Ранним утром с набережной Курортного свернули вправо, асфальт быстро кончился, уступив место пыльной тропинке. Вскоре закончилась и она. Мы шли по берегу моря, вернее, с трудом пробирались по камням. Туфли девочки несли в руках, чулки сняли, сломав весь художественный образ, а я даже не мог вслух разозлиться: по-другому там не пройти. Через полкилометра навстречу стали попадаться голые люди. И вмиг простая идея улучшила мне настроение: велел всем раздеться, оставив только бабочки на шее. Стало гораздо лучше. Минут через десять холмы расступились, и перед нами появилась Лиска, во всей своей натуральной красе.

Забитый под завязку загорелыми до африканского вида людьми, берег Лисьей бухты один в один повторял переполненный пляж любого курортного города – яблоку негде упасть. С одной разницей: здесь все были голые. В расслабленных позах люди, блаженные взглядом, лежали, сидели, ходили, ныряли. Я скомандовал: «Привал!». Отправил мужчин на разведку, а сам расположился на большом валуне, как на троне, где возле моих ног притулились девочки.

В десяти метрах от нас коптились на расстеленных покрывалах женщины – рыхлые, статные, с густой растительностью промеж ног и в подмышках. Вокруг них стайкой мошкары кружились дети. Они, то и дело бегали к воде плескаться, шныряли туда-сюда, я не мог сосчитать, сколько их было, но точно не меньше семи. Чумазые, нечесаные чертенята резвились в море, даже самые маленькие заплывали достаточно далеко. Казалось, в воде они чувствуют себя гораздо увереннее, чем на суше. На берегу мелкота по-хозяйски доила длинные неряшливые груди мамок, хватая жадными губами большие соски, успевая при этом шустро зыркать по сторонам озорными зенками. Было в этом натурализме что-то магически притягательное и отталкивающее одновременно.

В полдень я понял, что не буду покупать никаких палаток – не вижу смысла находиться здесь. Без одежды мой театр ничем не выделялся среди прочих, люди как люди. И место не то. Все здесь противоречило искусству в его прямом значении: не было искусственно создано. Здешние посетители хотели исключительно первозданного творчества: солнца, воды, земли, воздуха, плоти, признавая шедевры только одного автора – Природы.

До вечера мы провалялись на пляже. И весь день склон горы за спиной чем-то притягивал мой взгляд, чем-то неуловимо знакомым. Прошло несколько часов, прежде чем я понял: это ведь гора из моего видения – лысая, с выжженной травой, испещренная пыльными легкомысленными тропинками, покрытая неглубокими оврагами – именно там я стою на вершине! Меня тут же одолела затея: «Подняться!». Азарт, детское любопытство: «А вдруг? Вдруг там, на вершине, я встречу самого себя?»

– Возвращайтесь в Курортное, потом догоню! – отдал распоряжение свите, а сам пошел к тропе, что вела на гору.

Едва Солнце успело окунуть горячую макушку в прохладную воду, как ночь тут же пустилась со мной наперегонки, обогнав на полдороге.

Тропа, по-детски наивная при свете дня, в сумерках выглядела зловеще. Усыпанное звездными колючками небо сомкнулось над ней, образуя пасть – беззубую, чуть приоткрытую, оттого еще более страшную. Казалось, нужно не подниматься, а лезть в нору, как беспечная Алиса вслед за сумасшедшим кроликом. В раздумьях я сел на камень, не решаясь сделать шаг. Через час ветер поменялся, пригнал лохматую тучу, что быстро сожрала бледный месяц, закрыв тяжелыми распухшими боками звезды, отчего небо расплакалось мелким дождем. Стоять у подножия стало столько же неприятно, как страшно идти вперед по маршруту. Я пошел.

С каждым шагом мои легкие, удобные сандалии отчего-то тяжелели, я еле передвигал ноги. И – ужас… Даже не могу сказать, что его вызывало, но каждый шаг приносил с собой необъяснимый ужас. Тропа петляла, чахлые кусты костлявыми пальцами дотрагивались до меня, от их прикосновений я дрожал всем телом. Исчезли палатки внизу, стихли звуки, только тяжелое черное молчание за спиной едва дышало в затылок, поднимая дыбом волосы на всем теле. Страх стал непреодолимым, сделать хоть шаг – не важно, вперед или назад, стало невозможно. Присев на землю, я сжался, закрыв руками голову, не мигая смотрел на клочок земли под ногами, цепляясь за него, как за спасительную соломинку, что может удержать в реальности. Надеясь на чудо.

Не помню, как долго сидел, и как получилось – то ли я поднял голову, то ли что-то услышал, лишь помню – увидел огромный рюкзак, что вот-вот, еще немного, и скроется в черной норе. Что есть сил закричал: «Помогите!».

Рюкзак стопорнулся в ветвях, развернулся передом. Тут же со всех сторон меня обступили люди. Подняли на ноги. Слышался чей-то добродушный бас: «Бывает, братишка, бывает!». Девичий тоненький голосок звонко передавал телеграммы всем остальным: «Накрыло мужчину тчк». Кто-то бухтел в ответ: «Аккуратнее с веществами нужно, я к примеру, никогда…» Конец фразы утоп в многоголосье. Мы куда-то шли, не скрывая радости, я смеялся в голос, невольно уводя от правды, утверждая версию «про вещества». По моим ощущениям, шли все время вверх, но как-то вышли на пляж. Кругом горели костры, возле которых группами сидели аборигены – дикари, легкие на подъем люди. Мне наливали вино, подкладывали в тарелку печеные овощи, заботливо укутав пледом, двигали ближе к костру.

– Хочешь, ночуй у меня в доме, – откуда-то из-за спины прилетело предложение.

Оглянулся, в темноте не разглядел лица благодетеля, но, не раздумывая, принял ночевку в дар:

– Конечно хочу! Дружище, спасибо!

Допил вино и неуклюже отполз к обозначенному спальному месту. Не прошло минуты, я крепко спал.

Утром, ежась от холода, очнулся. Солнце еще не встало. В пяти шагах от меня, боясь спугнуть тишину сонного берега, замерло, едва дыша, море. Вокруг меня в легкой дымке тумана и еще не потухших костров валялись вперемешку спящие тела. «Домом» без окон и дверей, без стен и крыши, оказался туристический коврик, да натянутый между двух покосившихся палок, съехавший на бок тент. Почему это место несколько часов назад казалось мне надежным убежищем, что давало чувство безопасности? Не знаю.

Страх, парализовавший вчера, исчез, даже не мог вспомнить, почему он появился. Я поднялся. Нашел баклажку чистой воды, развел огонь, заварил чаю. Молоденькая девушка, еще совсем девчонка, высунула заспанную мордочку из ближайшей палатки.

– И мне можно?

– Чего спрашиваешь, это же ваш чай.

Она тихонько хихикнула в ответ, передавая мне кружку:

– Я – Мэгги, а ты, помню, Дэн.

Через час, все время перескакивая с одного на другое, то и дело перебивая друг друга, мы травили крымские байки.

– Меня родители на все лето ссылали в пионерский лагерь, всегда в один и тот же, под Севастополем. Была пионеркой?

– Не-аа.

– Не важно, так вот наш отряд возили в пещеру к отшельнику. Говорю тебе – это нечто! Не знаю, что там с человеком происходит, но происходит. Он в маске был. Так им впечатлился – неделю спать не мог. Ну вот скажи, что там такого? В каменной пещере кроме досок вместо кровати ничего нет, сыро, холодно. До сих пор удивляюсь, что заставляет человека уйти в келью? На что он обменивает жизнь мирскую? Неужели там есть то, что стоит всех радостей?

Мэгги пожала плечами:

– Может быть, Бог?

Кристину послал, как только выехали за пределы Курортного. Я ей не папочка, вечное нытье: есть, пить, писять. Взрослая девочка, как-нибудь сама справится. А может, мне хотелось остаться с ним один на один, кто сейчас разберет? Я ехал с чувством, что взгляд, отражающий небо, должен быть только моим. Чтоб, не дай Бог, не расплескал, не моргнул, не отвлекся. С Кристи отвлечься легко – ноги, рот, глаза – дьявольский огонь. Орать до одури, драться, трахаться, жить, что бы с ней не делать, все одно – шторм, девять баллов. Горячо, очень горячо, от Лукавого. Святости нужна прохлада. Так мне виделось правильным.

Без лишних слов и придыханий Кристи забрала вещи из багажника. Не спеша обошла машину, красиво выгнув спинку, приблизила лицо к лобовому стеклу, секунд десять выжидающе сверлила взглядом. Я молчал в ответ, непреклонный в своем решении, отвечая льдом на огонь. Проиграв в гляделки, Кристи поцеловала средний палец, наградив меня воздушным «fuсk», и первая же машина забрала ее с обочины. Еще бы! Ни один нормальный мужик не устоит при виде такой груди: крепкой, загорелой, ослепительной, в вырезе распахнутой до пояса белой рубашки.

Ну и пусть. Пусть катится ко всем чертям.

На следующей заправке сбежала подруга Кристи. Мужчин я выгнал сам, не дав денег на билет обратно. Доберутся до железнодорожных касс, а там вспомнят, сколько им лет.

Мне было наплевать на всех и вся, я спешил к отшельнику.

Ехал на встречу с Богом.

Привет,

здесь ужасный ноябрь. Бесконечным серым просом с дырявого мешка сыплет дождик, твердое низкое небо, а вместо земли – масло, жирная раскисшая глина. Липнет к подошве, нарастая огромным комом, как кандалы, – невозможно передвигаться.

Помещение для студии мы нашли, затеяли ремонт. И вновь ноябрь – представь, я разбила все зеркала. Как? Очень просто. Сидела в кабине грузовика, Пашка с рабочими выгружал мебель, вдруг зазвонил телефон, я думала, что-то срочное, открыла дверь. Раздался звон, горластые рабочие вмиг онемели, казалось, даже время, опешив, замерло. В сердцах швырнув перчатки в кучу осколков, Пашка сказал за всех:

– Снежана, ну ты, пиздец!

Я даже не извинилась:

– Паша, это всего лишь вещи! Купим другие!

Скажи, ну скажи, кто так ставит хрупкое, у двери?! Теперь утешаю себя, как могу, а на душе кошки скребут: плохая примета – разбитые зеркала, очень плохая.

Худший ноябрь.

Вчера собаку видела. Глаза печальные, лапа сломана. Скачет тихонечко на трех, заглядывает в лица, жалуется:

– Гляди, лапа сломана. Хреново…

А сегодня на трамвайной остановке пенсионерка, аккуратненькая такая – переминается с ноги на ногу, блуждает взглядом, выискивая глазами что-то, будто потерялась, и… скулит. Присмотрелась – действительно плачет, только без слез. Тихонько подвывает, а в руках платочек мнет. Я подошла:

– Случилось что-то?

Она вздрогнула, вроде не ожидала, остановила на мне рассеянный взгляд:

– Да, у меня давно всё случилось…

Замолчала. Смотрю, а в глазах четко, крупными буквами: «Видишь, лапа сломана. Хреново…».

– Послушайте, – я не могу уйти, уйти больнее, – чем Вам помочь?

Опять блуждающий взгляд:

– Иди, детка, иди, ты мне ничем не поможешь.

Неловко постояла возле, и пошла. Но до сих пор вижу эти глаза, слышу подвывание, тихие звуки непонятного, большого несчастья.

Да не хочу я это чувствовать! Не могу! Не могу!

Обнять, обогреть, перебинтовать, дать денег, сказать доброе, или… такой осенью хочется смотреть на мир через оптический прицел, мгновенно жать на курок по команде: «Больно».

И спасать – спасать всех, кто со сломанной лапой!

Надеюсь, в ваших краях все гораздо наряднее.

Твоя С.

Пещера – тёмная, сырая, приятная после дневного зноя. Крохотная келья. Смиренный старец тихий, прозрачный, глубокий, будто омут…

Окрылённый образом прошлого, жал педаль акселератора в пол, пулей свистя по крымскому серпантину. Сбросил скорость только у подножья холма, припарковаться. Выскочил из машины, взлетел по узкой захламлённой тропинке, не касаясь земли. Вначале совершенно не обращая внимания на кучи мусора, которого с каждым шагом становилось всё больше.

Внутри меня поджидал локальный Армагеддон в отдельно взятой пещере: нестерпимая вонь, разруха, всё живое давно покинуло эти места. Казалось, силы зла, учуяв святость, поспешили задуть божественный свет. Закидали битым стеклом, драными полиэтиленовыми пакетами, бумагой, утопили в блевоте и моче. Я бродил из кельи в келью, не желая верить в произошедшее. Надеялся на что-то, хотел закрыть глаза, а открыв, обнаружить другую картину. Но сколько бы раз ни замирал, затаив дыхание, прикрыв веки, чуда не происходило. Через полчаса, отравленного ядовитыми испарениями, со спазмами в желудке и пульсирующими висками, пещера выплюнула меня на свежий воздух. Полпачки сигарет, выкуренные одна за другой, кое-как привели в чувство.

До самого вечера, как безумец, я носился по окрестностям, приставая к первым встречным с вопросом: «Где найти людей, которые лет двадцать назад работали в пещерах?». В конце концов, мне дали адрес какой-то тётки – то ли бывшей главбухши, то ли администраторши, со словами: «Если кто-то знает что, то это она».

Аккуратно обитую затертым дерматином дверь на первом этаже двухэтажного барака открывает немолодая женщина, своей потертостью очень схожая с дверью. Ничего не объясняя, не представляясь, я прошу:

– Скажите, пожалуйста, где сейчас монах, который жил в пещере? Мне очень важно найти…

Меряя меня подозрительным взглядом, женщина медлит, что-то прикидывая в уме, тихо приказывает: «Ждите на улице», – хлопает перед носом дверью. Успеваю выкурить оставшиеся в пачке сигареты, когда она, озираясь по сторонам, завернутая в плед, выходит во двор. Сходу бросая в меня первый камень:

– Послушайте, нет никаких монахов. Не было никогда.

Длинная пауза. Я безуспешно пытаюсь сглотнуть застрявший в горле булыжник. Администраторша делает за меня вдох, без предупреждения швыряя в лицо горсть мокрого песка:

– Сторож наш был, Михалыч, пьянь последняя. А директору жалко. Дружили они со школы. У Михалыча жена родами померла, а ребеночек на второй день. Вот и не выгонял. Подработку придумал – школьников развлекать, изображать пещерного отшельника. Так ведь детям куда интересней, чем каменные стены рассматривать.

– Вранье все, – плюю песком, обрывая дурную историю, – Я видел его глаза.

– Да-да, пустые такие, – главбухша усмехается чему-то своему, закидывает удочку в глубины памяти, безошибочно выуживая оттуда мятый образ Михалыча, показывает мне, – Пустые, словно нет никаких глаз. Говорю же, спился совсем. Ему даже маску придумали одевать, чтоб не сразу разгадать алкаша.

Не прощаясь, ухожу, не верю ни единому слову.

Сажусь в машину, долго блуждаю по тёмным, неосвещенным фонарями, улицам в поисках ближайшей церкви. В непонятной истерике тарабаню по кованым воротам, требую проводить к главному священнику. А далеко за полночь, притихший, сижу в чистенькой кухне в доме отца Федора. Рассеянно наблюдаю за пышной расторопной матушкой, что собирает на стол.

– Блаженство даруется после жизни, – отец Федор сочно прихлебывает чай, не дожидаясь, когда кипяток остынет. Хочет сказать что-то еще, но я не собираюсь слушать:

– А в этой? Что мне делать в этой, сейчас?

– Сейчас? – батюшка пожимает плечами, слегка раскачивается, делает пару шумных глотков, – Помолись, исповедуйся, а лучше женись. Все печали как рукой снимет.

Мне ничего не подходит, думаю, он сам не верит в то, что говорит, но возразить нечего, разговор окончен. Пью чай, без интереса слушаю историю о том, что в христианстве никогда не было таких отшельнических обрядов, а уже тем более практики показа отшельников детям. Внутри у меня пусто, гулко, как в железной бочке. Не могу поверить, что все это происходит со мной. Два мира – идеальный и материальный – первый в этой жизни не познать, второй и так у моих ног. Что теперь?

Утро встречаю в придорожном кафе, злой на весь мир. С непреодолимым желанием исправить несправедливость, устранить поломку в системе мироздания. Допивая второй кофе, уже знаю как. Сам стану отшельником. Отрекусь от всего. Не жалко.

Привет,

у меня звериное чутье, как у охотничьей собаки. Сегодня только вошла в здание, сразу увидела в привычной картине много-много новых штрихов: взгляды, шепот, улыбки, – мгновенно реагирую на изменения эмоциональной погоды. Выпила в фойе кофе из автомата, пешком поднялась на восьмой этаж, поздоровалась с соседями в кабинете напротив студии – всё как всегда, и всё не так. Зашла в уборную, повертелась у зеркала – тон на лице ровный, тушь не осыпалась, платье, белье, чулки – порядок. Целый день гадала – что происходит?