По дороге на собеседование, я быстро набрала номер своего нынешнего начальника. Сослалась на срочное личное дело, но обещала к обеду быть, благо все срочные отчёты мной уже были сделаны.
Небоскрёб «Империя» впивался в свинцовое, плачущее мелким дождём московское небо, словно гигантский осколок стекла. У его подножия я почувствовала себя не просто маленькой – я почувствовала себя ничтожной. Воробьём, случайно залетевшим во дворец, где обитают орлы. Глубоко вздохнув, я толкнула массивную вращающуюся дверь и шагнула внутрь.
Меня окутал другой мир. Мир абсолютной тишины, нарушаемой лишь тихим гулом систем вентиляции и почтительным шёпотом. Мир полированного до зеркального блеска мрамора, хромированной стали и тёмного дерева. Воздух здесь пах иначе – не пылью и выхлопными газами, а успехом. Дорогим парфюмом, кожей и запахом больших, очень больших денег.
Скоростной лифт беззвучно вознёс меня на пятьдесят восьмой этаж, и у меня заложило уши. Когда двери открылись, я оказалась в просторном холле, который был больше всей нашей квартиры. За стойкой из цельного куска чёрного гранита сидела девушка, выглядевшая так, словно только что сошла с обложки «Vogue». Идеальная блондинка с волосами, уложенными в безупречно гладкий пучок, в белоснежном платье-футляре, которое, я была уверена, стоило как три мои зарплаты.
Она оторвала взгляд от монитора, и её голубые глаза смерили меня с головы до ног. Во взгляде читалось всё: лёгкая брезгливость, скука и полное превосходство. Она задержалась на моих туфлях – скромных, не новых, но хотя бы чистых, – и едва заметно скривила идеальные губы.
– Вы к кому? – её голос был таким же холодным и отполированным, как гранит её стола.
– Вероника Романова. У меня назначено собеседование с господином Стальным.
– Романова, – она сверилась с планшетом. – Ожидайте, – безразлично отчеканила женщина, чуть заметным кивком указав на кожаный диван для посетителей.
Она даже не предложила воды, не улыбнулась ободряюще. Она просто отмахнулась от меня, как от назойливой мухи, и снова уставилась в свой монитор.
Я села на краешек кожаного дивана, который стоил, вероятно, больше, чем всё имущество в моей квартире. Минуты тянулись, как часы. Я чувствовала себя экспонатом под микроскопом. Каждое моё движение, каждый вздох казались неуместными и громкими в этой стерильной тишине. Наконец, внутренняя связь на столе блондинки тихо пискнула.
– Да, Марк Валерьевич. Романова здесь. Могу пригласить? Хорошо.
Она поднялась и, подойдя к массивной двери из тёмного, почти чёрного дерева с лаконичной серебряной табличкой: «М. В. Стальной. Президент», открыла её:
– Проходите. Господин Стальной ждёт.
Каждый мой шаг на мягком ковре казался неуместным и громким.
Я на секунду замерла, собираясь с духом. За этой дверью был мой ад или мой рай. Мой приговор или моё спасение.
Я сделала глубокий вдох, мысленно приказав себе не падать в обморок, и шагнула за порог.
Кабинет был огромным. Не просто большим – чудовищно огромным. Одна стена полностью состояла из панорамного окна, за которым, как на ладони, расстилалась вся Москва, серая, мокрая, игрушечная. Остальные стены были отделаны тёмными панелями и книжными полками, заставленными строгими рядами книг в одинаковых переплётах. Ни одной лишней детали. Ни одной фотографии. Ничего личного. Только стерильная, давящая роскошь и власть.
И он.
Он сидел за столом размером с небольшой аэродром, спиной к окну, так что его фигура вырисовывалась тёмным силуэтом на фоне города. Он не поднял головы, когда я вошла, продолжая что-то просматривать на экране своего ноутбука. Я замерла в нескольких шагах от стола, не решаясь ни сесть, ни заговорить. Тишина была такой плотной, что, казалось, её можно резать ножом. Она звенела у меня в ушах.
Наконец, он медленно закрыл ноутбук. Поднял голову. И посмотрел на меня.
Всё, что я читала о нём, всё, что я слышала, оказалось бледной тенью реальности. Фотографии в журналах не передавали и десятой доли этой хищной, обжигающей, почти физически ощутимой ауры силы. Ему было около тридцати пяти, но во взгляде чувствовалась вековая усталость и такая же древняя, холодная ярость. Тёмные волосы, тронутые на висках едва заметной сединой. Резкие, аристократичные черты лица, словно высеченные из камня. И глаза.
Глаза цвета штормового неба перед грозой. Серые, почти бесцветные, холодные, как лёд. Они не просто смотрели – они сканировали, препарировали, проникали под кожу, в самые дальние уголки души. Под этим взглядом я почувствовала себя абсолютно голой. Не просто раздетой, а вывернутой наизнанку.
Казалось, он прочитал меня слёту. Сразу! Он видел всё: мой страх, моё отчаяние, мою дешёвую блузку и отчаянную надежду, которая привела меня сюда.
– Садитесь, – его голос оказался на удивление тихим, но глубоким, с лёгкой хрипотцой. Бархат, в который для надёжности завернули осколки льда.
Я опустилась на краешек стула для посетителей, чувствуя себя подсудимой. Он не взял в руки моё резюме. Он и так знал всё.
– Зачем вам столько денег, Вероника Романова? – спросил он вкрадчиво, не отрывая от меня своего гипнотического взгляда.
Ни «здравствуйте», ни «расскажите о себе». Сразу в суть. В самую больную точку.
Вопрос застал меня врасплох. Я ожидала чего угодно: вопросов об опыте, о навыках, о рекомендациях. Но не этого. Он бил на поражение.
Я сглотнула, пытаясь унять дрожь в голосе. В кармане моего жакета лежал дешёвый телефон, на заставке которого улыбалась Лиза. Я мысленно вцепилась в этот образ, как утопающий в соломинку.
– Чтобы купить жизнь, – ответила я тихо, но твёрдо, глядя ему прямо в глаза.
На его тонких, жёстко очерченных губах мелькнула тень усмешки. Она не коснулась его глаз, они остались такими же ледяными.
– Чужую жизнь за свою свободу? – он чуть склонил голову набок, с хищным любопытством разглядывая меня. – Интересный обмен. Вы готовы к такой сделке?
Он видел меня насквозь. Он понимал, что я не просто ищу работу. Я ищу спасения. И он наслаждался этим. Наслаждался своей властью решать, дать мне это спасение или растоптать и вышвырнуть вон.
– Я готова ко всему, Марк Валерьевич, – произнесла я, и в моём голосе зазвенела сталь, рождённая отчаянием.
– Ваш отец, Степан Романов, – продолжил он, лениво постукивая по столу длинными пальцами, – тоже любил интересные обмены. Ставил всё на кон. И в итоге проиграл не только свои деньги, но и чужие. Долг перед моими структурами он так и не вернул. Довольно безответственно, не находите?
Кровь отхлынула от моего лица. Так вот в чём дело. Это не просто собеседование. Это показательная порка. Он всё знал с самого начала. Знал о долгах отца, о нашем отчаянном положении. Моё резюме не было случайностью. Оно было наживкой, которую я, обезумевшая от страха рыбка, с готовностью проглотила.
– Мой отец был хорошим человеком, – выдавила я, чувствуя, как начинают дрожать губы. – Он допустил ошибку.
– Ошибки стоят дорого, Романова. А за слабость и глупость всегда кто-то платит. Чаще всего – самые близкие. – Он откинулся в кресле, и оно под ним даже не скрипнуло. Оно не смело. – Вы готовы платить? Не деньгами, которых у вас нет. А всем остальным. Вашим временем. Вашими силами. Вашей гордостью, если от неё ещё что-то осталось.
Он задавал вопросы, которые сдирали кожу. О самом большом унижении в моей жизни. О том, предавала ли я когда-нибудь. О том, что я почувствовала, когда поняла, что отец – банкрот. Он не собеседовал меня, он препарировал мою душу, искал предел прочности, точку, в которой я сломаюсь, расплачусь и униженно поползу к выходу. Я чувствовала, как горячие, злые слёзы подступают к горлу, но образ Лизы, бледной и слабой на больничной подушке, был мощнее. Я держалась. Я смотрела ему прямо в глаза, не отводя взгляда, и молча принимала каждый удар.
– Расскажите мне о вашем самом крупном провале, Вероника Романова. Не о том, где вы недоглядели цифру в отчёте. А о том, после которого вам хотелось лезть на стену от бессилия и стыда.
Я опешила. Мой мозг лихорадочно искал «правильный» ответ, но под его стальным взглядом любая ложь казалась прозрачной и жалкой. Пришлось говорить правду. О том, как я до последнего верила отцу, как убеждала маму, что его очередная «гениальная идея» вот-вот выстрелит, как взяла на своё имя кредит, чтобы помочь ему… и как всё рухнуло. Я говорила, а он молча слушал, не выражая ни сочувствия, ни осуждения. Его лицо оставалось непроницаемой маской.
– Страх. Чего вы боитесь больше всего? – последовал следующий удар.
– Не успеть, – выдохнула я, и голос предательски дрогнул. – Боюсь, что время закончится раньше, чем я смогу что-то сделать.
– Ваш главный недостаток, Вероника Степановна? – Тиран подался вперёд, сцепив на столе кисти в замок и взглядом будто прожигая во мне дыры.
– Нетерпимость к идиотам. Боюсь, нам будет сложно сработаться, – а это ляпнула прежде, чем осознала, что откровенно дерзила.
Стальной на миг умолк, сощурил серые глаза и откинувшись на спинку кресла.
Щелчок, и в его взгляде что-то поменялось. Тиран холодно уточнил:
– А на какой компромисс со своей совестью вы готовы пойти ради денег? Где ваша черта? – чуть склонил голову набок, и я инстинктивно вжалась в спинку стула. Он словно хищник загонял жертву, наслаждаясь каждым её вздрагиванием.
Я молчала, потому что ответ на этот вопрос прямо сейчас лежал перед ним в виде моего дрожащего, загнанного в угол существа. Я уже была за чертой. Я сидела здесь, готовая продать себя в рабство человеку, который открыто наслаждался моим унижением.
Когда я была уже на грани, когда слёзы обиды и отчаяния подступили к горлу и я готова была вскочить и сбежать, он вдруг откинулся на спинку своего кресла. Молчание длилось, кажется, целую вечность. Он просто смотрел на меня, а я чувствовала, как под этим взглядом рушатся последние остатки моей гордости.
Наконец, он молча выдвинул ящик стола, достал толстую папку с документами и ручку. Небрежным жестом пододвинул их ко мне, а следом с чуть слышным щелчком положил и дорогую ручку:
– Контракт, – коротко бросил он.
Мои пальцы похолодели. Я открыла папку. Это был не трудовой договор. Это была дарственная на мою жизнь. И приложение к ней.
Пункт о неразглашении любой информации, касающейся его личной и деловой жизни, занимал три страницы, а сумма неустойки за его нарушение могла бы обеспечить безбедную старость небольшому африканскому государству. Пункт о ненормированном рабочем дне с формулировкой «двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю, по первому требованию Работодателя». Пункт о его праве расторгнуть этот договор в любую секунду без объяснения причин и выплаты компенсации.
Это была не работа. Это было рабство. Красиво оформленное, юридически безупречное рабство.
Я подняла на него глаза. В них по-прежнему плескался ледяной шторм. Он ждал. Наслаждался моментом моего падения.
– Подписывайте, Романова. Или уходите. Третьего не дано.
Я взяла ручку. Её тяжёлый металлический корпус холодил кожу. Один росчерк – и моя жизнь перестанет мне принадлежать. Но другой росчерк, сделанный врачом в немецкой клинике, подарит жизнь Лизе. Выбор был очевиден.
Моя рука дрожала так, что я едва могла удержать ручку. От волнения строчки разбегались и вместо осмысленных слов договора, перед глазами стояло бледное лицо Лизы. Слышала не его бархатный голос, а тиканье таймера, отсчитывающего её жизнь.
Я глубоко вздохнула и поставила свою подпись. Жирную, размашистую, похожую на кляксу. Кляксу на моей свободе. Щелчок колпачка ручки прозвучал в оглушительной тишине как выстрел.
О проекте
О подписке
Другие проекты