– Не знаю, мосье, – усмехнулся Седан. – Садитесь, мой друг. Я не военная разведка и контрразведка. Но у меня к вам есть вопросы. Как вы сказали – у меня, бош в полку? Я не ослышался? Стоит подойти ближе…

Так как капитан молчал, опустив голову, Седан подошел к нему. Медленно прицелясь, он залепил Д` Алькану пощечину. Одну, вторую. После первого удара тот отшатнулся. Затем рука его скользнула к кобуре.

– Я не буду с вами стреляться, мосье, – усмехнулся Седан. – Напрасно думаете… Садитесь за стол. Возьмите лист бумаги в кожаной папке, – он следил как Д Алькан, точно бездушный механизм, выполнял его указания. – Пишите: «Даю слово офицера и гражданина Франции, что…»

– Я не буду писать эту ложь, – сквозь зубы молвил Д` Алькан. Он расставил локти. Положил перо. – Да, мосье, я бош. Германская кровь течет в моих жилах. Что дальше?

– Мне не нужны предатели, – Седан, упрев руки, наклонился над столом. Его лицо приблизилось к капитану. – Мне нужны офицеры и патриоты Франции. Попробуйте опровергнуть меня. Впрочем, если попробуете – у вас два пути. Здесь, где вы пустите себе пулю в лоб, и там… – мосье полковник показал рукой в сторону предстоящей атаки. – Идите в сторону траншей бошей…

– Вы шутите, мосье? – Д` Алькан посмотрел ему в глаза, никого и ничего не таясь.

– Мне не хотелось бы сдавать вас «двойке»…

* * *

Из дневника Анри Седана:

«…Я вызвал к себе капитана Д` Алькана с тем, что бы тот заверил меня, что не является германским агентом или прогерманским субъектом. Я не добился от него ничего определенного. На мое предложение обозначить свои взгляды, он ответил решительным отказом. Если капитан Д` Алькан – германский шпион (по информации агентов „двойки“ он замечен в Саарсбрюкене с соответствующими лицами, зафиксированы беседы на определенные темы, как-то: Франция и Россия проиграет войну Германии, ибо от них отступился Господь), то его наглость или мужество – как будет угодно! – заслуживают уважения. Не могу не написать о том, как вел себя Д` Алькан-Бруне в атака на позиции б… (зачеркнуто) врага. Его батальоном был захвачен Главный дот, „Муравейник“. Думаю, что германскому шпиону было бы трудно так воевать против своих. По крайней мере…»

Там же, день спустя:

«…Они что, с ума сошли! Осатанели!?! Его взяли по решению военно-полевого трибунала за трусость и хотят расстрелять. Расстреливать нужно того, кто отдал приказ артиллерийскому дивизиону открыть огонь по своим. Я ничего не могу сделать для него. Я достоин презрения. Дерьмо, какое я дерьмо…»

* * *

…Утром ровно в шесть ноль-ноль, скучившиеся в траншеях солдаты и офицеры 145-ого полка в шлемах, при полном боекомплекте, ранцах и винтовках с сабельными штыками услышали звуки артиллерийского рожка. За этим последовал раскатистый залп полковой артиллерии, состоящей из восьми 75-мм пушек. Вскоре по позициям бошей принялись работать еще орудия. Расположенная под Шаньо батарея 155-мм тяжелых гаубиц принялась методично обрабатывать линии вражеских траншей с чуть заметными кочками пулеметных дотов.

Седан заметно вздохнул. Этого конечно было мало, но это было хоть что-то! Проклятые политики, проклятые генералы, ола-ла! Это же надо, они рассчитывали на скорострельные 75-мм пушки, а боши врезали им из своих тяжелых «свинок»?! В резали не им, а солдатам.

Полковая артиллерия утюжила проволочные заграждения. В клубах земли и темного дыма взлетали мотки колючей железной паутины с обломками кольев и деревянных рогаток, на которых была закреплена спираль Бруно. Орудия более крупных калибров сеяли смерть и разрушения в оперативном тылу бошей. В первую очередь, эти стальные гиганты с колоссальными жерлами, что выбрасывали тонные стальные «чемоданы», были призваны уничтожать вражескую артиллерию, опорные и наблюдательные пункты, склады боеприпасов, долговременные огневые точки под земляным, дровяным и бетонным покрытием.

Взирая на смертоносную работу артиллерии, полковник Анри Седан почувствовал некоторое облегчение. У него уже не было той тягостной дремоты, которая овладевала им с утра после бессонной от страданий ночи. Трех накатный командный блиндаж, в котором расположился он сам и штаб полка, надежно укрывал его от утреннего холода. Впереди, кипела и кишела огненно-черными, титаническими вулканами прежде знакомая, а теперь не привычная на глаз местность. В штабе не было той обыденной толкотни, каковая наблюдалась повседневно. Его подчиненные выглядели сурово и молчаливо; кто-то с вечера, а то и с ночи гладко выбрился. Мишель Копье, молодой еще парень из Марселя, что сидел перед полевым телефонным аппаратом «Эриксон», благоухал тонкими парижскими духами. Полковник Седан время от времени использовал полевую связь, уточняя обстановку и настроение своих подчиненных. Командиры батальонов отвечали ему сквозь щелчки и шум взрывов, что готовы к атаке; сержантам штурмовых групп выданы фугасные и фосфорные гранаты.

– Мосье полковник! Вас просит к аппарату полковник Курочкин из состава русского экспедиционного корпуса. Его полк, помнится, держит оборону на нашем левом фланге, – необыкновенно сухо отрапортовал молодой телефонист Мишель Копье. Худое, с легким золотистым пушком лицо под голубой каской тоже было чужим. – Вы будете говорить с ним, мосье полковник?

– …Мосье Седан, вы намерены атаковать германские позиции? – спросил его полковник Курочкин на том конце провода. Там, где занимал позиции русский полк из экспедиционного корпуса, что был отправлен во Францию по приказу царя Николая II после битвы на Марне, было тихо и спокойно. – Это будет один из самых черных дней в истории французского оружия. Задумайтесь, Седан. Мы оба солдаты. Вы служите французской республике, я же русской монархии. Но, прежде всего наше призвание – быть людьми и заботиться о других людях, мосье. В данном случае, речь идет о наших солдатах, которых не редко шлют на убой. Смерть за Отечество – прекрасная смерть…

– Вы призываете меня приступить военную присягу, мосье Курочкин? – прохрипел Седан, зажмуриваясь; кровь горячими толчками била в голову, препятствуя думать и чувствовать то, что происходило сейчас в этом мире. – Вы понимаете, к каким последствиям приводят такие «невинные» разговоры? Вы зовете меня совершить преступление, мосье! Вы с ума сошли…

– Нет, с ума я не сошел, мосье, – Курочкин настаивал на своем. Этим все больше нравился Седану. – Мы готовы поддержать вас огнем. В случае если по вам будет стрелять воинствующее племя с полумесяцем, – он намекал на сенегальцев, на шлемах которых был белый полумесяц и звезда, – мы также готовы поддержать ваших ребят. Огнем из всех орудий и пулеметов. Только по другим целям, мосье, – нарочито громко, словно адресуя это кому-то другому, добавил он напоследок.

Полковник Седан опустил трубку на рычаг полевого телефона. По стихающему гулу взрывов он определил, что артподготовка подходила к концу. Теперь начиналось страшное: атака в лоб по ничем не защищенной местности. На проволочные заграждения, земляные и бетонные укрепления бошей. Больше половины его людей должны были испятнать эту бурую, изрытую воронками землю трупами в небесно-голубых или темно-синих шинелях. Это было непоправимо, и это должно было случиться. Как вдруг…

– Полковник, если мосье Курочкин будет звонить вам – как мне поступить? – глаза Мишеля под голубым шлемом (Adrian, 16) значительно оживились. – Иными словами, вам передавать трубку? Или…

– Да, конечно, – полковник почувствовал прилив вины к сердцу, так как посмотрел на ручные часы. «…Седан, от всех несчастий, коими изобилует этот мир, – еще раз пронеслось в его голове. – Храните этот святой образок вечно, и…» До атаки оставалось десять минут. – Давайте трубку, Мишель…

В дали пронзительно заиграл артиллерийский рожок. Ему мелодично вторили офицерские свистки. Они выдавали сигнальные трели, зовущие людей в атаку. Вот оно, начинается…

– Атака начинается? – прозвучал женский голос на плохом французском. Это была миссис Бригс. – Мы не помешали? – она выглядела посвежевшей, будто сошла с полотна фламандского живописца.

– Мадам, прошу вас удалиться, – стиснул зубы полковник.

– Это вы говорите мне? – с вызовом произнесла миссис Бригс. – Вы еще пожалеете об этом, Анри…

– Убирайтесь к дьяволу, мадам, – сурово сказал Седан. Его взгляд медленно обволакивал съежившуюся англичанку. – Если я вернусь, то вернусь очень злой. Я ненавижу оставшихся в живых, – он незаметно подмигнул Копье, у которого трубка чуть не вывалилась из рук. – Так что убирайтесь. Мой вам совет.

– Подлец… – лошадиные зубы англичанки заскрипели. – Поганый лягушатник…

Полковник Седан на мгновение чуть не лишился чувств. Так сильно обожгло ему грудь. Под шелковой сорочкой был спрятан золотой образок, который подарил ему полковник Курочкин. После того, как русские заняли позиции на левом фланге, сменив там сенегальских стрелков из колоний, они пили в этом добротном блиндаже вино «Бордо» выдержки 1871 года. Праздновали будущую победу над «кровавым кайзером» и «кровожадными бошами» (Курочкин называл их «тевтонами»), то и дело произнося тосты за царя Николая II и французского президента Клемансо. После того, как в который раз столкнулись бокалы из севрского, мелодичного хрусталя, полковник Курочкин расстегнул крючки своего стоячего зеленого воротника с красным кантом. Снял с шеи книжицу из чистого золота с образом Святого Сергия Радонежского. Со словами: « Этот подарок охранит вас, мосье сохранит вас навсегда!» – вручил его своему французскому союзнику, которого этот поступок русского друга тронул до глубины души. Сейчас этот святой символ ожил. Он поразил Седана в самое сердце какой-то невидимой, явно не человеческой, но Божественной Силой. Было ясно, что пришла пора окончательного решения. Смолкала артиллерийская подготовка. Памятуя о том, что в ходе этой «блестящей» операции суждено было сложить головы сотням своих соотечественников, полковник Седан медлил. В этом ужасном, перевернутом до неузнаваемости мире, имя которому «война» и «смерть», все потаенные чувства его обострились. Он ощутил, что этот простой звонок по телефонному аппарату «Эриксон» имел судьбоносное значение. Ему надлежало сделать выбор между жизнью и смертью. Все было ясно и пугало, как пугает всякого смертного осознание правды. Либо он пошлет на верную гибель, повинуясь приказу генерала Огюсте и его таинственной морали о «вечном знании» своих солдат, которые, вжавшись в окопные брустверы, ждали сейчас сигнала. Либо, нарушит злодейский приказ, повинуясь законам совести, Вечного Судии, что было смертеподобно для него, офицера французской армии. Он обретет свое бессмертие в этом конечном, безысходном для всего человечества, проклятом мире. Так, во всяком случае, представлялась ему картина всего мироздания в настоящую, полную трагичности минуту…

Видя, как небесно-голубые с синеватыми крапинками цепи, блестя на Солнце длинными сабельными штыками, устремились в атаку, он бросился из блиндажа. Неведомая сила бросила его наружу, на пропитанный тротилом, спертый, душный воздух. Мглистый от дыма пожарищ, взлохмаченный от недавших взрывов горизонт медленно оседал в себя. Его неровная, изломанная полоса выравнивалась в его сознании. На ходу, надевая шлем, Седан несся вперед. Полы его суконного плаща с клеенчатой подкладкой (от дождя) развивались как крылья Ангела Смерти. Он распустил кожаные тесемки на груди – плащ унесло ветром… Скользя по антрацито-черной и коричневой грязи, перескакивая через опорные сваи и поднятый из траншей лесенки, он стремительно бежал вперед. Извилистые углубления, обшитые дерном, в которых только что пили, ели, чесались от паразитов, замаливали грехи и надеялись его люди, не были для него зримым препятствием. Он просто не замечал их. Почти физически он ощущал позади себя рыльца пулеметов сенегальских стрелков, осязал их напряженные, намокшие от пота смугло-коричневые или оливково-желтые, как сама грязь, лица. Небо далеко впереди, над передним краем бошей покрылось в дыму и копоти шнурами сигнальных ракет. Донеслись первые раскатистые залпы крупповских пушек. Ого, девятидюймовки! Несладко придется нам всем. И ему, следовательно, тоже…

* * *

…Только от этого меня увольте, милейший! – устало махнул чекисту собеседник. – Я не из тех господ или по-нынешнему товарищей, что бросаются словами на ветер. Туда-сюда… У меня несколько иные взгляды. В том числе, на сотрудничество с вами. Власть есть власть. Аппарат насилия, то бишь правоохранительные органы, ей, как говорят хохлы, треба позарез. Без них любое государство сгинет на корню. Это будет почище, чем глад или мор! Семь чаш с язвами, что в Апокалипсисе, покажутся детским развлечением! Поэтому, когда вы, милейщий товарищ… – собеседник нахмурил тронутые сединой, русые брови, затопорщил ладонью такой же, стриженный по-аглицки ус, – …уполномоченный ВЧК по Замоскворецкому району, согласно вашему мандату, берётесь распропагандировать меня на сей счёт… Будто наступит время, когда все будут равны, в том смысле, что не будет ни бедных, ни богатых, а карательные органы будут отсутствовать за ненадобностью… Мягко говоря, это наводит на размышления не в пользу вашей конторы да и вас лично.

– Бросьте! – юный чекист в синей кожанке и таком же примятом картузе, перепоясанный туго офицерскими ремнями, с маузером в громоздкой деревянной кобуре был неумолим. – Паче чаяний, наши лозунги верны и понятны! Это мысли древних схоластов и агностиков. Таких как Платон, Сократ… Ну, и христианских философов, включая Нагорную проповедь и Новый завет Иисуса из Назарета! Там что-то говорится про богатого и про угольное ушко, через которое этому богатому трудно будет попасть в рай. Если правильно вчитаться в десять заповедей Сына Человеческого, вот он – коммунизм! Вот оно – совершенное общество! А вы, милейший, говорите – утопия-с…

– Я так не говорил! – усмехнулся «милейший». – Тем более так – утопия-с… Терпеть не могу это лакейское «с». А что до совершенного общества, то помните: в откровениях Иоанна Богослова говорится о внутреннем дворе храма, что на небесах, и что будет спущен на землю. В канун Страшного суда. Толпы людей заполонят его внешний двор, но лишь единицы обретут двор внутренний. И Новый Завет, где говорится: «Много званных да мало избранных». Это как у Бердяева, что взялся проповедовать, будто искусство – удел избранной расы. Словечко-то какое, избранной! Псевдопророк…

– Бердяев?.. Это тот, кого в поэтических и философских салонах называли чёртоискателем? – нахмурил свои карие, круглые глаза юноша из ЧК. – Ну, да ни в нём дело. Дело по-прежнему в вас, дорогой Валериан Арнольдович. И в нас, новой власти. Что представляет интересы трудового народа. Той самой сермяжной, серой массы, что взялась за винтовки в августе 14-го. А сейчас требует мира без аннексий и контрибуции. А вместе с ним – насущного: фабрик, заводов и земли. Надеюсь, он заслужил всего этого, Валериан Арнольдович? Или снова введём подушные платежи! А рабочих заставим гнуть спину на военные заказы. Чтобы шрапнели и гранаты с Сормовского и Путиловского калечили на фронтах германского пролетария и германского хлебопашца? А владельцы этих заводов бесились с жиру…

– Мне ваша мысль понятна, молодой человек, – Валериан Арнольдович перестал крутить ус. – Я вот что подумал: а не пора ли нам присесть? В ногах, как говорится, правды нет.

Он прошёлся по круглой гостиной. Стены были оббиты зелёными шёлковыми обоями стиля «модерн» с портретами в золотом багете. С холста, исписанного маслом, смотрели привычные для старого времени и дикие для нового пейзажи. Парад на Марсовом поле, государь Павел Петрович в облачении мальтийского рыцаря, боярыня Морозова с рукой, вытянутой в двуперстии… В то же время – «Девушка с персиками», «Таинственная незнакомка», «Штурм снежного города»… Вот такие вот вкусы! Изящная мебель с выгнутыми спинками орехового дерева была покрыта замшевыми чехлами от пыли. В правом, то бишь красном углу теплился огонёк над лампадкой, светились золотом золотые оклады икон, с коих сурово взирал лик Спасителя, Богоматери и Архистратига Михаила. Сам хозяин, бывший полковник охранного отделения, что разгуливал в плисовом халате с серебренными кистями, с украинской фамилией Тищенко, симпатизировал большевикам и левым эсерам. Среди последних у него был сильный покровитель. Поговаривали, будто сам товарищ помпред ВЧК. Поговаривали…

– Ну так вот, милейший уполномоченный ВЧК, – Тищенко прохаживался вдоль стены с камином (гора дров была навалена в прихожей). – Ваш с позволения сказать мандат подписан товарищем Петером, полномочным представителем коллегии Всероссийской Чрезвычайной комиссии по борьбе с бандитизмом и контрреволюцией. Видным членом партии левых эсэров. В прошлом… Теперь возникшем в этаком качестве: ловца человеков! Уже здесь мне видится одно непримиримое противоречие. У власти – две партии. Российская социал-демократическая рабочая партия, они же большевики. И товарищи левые эсэры. Они же некогда просто – социалисты-революционеры. А… Так ещё – товарищи анархо-синдикалисты. С товарищем артистом, Мамоновым-Дальским, его опиумными делами. Это не двоевластие – трёхвластие получается на Святой Руси! Не находите, что для сыска, иметь у себя в начальниках и подчиненных представителей трёх независимых общественно-политических течений, это самоубийство?

– Это вопрос времени, – опустил глаза чекист. Его плечи в синей коже, туго стянутые коричневыми ремнями, с хрустом заходили ходуном. – Мы этот вопрос решим, Валериан Арнольдович.

– Ага! Как во времена парижской коммуны. Или Великой французской революции. Мосье Гильотен поможет. Вру или нет?

– Ну, ни без этого. Однако, товарищ Петер прав. Новой власти нужны специалисты такого уровня, как вы. Тем более, сочувствовавшим нашему движению. Боровшихся с царизмом. Меня уполномочили вам заявить, что вы истребованы в должности консультанта по становлению и формированию органов ВЧК.

– Вот как? Ни много, ни мало… Я польщён, разумеется. Отвечу сразу: в любое время ко мне можно обратиться за советом. Или как изволил сформулировать свою мысль товарищ Петер, за консультацией. Пусть направляет ко мне с мандатом любого из своих сотрудников. Любого… – спокойные серые, но с хитрицой глаза бывшего полковника охранки скользнули по молодому, округлому лицу кареглазого молодца в кожане. – Предпочтительнее вас, разумеется. Лихо рассуждаете и анализируете. Знаете дореволюционных персоналий и их связи. Бердяев-то, наш… наш-наш, из агентов под прикрытием. А салон его и не только его – прикрытие для оперативных комбинаций. Так что, первый совет: возьмите на учёт «Б» этих господ. Всех до единого, кто до февраля и октября сего года ругал деспотию. И ждал «с надеждой упоения» в виде гражданских свобод, Учредительного собрания и демократической республики. По английскому или французскому образцу. Это всё наш контингент. Они по мере развала системы политического сыска стали перехватывать наши связи. И подчинять их.

– Учёт «Б»? Что это?.. – с сомнением и любопытством протянул молодой человек из «чрезвычайки».