Микрополь

«Словно червь недостаточно кольчат…»

 
Словно червь недостаточно кольчат,
В лужах лица, и в каждом – язык.
Многозначно звенит колокольчик.
Многочленно вздыхает ямщик.
Математика, дерево, стержень.
Род неважен. Наука права.
Словно катится в листьях умерших
Отлетевшая вспять голова…
Правый правит. Измеренный топот
В резонанс отправляет ледник.
У микробов огромен микропыт,
Но микрополь их равновелик.
Пассажир, зазевавшийся кесарь,
Продолжает зевать свой транзит,
Словно в клетках высокого леса
Чёрный ферзь незаметно дерзит,
Скачет в стороны все, но не доски
Позволяют мгновенью истечь.
Так ли просто придумать повозку,
Как из дерева корень извлечь?
Как по воску, костляв и ячменен,
Словно поле, одевшись в бурьян,
На вопрос, для чего многочленен,
Он вздыхает: видал, сколько ям?
Сколь оврагов тут, сколько канав-то…
И мигнёт на твои маяки
Математика – страшная правда
Глупой провинциальной руки.
Только девушка, встав у калитки,
Словно в мир открывая микрот,
Смотришь – дедушка в форме улитки
Поливает густой огород.
 

Собрание собак

 
Кто в это время спит, как свойственно природе
Рефлекса, и во сне ускорит шаг.
Раз в десять лет в моём селе проходит
Собрание собак.
Четыре сотни лап ступают ровно,
Как существо одно, то вверх, то вниз,
Как будто водопад ползёт огромно
Сквозь смятый двор и сплющенный карниз.
Текут впадать клочки домашней плоти
С куском забора, с цепью трёх пудов
В довесок к ней. Сам вывший на болоте
Не избежит рядов.
Посты бросая просто, как подачку,
Оставив то, за что бы сдох вчера,
Прёт каждый пёс на гору, к водокачке,
Неотвратим, как чёрная дыра.
Но тот, колючей проволокой пыжим,
Не разлучит зевак моих со сном.
Иное дело – верный старый Рыжий,
Что, ковыляя, покидает дом.
Затихнет всё, и в жуткой тине этой
Вдруг ужаснёт второстепенный звук
Плетенья кос, читаемой газеты,
Густой слезы, упавшей на утюг…
Смятенно небо смотрит, как в колодец,
Пустой колодец мира без собак.
Тревожно-тёмен старый полководец —
Трубы фабричной сумрачный маяк.
Как будто всё стемнело до обеда,
Как будто птицы вымерзли в яйце,
Как будто не задумалась победа,
Что часовой поставлен под прицел…
 
 
В пустынный час на диком перекрёстке
Как статуя отчаянья зажглась —
Прохожий цвета мертвенной извёстки
Так трясся, что извёстка извелась.
Он замер в высшей точке у сельмага,
Он заорал, но в полной тишине
Прошествовала, обогнув, к оврагу
Ватага, показавшаяся мне.
Шла стая псов, как свойственно природе
Хожденья псов. Покинувшие дом
Или бездомье шли в своей породе,
Не нюхая друг друга под хвостом,
Подобные породе страшной, горной,
Сползающей геологам в глаза,
Как с высоты мешок крупы отборной
Иль на чердак проникшая гроза.
 
 
Оно три раза обошло кругами
Село, напоминающее штиль,
И чудилась земля под сапогами,
Фантомно превращаемая в пыль,
Казался выстрел, слышимый в полёте
Сквозь тихий шаг второстепенных лет,
Когда завыл, кто воет на болоте,
Когда никто вдруг не завыл в ответ…
Потом прибились к старой пилораме
И посидели с час, пыхтя в носы.
Как всё проходит, так брели дворами
Отдельные разрозненные псы,
Потом забылись. Время – что трясина.
Один лишь житель, сельский и седой,
Теперь ходил в обход до магазина,
Болото потрясая бородой.
 

«Густопсовы совы этих мест …»

 
Густопсовы совы этих мест —
Им насест, пока не надоест,
Заменяет мир и Эверест.
Зюйд-зюйд-вест – и вовсе не поест:
Сдует насекомых, и тогда
Не пойдёт дождя налить пруда,
Для пожара кончится вода
И уйдут пришельцы навсегда…
Совам должно ухать на уху,
Ковыряя гласные в стиху,
И не нужно жить на берегу —
Я ведь так и так не убегу.
 

«Я низко наклонился над колодцем…»

 
Я низко наклонился над колодцем,
В который отклонились облака,
Когда на грани спорыша и солнца
Внезапного увидел паука.
Я трепетал мгновеньем перехода
И мыслил, напрягая мышцы лба:
Готовит повилицу или воду
Ему членистоногая судьба?
Я, лёгким приказав бояться ветра,
Как самого нечестного судьи,
Забыл следить, как тучи, сантиметры,
Миры и поколения текли,
И облако внизу меняло форму,
Похожее на облако вверху,
Как будто исключение на норму
Или песец на шапку на меху…
 
 
Паук стоял, как наши под Москвою.
Вода стояла, будто у Кремля
В почётном карауле. Над собою
Я чувствовал движенье бытия.
Прошёл солдат дореволюционный,
Гладь зачерпнув пригоршней и испив
Фальшивых облаков пустые нормы
С зеркальною полуденностью ив.
Война? Победа? Вслед ему пестрела
Страна спектральных будущих цветов:
Вода краснела контуром расстрела,
Луг зеленел предчувствием ростков,
Белела тучка… слишком настояще!
И тут я, вздрогнув, понял наконец,
Что не смотрю в колодец. Так навязчив
Был солнца абсолютный леденец-
Протуберанец. И, когда наклонно
Встал вектор позвоночного столба,
В меня упорно, неопределённо
Смотрела лишь Отечества судьба.
 

«Как трение рождает дыры…»

 
Как трение рождает дыры,
А крик сопутствует пожару,
Есть связанные вещи мира
В величине земного шара.
Как имя в недрах эпитафии
Над камнем вырывает вздохи,
Так дерево на фотографии
Напоминает об эпохе,
И уж роднят порез с травинкой
Воспоминания-микробы,
А земляника – дед с корзинкой.
Декабрь. Кладбище. Сугробы.
 
 
Так замыкаются нелепо
Любые мысли в каждой фазе…
О как легко сулит нам небо
К земле стремящиеся связи!
Ассоциация – растение:
Она остра, но не опасна,
Но пятки – это Вознесение,
А Вознесение прекрасно.
И, пожирая свой терновник,
Он утверждал непопулярно:
Я только малый твой садовник
В ковше медведицы полярной.
 
 
И дерево летело в реку,
Эпоху заменив другою —
Про земляничного калеку,
Любующегося ногою…
Суха травина. И, степенный,
Проходит луч сквозь стеклотару,
И крик летит первостепенный,
Приличествующий пожару.
Так замыкается пожаром
Луч вечный с переменным током
Во глубине земного шара,
В соизмерении глубоком.
 
 
Как рост травы к звезде полярной,
Всему нельзя не повторяться.
Садовник – номер инвентарный
На дне ковша ассоциаций.
Живёт кольца с велосипедом
Родство – и выхода не ищет…
 
 
Есть связь меня с травой, и с дедом,
И с деревом, и с пепелищем.
 

«Словно призраки звука моторов…»

 
Словно призраки звука моторов,
Арий армий, что помнит бор мой,
Иллинойство родных просторов
Поражает своею формой.
Каждой кочкой напоминая
Чингисхана потенциальность,
Угробничивая зеркальность
Земляники на фоне нормы,
Понимание подминая
Под ухватки нехватки корма…
Посмотри мне в лицо, стихия!
Где ты вымерла – там я вырос.
Там, где клин вышибает клирос,
Взвизгнет кто о тебе, Россия?
…Сюрреальны поляны в рыжем,
Будто выжженном освещеньи.
Будто выживший, врежу. Ты же —
Это ты? Я – не я. Крещенье
Было? Будет? Не может (не) быть?
Люди в космос – как палец в небо.
Та ли родина учит плавать
Между лавы от левых к правым?
Не долинство её – далинство.
Марсианство – не материнство.
 

По грибы

 
Я бред в какой-то лес привнёс
Там положил и вынес много
Невинных палок жёсткий тёс
И их отрезанную ногу
Поджарил ножиком грибным
На тусклом солнце раскалённым
Как будто я был тем лесным
Всезнающим и обновлённым
 

«Стоя в кочке болота, шипя, ты подводишь итог…»

 
Стоя в кочке болота, шипя, ты подводишь итог
И считаешь деревья, утопленные там, в начале.
К сожалению, надпись на лбу означает лишь то,
Что она означает.
Всюду сбоку колышется лес, истираемый в прах
Каждым приседом мухи на ветку.
Если что и растёт здесь – на торфе, а не на словах,
Умирающих редко.
От туда до сюда твой мизинец, истыкавший твердь,
Прошагал, но в руке укрепился хотя бы в зачатке.
Тем он глубже тебя, тот, из леса построивший верфь,
Мы – его отпечатки.
Но кислица цветёт, как желток на разбитом яйце
На полу, умащённом прилежно мастикой и бранью,
Как и всякий, кто утром своим не однажды менялся в лице,
Обнимаясь с геранью за гранью.
И теперь, как в горшке, ты стоишь, перегнив головой
Безо всякой системы, и темы, и ремы, и рамы,
Как седой стадион-транспортир, по которому бьют угловой,
Нанося ему узкие раны.
Только вот вдруг случайно ты в землю опустишь глаза
На футбольное поле, и в нём, нарушая разметку,
Вновь проступят знакомые лица и кисти. И лишь стрекоза,
Разрушая виденье
Собой,
Перемнёт одичалую ветку.
Ты проснёшься и долгой дорогой домой
На вокзал
Будешь думать, что это приснилось тебе привиденье,
А не ракурс такой.
 

«Богомолы, превращающиеся в кентавров…»

 
Богомолы, превращающиеся в кентавров
В процессе обеда, и звук, познавший свою утробность.
Кура и ящер, возможно, потомки тиранозавров,
Смотрят друг в друга, прикидывая съедобность.
Там, на поленнице, – мир с томным видом сюрреалиста,
С осьминогами в зоне интимных мест.
Килограмм муравьёв, проползающий слишком близко
От того, кто тоже, может, кого-то съест.
Я меняюсь из шкуры в шкуру, от капли к капле,
Отличающий измененья от неустоек с трудом
И не сразу.
В белой шляпе идущий к сараю, подобный цапле,
Я повесил замки, чтоб, пренебрегая ртом,
Всё оставить глазу.
Но угловатость лица должна быть уравновешена
плавностью щупалец,
И я уже не опущу палец.
Пусть по нему бегает, пытаясь отгрызть, подлец —
Солнечный заяц.
Я – молитва Тебе. Целиком и уже навсегда
С вечным прямоугольником в зоне открытого мозга
Я пытаюсь прогрызться туда, где случится беда,
То есть всюду. Я – ветвь эволюции в улье промозглом.
Кем ты стал? Подожди, может, станешь ты кем-то ещё.
Окончательность вида лишает людей удивленья.
От мгновения улья к мгновенью кружащихся пчёл
Над тобой – но уж как ни крути – также только мгновенье,
Тоже эксперимент поеданья не дёргая бровью.
Этот сад у поленницы мессе по звукам
подобен воскресной.
Я – лишь ветка Твоя. Без Тебя я подобен надгробью,
А с Тобой я – голодный, молящий о манне небесной.
 

На смерть Фиделя Кастро

Землетрясение

 
Когда являлось солнце хмуро
И проступала неспроста
Полунадменная фактура
Сквозь бледное лицо холста,
Всё тоже сквозь, под полуфренчем
Полуползало пол-лица,
По залу в страхе млечно-вечном
Пошёл паркет лицом в отца,
Морскими волнами сутулясь,
Кипя и пятясь на разрыв.
Интересуясь, обманулись,
Но континент остался жив.
Где были мы? Пески и воды.
Переполняя, рёв визжал.
Так потрясение природы
Я всей душой передрожал,
Не подражая. Дорожали,
Взлетая, цены на дома,
Что падали и угрожали,
И континент сошёл с ума.
Как, падая, преображались
Хребты и кости бытия,
И как легко, не отражаясь,
Цвела материя моя…
Ты в резонанс впадал. Качало.
Не замечая, израстал,
Как тряпкой красною начала
Становится лицо холста.
Под красным флагом новым небом
Играл обломок бытия.
Руинным городом нелепым
Был только континент
И я.
 

«Идёшь ли ты, качаются верблюды…»

 
Идёшь ли ты, качаются верблюды,
Протуберанцы восстают во тьме.
Кругом салют. Я никогда не буду
Тобою на земле.
Кругом, салют – две разные команды,
Которые усталось выполнять…
Не любят команданте бриллианты —
Взаимно. Наплевать.
И дрожь ли ты от холода пустынного,
Полуразрублен ящериц портрет.
И дождь ли ты – эпичнее картины
В пустыне больше нет.
Экран велик, и нам ещё покажут
На рыжей шкуре уходящий блик.
Экран горит, а мы лишь персонажи,
Но он велик.
В каком дозоре девушка танцует
С винтовкой на поджаренном плече?
В каком кругу Мадонна поцелует
И встретишь Че?
Идёшь ли ты, тебя не догоняют.
Умрёшь ли ты, тебя не превозмочь.
Идут верблюды, френчи охраняют,
И длится ночь.