Ожидания
Выжженная земля.
Сухим глотком
Горло отметит новый
Отрезок времени.
Тополя
Вонзились в небо,
И слишком похож на сверла
Их плоский ряд.
А мозг отмечает:
Стали
Ложиться тени на вещи,
На всё подряд,
И даже на небо.
И облака – из стали.
Экраны заполнены
Танцем взбесившихся волн,
Когда их,
Сдавленных,
Вдруг отпускают. К воле
Стремится сила
Сбывшаяся, и вот —
Полоски, пятна,
И старая плёнка, что ли —
Полоски, проблески…
Мир пропадал вверх дном
И тёк,
Расплавившись,
В медленной вспышке света.
На фотографии
Замерший перед броском
Мир – только слышимость,
Музыка без сюжета,
Он весь из связок,
Весь из волокон. В нём
Нет ничего.
Только пить.
Только выжжен воздух
Ожидания
Лопнувшим узелком
В натяжении нитей.
Ослаблены связки. Поздно:
Мир напрягался
И снова собрался в ком,
Весь переплавлен
И снова наполнен. Поздно, —
Как устоять
Перед новым его броском.
Скорее спать,
Чем что-нибудь другое.
Из колыбельных
Соткан круг земли. —
Так вижу я.
Согласные со мною,
В туманном море
Дремлют корабли,
И с песней вод
Почти что колыбельной
Несёт река,
Не ведая огней,
Во тьму долин
Свой сонный яд смертельный
И травы гнёт
Мелодией своей.
Так засыпают все
В пределах мира —
Ум каждого
Приемлет пустоту.
В нагретый воздух
Каплями эфира
Влит яд реки,
Прозрачный на свету.
Я вечно здесь.
Я тот, кто ожидает.
И каждого,
Кто спустится, везу,
А он сидит
И молча наблюдает,
Как льётся ртуть
Под волнами внизу.
Но что же ты
Так страшно смотришь в воду,
Покорно пьёшь
Снотворное вино,
Что превращает
В горную породу
Твои глаза,
Закрытые давно.
А мне не мил
Ни песен колыбельных
Пустой мотив,
Ни наговор воды,
Я был бы рад,
Когда б людей отдельных
Из смерти шаг
Прервал мои труды
Надолго,
Иль ненадолго… А впрочем,
Какое дело возчику. Я сам
Подчас дремлю
На вёслах вполуночи,
Пока мой Stix
Струится по холмам.
Лист неосенний,
Но сорван ветром
И брошен в воздух.
Потом такие
Текут завесой,
Но это – после.
Порыв короткий,
А лист кружился
И кувыркался,
И в пальцах-лодке
Он опустился
И задержался.
Потом с ладонью
Его качнуло
В едином слоге
И сдуло ветром.
А это было
Письмо с дороги.
Уже не глядя,
Но всё держу
Пустоту в ладони.
Смотрю на небо
Сквозь золотую
Прореху в кроне.
И в то же время,
Забыв пространство,
А с ним – аллею,
Тот неосенний
Держу в ладонях,
Читать не смею.
2000
Безмолвие. Пустая полоса
Без облаков над самым горизонтом.
Вечерний воздух гасит голоса,
Им листья отзываются со звоном.
На вышках не горят прожектора,
На соснах спать устроились вороны,
А в воздухе всё меньше серебра,
И стронций крон стал охрой приглушённой.
Цвет сумерек запорошил глаза,
Ложится на зрачок тончайшей сеткой,
И странно так услышать голоса
Людей за железнодорожной веткой.
…
В пустом окне – как поневоле
Неслышно теплится свеча.
От жёлтой вспышки память боли,
Как капля воска, горяча.
И вспоминается зима,
Скрипучий сумрачный прохожий,
Своей структурою похожий
На деревянные дома,
На скрип тяжёлых старых брёвен,
Глухих фонарных сухарей,
И звук шагов его неровен,
Но оттого ещё слышней.
Сухие ветры в поздний час
Застыли снегом в подворотне,
Но из неё, как день субботний,
Подспудно действуют на нас.
Пускай затянется прощанье.
Звёзд полон мир, деревья спят;
Глаза отыщут, как вначале,
И отрешённо разглядят,
Слегка слезясь от снежной пыли,
Как быстро движутся ветра,
И медленно – автомобили,
Снег наметён на номера.
А после, утром, в час, покатый,
Как освещённой горки склон,
Когда ветра, свернувшись, спят, и
Воспринимаются как сон, —
Снег станет спёкшийся и твёрдый,
И ноги сами поведут
Туда, где львы с печальной мордой
Немую память стерегут.
Будь краток. Пути не видно
Пока не наметишь словом,
Когда же одно растает,
Другое придёт за первым.
В Суоми, где ловят рыбу
И кормятся лишь уловом,
Родятся лесные сказки
Под ветра гудящим нервом.
Ведь там даже рыба может
Поведать пять тыщ историй,
И если ты их услышишь,
То будут тебе наградой
Открытые настежь дали,
Где птицы срывают гроздья.
Оброненную уложат
На дно прохладного моря,
Чья пена шипит и дышит,
И принимает всё, что…
Только ты сам не падай,
А будешь – так падай оземь,
И ветер тебя подхватит,
Тогда уж не бойся взлёта
Но успокой дыханье
И плавай как в речке летом,
И ветер тебя поднимет
Аж на три минуты лёта
И радостными кругами
Возьмётся носить над лесом,
Пока его караваны
Свой дальний путь не наметят,
И гулкие барабаны
На зов его не ответят.
Возвращение в школу
похоже иссохшим кашлем
На когда 39,
и стены, качаясь, лезут
С потолком сообща,
безобразно сужаясь, на шлем;
Блок сознания вдавлен
и вывернут бесполезно.
Шкуродёр коридора,
сужающийся до хруста
О саднящую кожу
чужой как железо ткани,
Голой лампочкой бредит
о том, что в пространстве пусто. —
Пустота отвечает
за стенкою голосами,
До которых вот-вот.
Полых лестниц пролёты гулки,
Голоса каждый раз
задвигают себя за стены.
Как ни страшны их гулко
зовущие закоулки,
Но сознанье толкает
и требует перемены.
Наконец-то дверьми
пустой коридор ощерен,
Белоснежные плоскости
вторят друг другу звонко.
Пальцы входят
Знакомым движением в ручку двери —
Плоскость, плюнув, отходит,
подвижная как картонка.
И тотчас навалилось
забытое слово «парта»,
Всё в прохладной пыли,
что есть бывшие пот и плесень.
Вон прилипший к стене
грубоватый портрет Декарта,
Разъярённый, как слон,
наступивший на горло песне.
Я уже не её,
от меня она не таится,
В голых клетках видны
неприкрытые вакуоли,
Всё плывёт, всё живёт;
у всего есть глаза и лица —
Боже, боже,
и это считалось родным до боли!
Ни предмета родного
в живом по безлюдью доме,
Всё чужое, с неясным /и бред один/
назначеньем,
Узнаваемо, факт,
но теперь уже незнакомо,
Правда, слишком реально, чтоб быть
простым наважденьем.
Сверху тот же эффект присутствия:
равнодушно
Наблюдают ещё
не треснутые белила,
То есть бельма сущности,
вырвавшейся наружу.
Это школа, твержу себе,
значит, вот так это было…
На родине, зол и краток,
Щегол, повторясь, поёт
О том, что так жаль солдаток,
О том, что солдат умрёт,
А здесь не тронуты воды
Краями их котелков.
Как слитки живой породы
Шныряет ничей улов.
Пустое тело опушки
Под маревом дённым спит.
Могли разместиться пушки.
Чудесный батальный вид.
Олень закликает самку,
Закончив удачный бой.
Художник бы вставил в рамку,
Охотник – забрал с собой.
Но нет никого на свете,
Лишь только зверьё, да я.
Я как-то спросила ветер,
А он говорит: нельзя.
А что, говорит он, люди —
Мне ведома эта новь,
Ведь снова житья не будет,
Лишь нечто, рваное в кровь.
И я соглашаюсь с ветром.
Я знаю, что ветер прав.
Бежит по тончайшим веткам,
По самым головкам трав
Отчаянный ветер воли.
Стократно он прав. Сама
Я помню так много боли,
Что легче сойти с ума.
Летящая стая уток
На крыльях несёт покой.
Мне даже сдаётся, будто
Он связан со мной одной.
Что это во мне все птицы,
И рыбки снуют на дне,
Мир втиснут в мои границы,
И это вот тут, во мне,
Деревья – смола и камедь —
Приют для всего зверья,
И здесь же гнездится память,
Пустая, как тень моя.
Снежно-слепящая глыба
Стала закатом, и вот
Лунная облако-рыба
Прямо на солнце плывёт.
След самолётный протянут
Лентою в гладких полях,
Следом тем движутся сани,
Кто-то кемарит в санях.
В небе закатная дымка
Углями тихо горит.
Угли те старая финка
Палкой своей ворошит.
Снежная поступь упряжки
Смолкла, и сосны скрипят.
Кто-то хлебает из чашки,
Чем-то олени хрустят.
Жар загасив понемножку,
Встанет волшебница-ночь,
Примется звёздную крошку
В ступе небесной толочь.
По снегу длинные тени,
Лунные тени легли.
Там за упряжкой оленьей
Сани мелькают вдали,
Едут под тихое пенье,
Едут до края земли.
Переменчивый верх
Переменит своё положение,
Стоит только взглянуть
Чуть прицельней в конкретную сторону.
С изменением вех
Кверху крыльями плавают вороны,
Разве только по ним
Попытаться найти направление.
Человек, человек,
От дороги до дерева вычерчен
Только солнечный луч,
Да щербатая тень будет к вечеру,
Станешь падать – нырнёшь,
Захлебнёшься,
А кто тебя вытащит —
Только крылья твои,
А без них тебе делать здесь нечего.
Да и сбиться легко,
Если всё одинаково белое.
По дрожащим полям
Солнце катится силою трения
И уйдёт в молоко…
Впрочем, знаю, таким его делает
Круговое моё,
Кружевное по-зимнему зрение.
И опять же смотрю —
Вверх ногами висит моё дерево,
Прикреплённое к небу
За тонкую грань, как черешневый
Золотой черенок,
От которого ветками веревы
Расторчались крахмально,
И их нитяные навершия.
Переменчивый вдох
То и дело сменяется выдохом,
Осыпая перо,
В ветку птица вцепляется пальцами.
Снова следует выдох.
Сознанье цепляется.
Пауза.
Притяжение вверх.
Отрываюсь от дерева.
Падаю.
Если он улетит – останется звук крыла,
О натянутый ветер трущийся шорох перьев,
Да ещё – стёршийся добела
Разорванный ворох верев.
2001
Пока мы здесь, пока мы пьём из чашек
Дымящиеся терпкие составы,
За стенами качнётся и ударит
Тот самый ветер, прижимая травы,
Расплющивая тонкое железо,
Швыряя в землю хрупкими ветвями,
Пришедший выметать, свистеть по срезу,
А если мы готовы – и за нами.
Или не взять, но вымести до донца,
От самых глаз до глиняного днища,
От самого (невидимого) солнца
До древнего пустого городища.
Перед собой гляжу и обмираю.
Ни в руку взять, ни перебрать страницы.
Давлением прижато тело к краю,
И оттого же – там – немеют птицы.
Большой, шершавый, старый дом опешил,
Как будто первый раз ему такое.
Вся дрянь, которой год его обвешал,
Сдаваясь, исчезает в общем вое.
Рыдая, надрываются шакалы
На берегу невидимо и звонко,
Плетут узор, перемежают шквалы
Так страшно, так похоже на ребёнка.
И весел плач, он, стелясь, подступает,
Дразня собак, играя с ветром пару
И с тем, что в клочьях туч напоминает
Подбитую, притушенную фару.
Здесь, в доме, тоже весело и страшно.
Я шарю удивлённою рукою,
Не глядя, по стене, чтобы пространство
Ответило немедля темнотою.
Но мир в окне до самой тонкой ветки
Как светом электрическим просвечен.
Он долго не позволит смежить веки,
И сон придёт под утро, незамечен,
Когда от ветра воздух станет тонок,
Ещё готов выдерживать порывы,
Но ветер, наигравшись как ребёнок,
Развоплотится в такты и наплывы.
Над утренней чуть светлой полосою
Деревья руки вытянут устало,
И ветер, усмехнувшись, с быстротою
Немыслимой дойдёт до перевала.
Свет завладеет всем стеклом оконным,
Пока мы пьём дымящуюся воду
И смотрим с пониманьем затаённым,
Как что-то в нас выходит на свободу.
О проекте
О подписке