– Да ничего… Спасибо, вагоны чистые были. Соломы хватало. Оттуда поехали в сторону Караганды. Сняли нас всех ночью на какой-то станции и на быках повезли в город Вольск. Холод собачий. Невыносимый. Можете себе представить, чтобы мужики на себя надевали женские платки? В Вольске было много сосланных волжских немцев, они-то нас на быках и везли. Потом распределили нас по домам. Там мы прожили целый год. Сестра Парфена работала поварихой на станции, а Деспина там же – прицепщицей. Я с младшим братом Панаетом работал на грузовиках в колхозе. За год лично я заработал две тонны пшеницы. Из них шестьсот килограмм было положено отдать на нужды фронта, на войну.

Яшка-Генерал опять подал голос:

– А ты как думал? Кто солдат должен кормить? Такие, как ты, конечно!

Высказавшись, он оглядел всех, ожидая к своей реплике других реплик, но все молчали, переваривали услышанное.

– Ну вот, – подошел к завершению своего рассказа Феофан Поповиди, – потом вот переехали в Шокай, там у меня товарищ русский объявился, по дешевке мы купили у его соседей дом, поправили его и живем там теперь вчетвером.

Надо было, конечно, сразу сюда, да вот как раз перед переездом отец уехал назад – тайно, конечно. Надеется поправить в Мацестинской долине свое здоровье, что-то у него с легкими. А больше, мне кажется, тоска его заела.

Феофан чуть запнулся, опустил свои крупные глаза, опять стал разглядывать руки.

– Я тоже собираюсь туда, – продолжил он, стряхнув свою задумчивость, – надеюсь, удастся пробраться. Возьму с собой деньги какие есть, если попадусь, может, откуплюсь, а нет – загребут.

– Рискуешь, парень, – поостерег его Самсон, – схватят и поминай, как звали.

– Милиция-то у нас неподкупная, – заметил серьезно тонкоголосый Иван Балуевский. – Правда ведь, Генерал?

* * *

Письмо от Кики сестры Сарваниди получили за день до отъезда в Казахстан. Решили ответить с нового места жительства. Но написать удалось только через полтора года, перед самым отъездом назад на Кавказ: конверт с фотокарточками был утерян и нашелся, когда снова стали складывать вещи по узлам и чемоданам. Марица обрадовалась найденному конверту и вечером, когда все улеглись, села писать длинное письмо. Весь день она сочиняла стихотворение, которым она хотела начать свое запоздалое письмо. Получилось так:

 
«Добрый день, веселый час,
Что ты делаешь сейчас?
Выкидай из рук ты все
И читай мое письмо».
 

Как будто начало получилось ладно. Дальше все пошло легко: написала со всяческими подробностями, как все произошло с самого начала, о том, как их семье тоже пришлось хлебнуть, когда вдруг им пришлось за два дня собраться и уехать из Красной Полны. Отец перевез семью туда в сорок четвертом году, так как Военкомат направил его Поляну делать дорожные работы. Спасибо, их предупредили в 49-ом, что они в списках среди греков, которых собирались выслать. Марица описала и то, как отец, любитель выпить, забыл про водку и два дня собирал семью, давая редкие, но грозные указания. За один день сговорился и продал за бесценок дом сыну соседа. Глаза его горели то ли от страха перед новой непонятной жизнью, то ли от ненависти ко всем вокруг. Обычно гостеприимный и разговорчивый он был тогда сам не свой. К счастью, сохранилось письмо с адресом дяди Кирилла, и он встретил их хорошо – недели две жили у него.

Слава Богу, отец нашел подходящий по их деньгам полдомика и, когда заселились туда, наконец, пришел в себя. В первый же день, уже, как хозяин дома напился так, что не мог проснуться сутки. Каждый вечер с тех пор он заводил одну и ту же пластинку: как хорошо жилось на Кавказе. Ничего не нравилось ему в Джамбуле: ни люди, ни климат, ни природа. Работать пошел туда же, где работал брат Кирилл, на стройку Химзавода. Приходил оттуда грязным, усталым и злым.

Материл он свою работу на чем свет стоит. Ну хоть платили ничего, а куда еще можно было пойти? Предлагали на «Бурул», камни ломать. Тоже не сахар. Не в том он возрасте. Там недолго и ноги протянуть. Так что, подвыпив после работы, отец долго рассекал руками воздух, энергично рассуждая о «прелестях» жизни в изгнании. Мать помалкивала. И его просила помолчать, боялась посадят непутевого мужа в тюрьму за такие речи.

Написала Марица подруге также о том, как приняли работать почтальонкой, благо опыт уже был. Описала, как лежа в кровати долгими вечерами, она вспоминала свою прежнюю жизнь и плакала. Казалось, теперь никогда не увидит милые ее сердцу места, не увидит любимую бабушку. Но Слава Богу, для их семьи все позади. Теперь они возвращаются и, может быть, они еще встретятся с Кики и Ирини там, на родном Кавказе.

Письмо было отправлено с припиской, что сама напишет ей следующее письмо, теперь, скорее всего, с другого адреса.

В заключение, ей тоже хотелось написать стихами, но уже не было никаких сил. Легла спать, но не спалось. Марице не верилось, что скоро – скоро увидит родные места, бабушку, парк, где она встречалась с Олегом Гильмановым… Вдруг вспомнилась вся ее жизнь с тех пор, как она себя помнила. Как было хорошо дома. С мамой, папой. Как помогала родителям с ранних детских лет. Вспоминались военные годы, когда солдаты день и ночь шли через их поселок под названием «Монастырь». Бывало, они ночевали и у них в доме, оставляя свои недоеденные пайки, и тогда их семья имела праздничный обед. Был период, когда не стало соли и мать просила бойцов оставить хоть несколько щепоток. Вспомнилось, ей было лет тринадцать, как с Красной Поляны спустились как-то в Монастырь женщины – гречанки, остановились у них переночевать. Шли они пешком к морю с ведрами, чтоб выпарить из морской воды соль. Две из них были просто изможденными и не могли говорить, третья была, видимо, покрепче:

– Ты не представляешь, Сима, каково без соли, – жаловалась она матери Марицы.

– Мы уже второй раз отправляемся на море. Кипятим ведрами, целыми днями. С ведра – чайная ложка соли. Хоть она и горькая, противная, но хоть спасает от глистов. Черви выходят из людей со всех дыр. Детей жалко. Соседский мальчик вырвал комом этой гадости, чуть не задохнулся, ели спасли.

Наутро мама ушла, оставив полную кастрюлю крапивного супа, наказав дочери накормить гостей. Одна из женщин подходила к кастрюле раз пять и все не могла наесться. Марица заплакала: кроме этого супа в доме ничего не было из съестного. А мама придет поздно вечером. Уже женщины стали ее ругать, а та припадала к своей тарелке и пила суп, как пьют чай. Наконец, она подняла свое измученное лицо, закатила глаза, перекрестилась:

– Докса то Теос! – Слава Богу! Я немного пришла в себя.

Уходя, она плакала и бесконечно повторяла слова благодарности за кушанье. Когда мама пришла и спросила, где суп, Марица опять заплакала и все рассказала.

– Ничего не плачь, я сейчас еще сварю, еще вкуснее, не плачь, – ласково успокоила ее мама.

Вспомнилось, как однажды мама послала ее за мукой. В их магазинчик привезли три мешка муки, и продавали по двести грамм. Мама подняла ее рано утром, занять очередь. Стояла осень, еще темно было, но народа у магазина собралось полно. Марица оказалась почти последней. Когда пришла ее очередь, продавать муку стали по сто грамм. В обратный путь она шла, когда спустились сумерки: в горах темнеет рано. Марица всегда боялась одна проходить Монастырский тоннель, хоть он и короткий. Прижала к себе драгоценный сверточек, с мыслями, что, может быть сегодня, мама сготовит что-нибудь вкусненькое, мучное. Мимо медленно на повороте проехали последние машины с солдатами и пленными немцами, которые работали на дороге, расширяя ее и взрывая крутые повороты, готовя к строительству электростанции на реке Мзымте.

У самого выхода из тоннеля ей послышались шаги, она остановилась, спряталась за каменной выемкой, присмотрелась. По дороге шли двое в солдатской форме, девушка и парень. Стриженная девушка держала в руке веточку. Шли они медленно и тихо переговаривались:

– Я слышал шаги совершенно ясно, – сказал солдат вполголоса.

– Мне тоже показалось, кто-то идет, – в голосе девушки слышался страх.

– Не бойся. В это время солдаты здесь по одному не ходят. А шаги были одного человека, а может, какая коза бродит?

Девушка приглушенно засмеялась:

– Было бы хорошо. Мы б поймали ее и сделали себе шашлык. Можно себе позволить после трехдневной голодовки.

– Тихо, – в голосе солдата звучала настороженность и опасение, – сейчас посмотрим, что это за существо притаилось в тоннеле.

Обнаружив Марицу, они отобрали у нее пакет, не обращая никакого внимания на ее крик и плач, быстро ушли в сторону кустов. Марица слышала, как трещали ветки, пока те уходили в гущу леса. Домой она пришла дрожащей и зареванной. Все рассказала маме, которая ее успокоила: по счастью именно в этот вечер у них остановилось трое бойцов и поделились своим хлебом и тушенкой. Мама и ей приберегла поужинать. На следующий день их постояльцы доложили своему начальству о случае с Марицей у тоннеля. Вечером этого же дня парочку поймали. Оказывается, дезертиры успели похозяйничать в чьем-то доме, украли кое-что съестное. Теперь они стояли без ремней, со связанными руками и смотрели пустыми глазами на окружающих. Марицу привезли на опознание. Да, это были они. Когда она ехала туда на машине, как свидетельница, то отчетливо ощущала в себе мстительное чувство, дескать «ага, попались, будете знать, как обижать людей».

Теплый осенний ветерок по ходу приятно обдувал лицо и на душе было радостно, что справедливость восторжествовала. Но теперь, когда она увидела небритого, такого молодого, совсем мальчишку, солдатика и растрепанную, красивую, страшно бледную, с блуждающим взглядом девушку – солдатку, сердце у нее сжалось. В голове пронеслось: «Неужели их убьют? Таких молодых. Ведь они так хотят жить!»

Марице было не по себе видеть их потерянный отрешенный взгляд, которым они иногда оглядывали толпу, как бы ища у них спасения. Наверное, Марица никогда не забудет эту парочку. Отца в самом начале войны мобилизовали в солдатскую роту, обслуживающую Краснополянскую дорогу. На следующий день он, как раз попал домой на несколько минут и сообщил, что дезертиров расстреляли в тот же вечер.

Жуткие воспоминания! Как ни пыталась Марица отделаться от них, они упорно лезли в голову. Положила подушку на голову, представила, что вот она снова со своей бабушкой в Лесном, как ей хорошо с ней. Вдруг, видимо уже в полусонном состоянии, ей пригрезились малорослый Костас и длиннющий Савва, оба нашептывали ей, что-то в оба уха, а что – непонятно. Закукарекали первые петухи, когда, наконец, Марица заснула крепким сном. Утром, отец, чертыхаясь, еле разбудил ее: пора было ехать на вокзал. Загрузили арбу своими узлами, распрощались с женой соседа, хозяином арбы, родители перекрестились, а следом с ними дети и затем отправились медленным ходом к поезду.

* * *

С ними, в одном вагоне, оказался молодой, очень симпатичный, а точнее, просто красавец – сероглазый грек Сидеропуло Харлампий. Все сразу стали его называть уменьшительно – Харик. Он ехал в Анапу к ожидающей его невесте, но так влюбился в веселую хохотушку Марфу, что начисто забыл о той, за кем ехал. В Москве на вокзале, когда ждали поезд «Москва – Адлер», Харлампий, конфузясь, и всячески перегибая в руках свою кепку попросил внимания и дрогнувшим голосом сказал:

– Ну вот, дорогие родители Марфы, – начал он, волнуясь, глядя себе под ноги, – вот, пока мы еще здесь, хочу сделать предложение Марфе сейчас, в Москве, и попросить вашего родительского благословения.

Марфа в тот момент, что-то жевала, услышав предложение Харика, она поперхнулась. Все кинулись стучать ей по спине.

– Предупреждать надо, – сказала новоявленному смущенному жениху шестнадцатилетняя Марфа, весело блестя глазами.

Приехали в Красную Поляну и вдруг, выяснилось, что жених оказался внуком яи Агапи, у которой Марица неделями жила на Кукерду первые семь лет своей жизни. Отец был несказанно рад такому родству жениха и через месяц молодым сыграли свадьбу. Таким образом, младшая сестра оказалась в подвенечном платье раньше старшей. Марицу это обстоятельство смутило, и она не стала долго раздумывать, когда после активных ухаживаний все тот же Костас Мавриди заслал сватов. Вышла замуж, можно сказать за компанию с сестрой, за что она себя ругала потом не один год. Хотя, видит Бог, она вначале сопротивлялась, не хотела за него. Мечтала: вдруг Олег вернется, найдет ее. Никто ей, кроме него не был нужен. Ведь сколько раз она гнала от себя этого Костаса. Не жалела, оскорбляла, как хотела. Один раз даже выгнала в ночь: пришел поздно вечером пешком из Лесного, усталый, наверное, голодный. А она даже говорить с ним не пожелала. Он ушел, переночевал у чужих людей, за что ей попало от родителей.

– Как ты могла, – кричал ее гостеприимный отец, – выгнать человека, зная, что ему некуда идти?

– В своем ли ты уме, так поступать с людьми, – вторила ему мать, – что о нас подумают?

– Сватает тебя парень из хорошей семьи, не вороти нос! Отец у него был грамотный, работал агрономом. Люди его уважали, – скрипел ржавым голосом отец.

– Ты не смотри, что он ростом не вышел. Зато красивый и умный. Как говорят: маленький, да удаленький, – мать понизила голос, – смотри твой отец, что толку, что верзила? Пьет, как никто из греков не пьет.

Короче, Костас им нравился, и Марица решила не перечить им.

Теперь, обе замужние сетры часто встречались у бабушки Марфиного мужа. Интересно, что все свое детство и Марица, и Марфа провели в доме этой яи Агапи. Старшая ее дочь, Деспина вышла замуж в пятнадцать лет и уехала жить с мужем в Краснодар, где и родился Харлампий. Кроме нее у яи Агапи было еще два сына: один из них был Исак, отец Феди Пасхалиди, двоюродный брат Саввы Александриди. Исак, как рассказывала яя, погиб, спасая соседского мальца, повисшего на оборванных проводах. А Раиса, вдова покойного Исака, была сослана в Казахстан в сорок втором. Феде было несколько месяцев, и яя Агапи не отдала грудного ребенка, боялась не довезет его легкомысленная невестка. С подросшим Федей Марица пасла коз на Кукерду. Они оба любили возвращаться под теплое крыло яи Агапи: она всегда обращалась к ним только с ласковыми словами: ризом, пулопо – душа моя, птичка.

Однажды, она отправила ее с Федей встречать корову Фиалку с пастбища. Пастух сообщил, что потерялась корова и, как не искал ее, найти не мог. В тот вечер яя Агапи сама ходила искать корову. Но не нашла. Наутро внуки пошли искать вместе с яей. Наткнулись на какие-то кости и череп. Яя Агапи произнесла сакраментальное: «Экиты, Фиалка!», (Эх, Фиалка!) и сообщила внукам, что это кости пропавшей коровы: волки ее съели.

Уже, когда внук Федя переехал к вернувшейся из Казахстана в Адлер матери, а яя переехала в Красную Поляну, Марица с сестрой иногда посещали ее там, и яя Агапи всегда была им рада и пеняла им за то, что редко заходят в гости. А теперь, в замужестве, они с удивлением узнали, что их яя Агапи совсем и не родная им. Оказывается, она была четыре раза замужем. Двое ее мужей погибли, другие умерли. Одним из них был Марицын дедушка Иван, умерший в сорок два года от кровяных поносов, оставив двух сыновей – подростков. Один из них женился на их будущей маме Симе.

Интересная личность была ихяя Агапи! Замужним сестрам она не стеснялась рассказывать всю подноготную своей жизни. Первый муж ее оказался ленивым и никудышным по мужской части. И яя, недолго думая, решила заменить его на более достойных.

«Девяносто девять любовников было у меня, и жалею, что не округлила до сотни», – не раз любила она повторять, сидя на низком стуле, и навязывая шерстяные носки.

– И, как же вам удавалось, яя? За измены, муж и убить тебя мог, – спрашивала, округлив глаза, Марфа.

– Ну, как-как… Вот, например, договорилась я с одним встретиться в обед. Лазарь, муж мой, должен был уйти на работу, а он застрял, не уходит. А я тесто замесила. Тот парень, я уже вижу, ходит сзади огорода, ждет, делает знаки. Что делать? У меня руки в тесте, я мужу говорю: сними с меня трусы, не могу, как по – маленькому сходить хочу. Он снимает, ну я и убегаю к уборной. Это я специально потому, что Лазарь мой меня стерег: люди ему говорили, что я гуляю от него. Разве он догадается, чем я занимаюсь около уборной. И так всегда, я что-нибудь придумывала, отчебучивала. – Яя смотрела на Марицу с Марфой хулиганским взглядом. – Так вот, девочки. Так что девяносто девать было их у меня. И жаль, что не округлила до сотни, – повоторила она. Вот такая я была проказница.

Девчонки смеялись и не переставали удивляться своей бабке – гулене. В старые времена надо было быть супер – хитроумной, чтоб безнаказанно заниматься такими делами.

– Надо же, какая у Харлама бабуська, – удивлялась Марфа, – а, что, если внук в нее?

– Не бойся, твой муж, хоть и красавец, а телок еще тот, на мой взгляд. Ему, кроме тебя, никто не нужен.

– И то правда, – самодовольно соглашалась Марфа, – телок, телок самый что ни на есть настоящий. Но неужели это так заметно?

– Главное, что он тебя любит, а за остальное не переживай! – успокаивала ее Марица.

– Единственно, что меня беспокоит, – раздумчиво отмечала Марфа, это – то, что мой телок никогда не отказывается от спиртного. С чего бы это? Не пьют же наши греки.

– За редким исключением, – глубокомысленно заметила Марица, – видимо он – исключение, как наш патера.

* * *

Шестого Марта 53-го года вдруг что-то суперэкстраординарное приключилось в Осакаровке. Гудело в поселке все, что могло гудеть и на Печиестре и на станции, и на Рыбном заводе, Межрайбазе и Райпо, везде. Репродукторы на всех столбах сообщали о безвременной кончине отца народов – великого кормчего Иосифа Виссарионовича Сталина. Прямо под этими репродукторами у столбов стояли люди и плакали. Во многих местах развесили красные флаги с черной полосой. Кругом и везде плакали, не успевали утирать слезы. Плакали Кики, Генерал и Харитон Христопуло, Иван Балуевский, Алик Аслонян, Самсон Харитониди с женой и многие другие. Почему-то не плакали Ирини и Митька-Харитон, так, только хмурились.

Шли траурные дни. В каждом доме обсуждали страшное событие. Никто не ожидал его смерти. Казалось, Сталин должен жить вечно. И вдруг такая тяжкая потеря. Вся страна напряженно ждала последующих событий. Люди не знали, как теперь им жить без своего учителя и вождя, на которого буквально молился каждый гражданин Советского Союза, о котором слагали песни, с которым были связаны все успехи и надежды страны. Казалось, теперь СССР уязвим со всех сторон. Любая неказистая страна могла напасть и некому будет решить важные стратегические и тактические проблемы защиты Отечества. Везде и всюду звучали фамилии сталинского окружения: Маленков, Берия, Ворошилов, Молотов, Каганович, Хрущев, Булганин, героя войны, народного любимца Георгия Жукова. Ребята часто бывали свидетелями бесед старших о политических событиях в стране, о перестановках в руководстве. Но соплякам подросткам это было мало интересно. А вот Генерал всегда держал ушки на макушке и даже принимал участие в таких беседах. Из всех друзей – соседей только начитанный очкарик Альберт Фогель поддерживал его разговоры о Сталине и его окружении. Оба они были большими почитателями Сталинского гения и очень переживали его смерть. Однако Генерала удивляло то, что любовь к Сталину, не мешала Альберту быть довольным, что страну теперь возглавляет председатель Совета министров Георгий Маленков. Это он объяснял так:

– Отец говорит, что этот Маленков умный руководитель. Скоро мы заживем спокойно, некому теперь измываться над народом, и все смогут уехать туда откуда их выслали.

– Жалко Сталина! – сокрушался Генерал, поглядывая на висящую в рамке на почетном месте, над его кроватью репродукцию картины «Сталин и Ворошилов». – Лучше б Клим Ворошилов умер.

– Они такие друзья были, наверное, Ворошилов тоже скоро, с горя, умрет, – выдал свое умозаключение Альберт.