равнодушно обходили деревянные обломки, а Энтони уставился на напарника. «Тони, – спокойно сказал Петрозино, – я больше не буду чистить обувь. Я хочу стать кем-то».

История эта настолько каноничная в своей «американскости», что можно заподозрить, будто Энтони позаимствовал ее из какого-нибудь романа Горацио Олджера^[57], в которых часто фигурируют чистильщики обуви с блеском в глазах. Но Энтони клялся, что все это произошло на самом деле. Юный Джо глубоко проникся американским идеалом. И раз уж ящик оказался безнадежно испорчен и не подлежал ремонту, Петрозино пришлось искать другие способы зарабатывать на жизнь. Но он совершенно точно больше никогда не чистил обувь ни в Нью-Йорке, ни где-либо еще.

Вспышка гнева, произошедшая на глазах у Энтони, кое-что рассказала ему о друге: за спокойным лицом скрывались сильные эмоции.

* * *

Петрозино отправился на поиски работы получше. Бродил по всему Манхэттену, наводя справки в магазинах и лавочках. Джо перепробовал несколько профессий^[58]: помощника мясника, хронометриста железнодорожной бригады, продавца в шляпном магазине, биржевого маклера. Даже гастролировал по Америке в качестве странствующего музыканта, играл на скрипке далеко на Юге, прежде чем вернуться обратно на Манхэттен^[59]. Но ни одно из этих занятий не дало Петрозино возможности подняться и вырваться из унизительной нищеты, которую он только и видел вокруг себя.

Наконец, когда ему исполнилось то ли семнадцать, то ли восемнадцать лет, Петрозино получил работу «белокрылого» – уборщика нью-йоркских улиц. Возможно, это не производит впечатления великого достижения, однако в те времена городское санитарное управление находилось в ведении Департамента полиции Нью-Йорка, а значит, такая работа для трудолюбивого мигранта вполне могла стать ступенькой к большим свершениям.

Петрозино посчастливилось обрести покровительство жесткого и невероятно коррумпированного инспектора Алека «Дубинщика» Уильямса, известного как Царь Вырезки^[60]. Уильямс был ирландцем до мозга костей – чрезвычайно устрашающий внешний вид сочетался в нем с пугающей общительностью. Горожане мгновенно узнавали его массивную фигуру, когда он вышагивал по Седьмой авеню, патрулируя свой участок. Это был именно его участок: здесь не мог работать ни один салун, и ни один преступник не имел возможности бегать на свободе хоть сколько-нибудь долго без личного разрешения Уильямса. «Я настолько известен в Нью-Йорке, – однажды похвастался он, – что даже лошади конок кивают мне по утрам»^[61]. Как-то раз, желая произвести впечатление на газетчиков, пришедших взять у него интервью, он повесил свои часы с цепочкой на фонарный столб на пересечении 35-й улицы и Третьей авеню, в самом сердце дикого, криминального района Газохранилищ, после чего неторопливо прогулялся по кварталу в компании репортеров. Когда группа вернулась к столбу, часы по-прежнему висели там, где их оставил Уильямс. Ни один из сотен преступников, обитавших в окрестности, не рискнул прикоснуться к его ценным вещам^[62].