Митька Харитон уныло смотрел на скрипучую дверь, за которой скрылся Самсон. С дедом спорить бесполезно. Да и прав он. Надо поехать. Хоть и не нравится ему это дело, ну а что делать? Не попрет же он, в самом деле, против деда. Старик у них всему голова. Харитон потер переносицу: хорошо, когда тебя любит дед, но нехорошо, когда он за тебя решает судьбу. И когда наступит то золотое время, когда он сам себе будет хозяин? На самом деле, его все-таки устраивала та перспектива, что в Караганде он будет предоставлен сам себе. По крайней мере Самсон собирался наведываться не часто, а также обещался посылать Пантелея иногда «с ревизией и провизией». Зато сколько будет возможностей помотаться, где только заблагорассудится со Слоном и Ванькой! Ванька, кстати, говорил, что Анастасия Андреевна собирается переезжать в Караганду навсегда со своим муженьком, конечно.

Яя София, вернувшаяся из сарая с бидоном молока, застала внука сидящем на стуле, упершимся неподвижным взглядом в стенку. Она окликнула его и тот вздрогнул так, как, если б его застали за непотребным делом.

* * *

На место капитана Ахтареева начальником назначили очень худого, со смоляными пронизывающими глазами уже немолодого капитана Кириллова Ивана Пантелеевича. Александр Игнатьевич Власин работал на милицейском участке под его руководством. С утра, отдав распоряжения, капитан подолгу копался в бесконечных бумагах, что-то писал или уезжал по делам на целый день. Александр же садился на милицейский дребезжащий и фыркающий мотоцикл и разъезжал по точкам, куда посылал начальник. Этой осенью он специально ездил в город на базар за теплыми вещами. Купил себе, всем на зависть, большие кожаные на меху перчатки, называемые – краги и кожаную куртку, под которую надевал свитер из собачьей шерсти-подарок дяди (откуда он только его взял?). Александр знал, как он нравится всем девушкам: многие из них не смущаясь провожали его долгим взглядом. Ему нравилось нажимать на газ и картинно проехать мимо глазевшего народа, тарахтя на весь поселок. Некоторые молодые женщины недвусмысленно на него смотрели и даже говорили такие комплименты, что у него сладко вздрагивало где-то в животе, и он насмешливо улыбался, оглядывая очередную бедовую молодайку. Он вообще любил смелых. Может, потому что, как мужчина он не ощущал себя таковым, скорее нагловатым – да. Почему это у него так, он не знал, но тщательно скрывал эти свои не самые приятные ощущения о себе.

Настя, его жена, была, по его мнению, по характеру – обыкновенной и, конечно, не такой напористой, как иные работницы из «Заготзерно». Красивой – с этим никто не спорил, но не такой заводной, каких он нередко встречал. А кому не нравится, когда его заводят, веселят, обещая взглядом что-то такое, чего совсем нет в собственной жене? Недавно, точнее, как только жена забеременела, подвернулся случай завернуть на зазывный огонек. Ну, а кто 6 отказался зайти в гости к одной из таких – к Любе Резниковой? Она работала в Сельпо продавщицей. Безмужняя и бедовая, она не скрывала свой веселый образ жизни и цеплялась за каждого привлекательного, на ее вкус, мужика. А здесь такой молодец! Александр оставлял свой черный мотоцикл около какого-нибудь публичного места, благо, жила Люба в самом центре поселка, и, огородами, закоулками, шел к ней. Его не так увлекали горячие ласки Резниковой, как именно эти тайные походы. Они как бы вспрыскивали адреналин в его кровь, и он чувствовал себя каким-то особенным среди окружающих его мужчин. А что с них взять в самом деле? Работают, устают, бегут домой к таким же выработанным за день женам, поужинали чем Бог послал и набок. А утром все сначала. Когда им заниматься посторонними женщинами, которых хоть отбавляй. Им же всем голову некогда поднять, хотя особо крепкие все равно успевают к чужим бабам бегать. Александр хмыкнул. «В каком хорошем положении сейчас мужики! – думал он. – После войны они на вес золота. Самый замухрышка и тот в цене. Не говоря уж о таких хлопцах, как я»!

Александр хлопнул хворостиной по сапогу, заляпанной комочками грязи; брезгливый и чистоплотный он отругал себя: «И когда я научусь ходить, не измаравшись?.». Оглянувшись и стрельнув глазами по сторонам, он быстро толкнул калитку. В тот же момент тренькнула защелка в Любиной двери. Она уже стояла на пороге и кокетливо улыбалась:

– Думала, уж не придешь, жду уж больше часа.

– Не так-то просто к тебе вырваться, Любушка. Скорее бы лето, надоело в твоем проулке грязь месить, – ответил он, грубовато сгребая ее за шею. – Ну, чем будешь угощать дружка своего сегодня? – спросил он, с грохотом чуть отодвигая массивный стул и усаживаясь.

Ему нравилось, как Люба обслуживала его за столом. Настя на кормление мужа смотрела гораздо проще, да и не заботилась, чтоб меню было разнообразным. Конечно, учится, работает. А кто ее заставляет, сидела бы дома! С самого начала ему не нравилось это навязанное ему условие, чтоб Настя продолжала учиться. «Сама виновата, а то может, и не очень бы я ходил сюда», – подумал он, лениво поглядывая на метавшуюся по комнате подружку, услужливо подавая то хлеб, то стакан с чаем, то полотенце.

– Ну как там у тебя дела? – спросила она, наконец, присаживаясь рядом, прижимаясь к плечу.

От близкого ее дыхания, хотелось побыстрее перейти скорей к кровати. Но не так же скоро, надо иметь выдержку. Он отстранился:

– Дела? А какие они могут быть? Все хорошо. Служу Отечеству, как положено.

– А дома, – осторожно спросила она и провела рукой по спине.

– Дома? А что дома? Жена в порядке. Скоро родит наследника, сама знаешь.

– Знаю, видела ее сегодня. Потому и спрашиваю.

– Видела? Где?

– В магазине. Она покупала марлю, для будущего ребенка, наверно. Мне тоже так хочется ребенка. Люба мечтательно закатила глаза к потолку.

– Ну и дура! А я не хотел бы. Да куда денешься.

– Не хотел бы? – от удивления ресницы полюбовницы взметнулись. – Не хотел бы?!

– А что? – Александр ерзнул на табуретке, усаживаясь поудобнее. – Надо пожить сначала для с-е-б-яя, – пропел он последнее слово, – народить детей можно и попозже.

– Странно, – Люба пожала плечами, – странные вы мужики. Как можно не хотеть ребенка, своего продолжения?

– Ну, ладно об этом, – прервал ее Александр. – Я, понимаешь, пришел, не это дискутировать.

– А я хочу от тебя родить, – вдруг заявила его подруга, жарко обняв за шею.

– С ума сошла? – замер, чуть не поперхнувшись Александр.

– А что? Хочу красивого, здоровенного, в тебя, сына.

– Я что тебе, бык производитель?

– Не то, чтобы совсем, – последовал ответ. На него смотрели смеющиеся глаза. Люба прыснула в руку. – Вообще-то, еще какой бык. Бычара…

Александр, в раздражении, положив ложку, резко встал.

– Ты что? Беременна?

– Да нет же, нет, – поспешила она его успокоить. – И пошутить нельзя!

Власин, шумно подвинув скамейку, снова сел и гневно возмутился:

– Какие тут могут быть шутки? Вся моя карьера насмарку, начнутся проблемы с женой. Ребенок не иголка, не спрячешь. Смеешься что ли?

Люба, дабы прекратить неприятный разговор, потянула его к разобранной кровати. Тот податливо встал, уронив что-то и сделав шаг, повалился на кровать, увлекая ее за собой.

Люба обожала его силу, и больше, пожалуй, ничего ей было не надо. Его это очень устраивало. Не надо было петь песни о ее красоте, (хотя и Настя не напрашивалась) говорить какие-то тонкие слова, как это приходилось с женой. И в будущем, встречаясь с другими женщинами ему больше всего нравилось, что от него они ничего не требовали взамен их горячей любви к нему. «Чем не жизнь? – думалось ему. – Надо брать от нее все, что она дает, тем более теперь, когда ты молод!»

* * *

Денег не хватало ни на что. В доме не было даже самого необходимого. Мыло берегли, как зеницу ока. Постельного белья не было. Спали на видавших виды матрасах из мешковины, набитых соломой или старой трухлявой ватой. Простыней не было, укрывались лоскутными одеялами. Подушки, правда, были у всех, набивали их куриным пером. В доме стоял стойкий запах коровьего пойла. Роконоца вставала в пять часов утра, доила корову, кормила всю скотину, готовила всем поесть утром, перед работой. Ирини давно зарабатывала на тяжелых работах в «Заготзерно». Так и шла жизнь – труд, труд и труд. Странно: было трудно, но и радостей было не мало. Как-то весело жили. Разве заскучаешь, когда рядом подруги и братья со своими друзьями. Иногда сидя перед окном своего дома, выглядывая на широкий пустырь за домами Балуевского и Истианиди, Ирини с сожалением вспоминала о прекрасном прошедшем уже времени, когда она с Марией-Ксенексолцей и пацанами затевали на нем самые разнообразные игры. Она, Митька Харитон и Мурад всегда оставались лучшими игроками. Слон был немного неповоротлив и толстоват, Иван слишком худ, слабоват, Генерал тоже. Зато оба они были очень цепкими, гибкими. Они прекрасно играли в лямбду. Генерал свободно и залихватски подкидывал ногой свою мохнатую особенную лямбду до пятидесяти раз. Все пацаны были мастерами игры в альчики. Ирини сама помогала братьям выбирать суставы костей из свиных ножек, вываренных и уже отделившихся от мяса для холодца после того, как бывала заколота очередная свинья. У Генерала и брата Харитона их накопилось со временем внушительное количество. Что и говорить – не скучали. Работали много и тяжело, но и отдыхать не забывали. Шутили, подзадоривали друг друга, собирались на танцы. Как сил хватало-непонятно? Молодость есть молодость!

С восемнадцати лет Кики, как старшей и уже заневестившейся, покупали иногда одежду, и она бережно складывала все в сундук и очень редко надевала обнову. Зато шустрая Ирини, улучшив минуту, стянет, бывало, юбку или кофту, (особенно она была неравнодушна к обуви) и пойдет на танцы, которые устраивались односельчанами каждое воскресенье. А уж как Ирини танцевать любила! Вот где она по-настоящему отводила душу! Сколько Кики с ней ругалась из-за своих обнов, сколько младшая сестрица обещала, что не будет притрагиваться к ее нарядам – бесполезно – все повторялось опять и опять.

– Кики, ну ты же ведь все равно не надеваешь их, дай же мне пофорсить, – кричала Ирини, убегая от разъяренной сестры в очередной раз.

– Не твое дело! – кричала в ответ Кики, – я знаю, когда и что мне одевать. Так они повзрослели и обе заневестились. Ирини, кровь с молоком, не по годам выглядела взрослой. Кики же выглядела моложе из-за своей смуглой бледности и худобы.

* * *

Неожиданно Кики слегла с диагнозом «желтуха» в тяжелой форме. Два месяца лечения ничего не дали. Обессиленная Кики опять ждала смерти. Однажды, старая санитарка посоветовала Роконоце:

– Найди у кого-нибудь в голове вшей и пусть больная съест с едой. Три штуки достаточно, чтоб человек оклемался от желтухи.

Удивленная Роконоца подумала, что она подшучивает над ее горем и, поджав губы, скорей ушла от странной советчицы. Но на следующий день, санитарка проявила настойчивость:

– Роконоца, я тебе серьезно говорю. Не побрезгуй советом. Спроси у людей: я свою внучку так спасла.

Роконоца остановилась, недоверчиво глянула в глаза. Кажется, женщина хочет искренне помочь.

– А где же я найду вшей?

Санитарка подошла к ней поближе:

– Ну, этого добра долго искать не надо. Сходи к казахам.

Казахов в Осакаровке было раз два и обчелся. Никого, кроме милиционера – казаха, Туребека Сулеймановича, Роконоца не знала. Пошла с Ксенексолцей к нему домой. Когда жена поняла, что от нее хотят, с порога погнала их матом на ломаном русском. К счастью, вернулся как раз с работы Туребек и, узнав в чем дело, приказал найти и дать. Ну, сварила Роконоца борщ с «начинкой», принесла. По глупости предупредила больную, а она ни в какую не поддалась на уговоры. Ее воротило от одних разговоров об этих гадких насекомых. Так и ушла Роконоца. Панна Николаевна, главврач, сама уговаривала попробовать это средство, иначе верная смерть. Даже выдала склянку с крышкой, чтоб вши не сбежали. Последний раз опять подступила Роконоца с уговорами, но Кики не соглашалась. В конце концов мать расплакалась: лицо ее некрасиво искривилось, рука беспомощно прикрывала плачущий рот. Заглушая свои непрошеные всхлипывания, она пошла к двери:

– Ну и умирай! Я больше ничего для тебя не могу сделать.

Страшно, когда мама плачет. Сердце Кики больно сжалось и застучало, к горлу подкатил ком. Губы сами прошептали:

– Ладно, мама. Я согласна съесть эту гадость. Закатай их в маленький хлебный мякиш. Я его проглочу и запью водой.

Снова пошли Роконоца с Ксенексолцей к милиционерше. На этот раз она была благосклоннее и выискала в дочкиной голове пять крупных симпатичных кровососов.

Да… Великая все-таки сила – вши. Благодаря им Кики довольно быстро оправилась и после болезни и вскоре вышла замуж.

Слишком тяжелую болезнь ей пришлось перенести и, несмотря на свою красоту, она была, по мнению Роконоцы, незавидной невестой. Любой семье нужна была здоровая работница. Какая же Кики работница? Худющая и болезненная. Сможет ли она и корову подоить, навоз вычистить, пойла наварить, потом тащить его в огромных ведрах? А стирка в огромных корытах – одной воды сколько надо натаскать. А уборка, а готовка? Надо пять таких Кики, чтоб ежедневно управляться с таким объемом работы. Ей уже было девятнадцать, по общепринятым меркам – давно пора замуж. В ее возрасте Роконоца уже имела двоих детей. Так, что, боясь, что такую худобу больше никто не возьмет замуж, первому же жениху Роконоца дала согласие на свадьбу. Кики не успела оглянуться, как оказалась невестой. Мама и не подумала спросить ее мнения о женихе. А ведь Кики нравился совсем другой парень. Правда, за него бы ей никто не разрешил выйти замуж так как паренек был «аспрматенос» – русским.

Погуляли на ее свадьбе. Жених оказался красивым кучерявым парнем. Мало кто его знал: он был из соседней Юревичам Лекашовки: их семья переехала туда из Ставрополья и как раз угодила на высылку. Жених, Илья Чикириди, явно форсил в почти новом черном костюме – просто диковинка для ссыльного обносившегося народа, раздавал деньги детям, говорил какие-то речи. Еще была середина свадьбы, а он еле держался на ногах, выпячивал губу и силился что-то сказать. Мать Ильи и старший брат, Гоча, сдерживали его, пытаясь усадить упиравшегося жениха на стул около невесты. Красавица Кики испуганно смотрела на эту картину, стараясь прикрыться белой полупрозрачной, тюлевой фатой. Краска стыда заливала ей щеки. Глаза ее были опущены, длинные ресницы подрагивали, но она держалась: рядом были братья, сестра и мать. Гости говорили много хорошего в адрес невесты и желали молодым счастья, здоровья, богатства и детей. Илья во время этих пожеланий поворачивал свою хмельную голову и пристально разглядывал невесту так, как если б никогда до этого ее не видел. Потом удивленно крутил головой, отворачивался и опускал курчавую голову. Свадьба Кики была одна из первых в ссыльной Осакаровке. Почти все греки поселка побывали на ней. Если не были приглашены за стол, то просо стояли в стороне, окружив сидящих за грубо сколоченными столами и покрытыми разными скатертями собранными, как и посуда, со всего поселка. Табуреток не хватало, поэтому в качестве сидений для гостей вокруг стола набили на низенькие столбы широкие доски. Гости ели вареную картошку в мундирах, селедку, винегрет, хлеб и пили мутную, приторную брагу, которую разливали ковшами в граненые стаканы прямо из алюминиевых больших фляг. Люди пели и танцевали, не жалея горла и ног.

Веселись от души. Те, кто наблюдал свадьбу стоя, тоже активно развлекались песнопениями и танцами, а некоторые посмелее и понаглее, подбирались со своими кружками и набирали брагу из фляг сами. Уже и туфлю невесты украли, уже уплатили за нее дружки жениха и туфлю вернули назад, уже были сказаны приветственные речи всеми желающими родственниками. Роконоца утирала слезы концом косынки. Хмельной дядька Мильдо одергивал ее, подмигивал Кики и ободрительно улыбался. Его дочь Элени была кумой и сидела рядом с невестой. Кики ниже опускала голову. Стеснялась. Веселая, упитанная младшая сестра Ирини то и дело подходила к ней, что-нибудь поправляла, сообщала последние свадебные известия, играла еле заметными ямочками щек и уходила с подругами. Кики завидовала ей: «Хорошо ей. Целая деваха, а до сих пор играет в детские игры. И хоть бы хны. Свободная птица. И почему она в ее возрасте так не бегала, как салахана? А когда ей было? Все убирала, да смотрела за детьми. Теперь вот замуж. Что ее ждет в новой жизни?»

Кики остро пожалела себя. Слезы навернулись на глаза. Ирини опять подскочила к ней.

– Ты что?

– Что?

– Глаза у тебя на мокром месте.

– Разве? – Кики сделала вид, что хочет поправить фату. Сестра уже встала так, что никто не видел ее лица. Быстро смахнула сестре слезы своим платочком.

– Откуда у тебя такой беленький платочек, – подозрительно спросила Кики, сквозь слезы.

– А это ж родители Ваньки подарили мне, помнишь?

– А-а-а-а, – как не помнить, улыбнулась многозначительно Кики.

Ирини сделала большие глаза:

– Ну и молодец, что помнишь. Сиди, скоро уже расходиться будут. Устала уже, не-бойсь.

– Устала, – ответила жалобно Кики. Так ей уже хотелось, опереться спиной обо что-нибудь. Уже какой час сидит на этой табуретке. Подошла улыбающаяся Мария:

– А как жених? – спросила она, обращая вопрос Илье. Тот посмотрел на нее, как на чумную, выпятил губу и ничего не ответил. Кики украдкой посмотрела на него. В сущности, она его видела третий раз в жизни. Первый раз – когда сватался, второй раз, когда он приходил к ним домой с братом поговорить по-поводу свадьбы и вот теперь. Сердце ее учащенно билось. Было страшно и вместе с тем хотелось новой красивой жизни, где бы муж любил ее, а она его. Ей так хотелось хорошо зажить с этим симпатичным парнем, всем на зависть, как в ее любимых индийских фильмах с Радж Капуром.

* * *

Работать в школе было интересно. Пелагея Степановна, Палаша, как ласково называли завуча школы, вдова с десятилетним стажем, троюродная тетка Анастасии Андреевны, была очень внимательна к ней, помогала везде, где надо и не надо. К Насте относилась трепетно и посвящала во все свои насущные проблемы. Еще больше сблизившись теперь, как коллеги, за короткое время племянница узнала все душевные тайны Палаши: та в свои сорок четыре года была влюблена в холостяка – учителя физики и математики.

– Ну, тетя, Иван Никифорович же косит на один глаз, и даже очки не могут скрыть этот дефект, – удивлялась племянница.

– И этот косой глаз я тоже люблю, – вздыхала Пелагея Степановна, сверкая глазами и печально прижимая руки к груди.

В школе не доставало учителей, и завуч порекомендовала племянницу тем более, что та училась в педучилище, а ныне находилась в академическом отпуске. Пелагея Степановна сообщила некоторым коллегам шепотом, что отпуск, видимо, взяла из-за беременности, хотя внешне было совсем незаметно. Так Анастасия Андреевна стала учительницей музыки и немецкого.

В коллективе учителей ее встретили хорошо. Директор баловал ее неожиданными посещениями часто вместе с Пелагеей Степановной. Уроки музыки и пения проходили весело и ровно. Дети, особенно в младших классах, с удовольствием распевали с молодой учительницей детские и пионерские песни. Первую песню ко дню Советской Армии она разучила со своими пионерами очень быстро, выучила и пела вместе с ними с самым настоящим воодушевлением.

 
«Сегодня мы с песней веселой
Под знаменем красным войдем
В просторную новую школу
В наш светлый и радостный дом.
Мы дети заводов и пашен,
И наша дорога ясна.
За детство счастливое наше
Спасибо, Родная Страна!
У карт и у досок мы станем,
Вбежим мы в сверкающий зал.
Мы учимся так, чтобы Сталин
«Отлично, ребята!» сказал».
 

Директору эта песня очень нравилась. Ребята пели ее с чувством и воодушевлением. Иван Никифорович попросил разучить побольше подобных песен и вскоре пионеры запели новую песню в десять куплетов «Песню советских школьников».