Примечания

«New Atlantis» («Новая Атлантида») написана Бэконом в 1623—24 годах. Повесть не была окончена, однако готовый ее фрагмент вскоре же переводится «для пользы других народов» на латинский язык. По своему сюжету она следует довольно распространенной в XVI–XVII веках схеме утопического произведения. Рассказ ведется от лица путешественника, побывавшего в неведомой стране и увидевшего там осуществление совершенных, с его точки зрения, общественных установлений. Так построены и «Утопия» Т. Мора, и «Город солнца» Т. Кампанеллы, вышедший, кстати сказать, в том же 1623 году. Произведение Бэкона, принадлежа к иной, отнюдь не социалистической традиции, не содержит сколь-либо глубокой критики современной ему социальной действительности, что характерно для «Утопии» Мора, и не противопоставляет ей иных социально-политических идеалов. В жанре утопии Бэкон начинает развивать свою излюбленную тему о величии и благе научно-технического прогресса, и кажется, что вся повесть нужна ему для того, чтобы возвысить ученых и изложить свой проект всегосударственной организации науки. Однако написана она довольно живо, читается с интересом и обладает несомненными чисто литературными достоинствами, чего нельзя сказать, например, о «Городе Солнца».

Первое английское издание «New Atlantis», осуществленное В. Раули в 1627 году, опубликовано в одном томе с «Sylva Sylvaruru or a Natural History in ten centuries», которую издатели и систематизаторы бэконовского литературного наследия считают существенным фрагментом третьей части «Великого Восстановления Наук». Латинский вариант впервые появился в печати в 1638 году в составе подготовленного Раули тома сочинений Бэкона «Francisci Baconi… Operum Moralium et Civilium Tomus». Интересно, что в 1643 году в Утрехте на латинском языке выходят вместе в одной книге две утопии-одногодки: «Новая Атлантида» Фр. Бэкона и «Город Солнца» Т. Кампанеллы.

Несколько слов о ближайшей судьбе этого жанра в Англии. В период английской революции его использовали для изложения своих республиканских политических и конституционных идеалов Сэмюэль Гартлиб («Описание славного королевства Макарии», 1641) и Джеймс Гаррингтон («Океания», 1656). При этом Гартлиб прямо указывает, что образцами ему послужили сочинения Т. Мора и Фр. Бэкона. Из утопий, проникнутых нетерпимым религиозно-пуританским духом, отметим «Новую Солиму» Сэмюэля Готта (1648), произведение серое и бездарное, и содержащую нудные мистические рассуждения книгу Джона Садлера «Ольбия – недавно открытый Новый остров» (1660). У Бэкона нашлись и непосредственные «продолжатели». Таковы две роялистские утопии времен реставрации: анонимная «Новая Атлантида, начатая лордом Веруламом, виконтом Сент-Албанс и продолженная эсквайром Р. X., в которой излагается программа монархического правления» (1660) и незаконченная работа Дж. Гленвилла (1676). Принадлежа к группе кэмбриджских платоников, Гленвилл пытался соединить их рационалистический мистицизм с бэконовским сциентизмом. В своем «Продолжении Новой Атлантиды» он описывает Бенсалем, потрясаемый революцией и религиозными распрями (Подробнее см. А. Л. Мортон, «Английская утопия», М.,1956).

На русском языке «New Atlantis» вышла отдельной небольшой книжкой: «Новая Атлантида, сочинение Франциска Бакона Аглинскаго Канцлера, перевод с французского», Москва, 1821. Анонимный автор этого довольно неплохого для того времени, хотя и не во всем точного перевода в своем послесловии «Заключение из мыслей переводчика», в частности, писал: «Может быть, некоторые из читателей помыслят, что автор Новой Атлантиды не окончил своего повествования; но он сказал все, что сказать хотел: представил обитающий в неизвестной земле народ, истинно христианский и по их вере, и по их правилам жизни; изобразил их нравы и их обыкновения, бросающия приметную тень на испорченную нравственность народов, почитающих себя образованными; дал понятие о знаменитом обществе Испытателей природы, касаясь слегка предметов, достойных внимания, желающих вникнуть в порядок естественных законов, намекая об открытиях, из которых большая часть в его времена, когда физические науки едва только возникали, могли только в догадках быть предполагаемы» (указ. соч., стр. 183–184).

Следующее известное нам русское издание – «Новая Атлантида. Перевод, введение и примечания проф. С. Я. Лурье», М. – Пг., «Былое», 1922.

Биографическая справка

Бэкон Фрэнсис (1561–1626) – английский философ и государственный деятель. Родился 22 января 1561 года в Лондоне в семье сэра Николаса Бэкона, лорда-хранителя Большой государственной печати.

В течение двух лет Бэкон учился в Кембриджском университете, затем три года провел во Франции в свите английского посла. После смерти отца (1579 год) поступил для изучения права в школу барристеров (адвокатов) «Грейз инн».

В 1582 году Бэкон стал барристером, в 1584 году – членом парламента и вплоть до 1614 года играл видную роль в палате общин. Однако его карьера как государственного деятеля не сложилась, так как Бэкон потерял расположение королевы Елизаветы I, являясь ее противником по ряду политических вопросов.

В 1597 году были опубликованы его «Опыты, или Наставления нравственные и политические», в 1605 году – работа «О достоинстве и приумножении наук». При короле Якове I, вступившем на престол в 1603 году, началось политическое возвышение Бэкона. В 1607 года он занял должность генерального стряпчего, в 1613 году – атторней-генерала (прокурора), в 1617 году – лорда-хранителя Большой государственной печати, а в 1618 году получил пост лорд-канцлера.

В 1603 году Бэкону пожаловали звание рыцаря; он был возведен в титул барона Веруламского (1618 год) и виконта Сент-Олбанского (1621 год).

В 1620 году философ опубликовал свой главный труд «Новый органон», где намечен научный метод, названный автором индуктивным.

В 1621 году Бэкон был обвинен во взяточничестве, и, несмотря на последующее оправдание, в политику он больше не вернулся. Последние годы жизни занимался научным экспериментированием.

В марте 1626 года, проверяя влияние холода на процесс гниения, Бэкон простудился.

Умер 9 апреля 1626 года в Хайгейте близ Лондона.

Его философия оказала огромное влияние на развитие философского и научного знания. Бэкон ярко выразил дух новой науки, призвав к опыту и эксперименту.

Иной свет, или Государства и империи Луны (Савиньен Сирано Де Бержерак)

Светила полная Луна, небо было ясно и уже пробило девять часов вечера, когда я и четверо моих друзей возвращались из одного дома в окрестностях Парижа. Наше остроумие, очевидно, отточилось о камни мостовой, ибо в какую сторону оно ни обращалось, всюду оно заострялось, и как далека ни была Луна, она не могла от него спастись.

Наши взоры утопали в великом светиле; один принимал его за небесное слуховое окно, сквозь которое просвечивало сияние блаженных, другой, убежденный в истинности старых басен, воображал, что, быть может, это Вакх^[10] там вверху содержит таверну и полную Луну повесил как вывеску; третий утверждал, что это гладильная доска, на которой Диана^[11] разглаживает воротнички Аполлона, наконец, четвертый – что это, быть может, само Солнце, что оно совлекло с себя одеяние своих лучей и в халате выглядывает сквозь отверстие на то, что творится на свете в его отсутствие.

Что касается меня, воскликнул я, то желая присоединить свои восторги к вашим и не восхищаясь тем острием изнуренного воображения, которым вы погоняете время, чтобы заставить его двигаться быстрей, я думаю, что Луна – это такой же мир, как и наш, и что Земля, в свою очередь, служит ей Луной. Мои спутники ответили мне на это громким взрывом хохота. Точно так же, быть может, продолжал я, там, на Луне, смеются теперь над тем, кто утверждает, что этот земной шар есть мир. Но сколько я ни ссылался на то, что Пифагор, Эпикур, Демокрит, а в наши дни Коперник и Кеплер придерживались такого же мнения, они только громче и громче хохотали.

Однако эта мысль, смелость которой нравилась моему нраву, еще сильнее укрепилась во мне благодаря противоречию и так глубоко в меня запала, что в продолжении всего остального пути я вынашивал в себе тысячу различных определений Луны, однако никак не мог разрешиться ими. По мере того как я подкреплял в себе эту шутливую мысль почти серьезными доводами, я сам чуть было не поверил в нее.

Но послушай, читатель, какое чудо или какая случайность помогли провидению или судьбе утвердить меня на этом пути: вернувшись с прогулки, я вошел в свою комнату, чтобы там отдохнуть, и увидел на столе открытую книгу, которую я туда не клал. Я увидал, что эта книга моя, и потому спросил у своего лакея, на каком основании он принес ее из кабинета; я, в сущности, спросил его только для формы, ибо это был толстый лотарингец, душа которого не выполняла никаких иных функций чем те, которые выполняет душа устрицы в своей раковине. Он мне поклялся, что сюда ее мог доставить только я или черт, что касается меня, я хорошо знал, что я не прикасался к этой книге уже более года.

Я снова взглянул на нее: это была книга Кардано^[12], и хотя я не намеревался ее читать, однако мои глаза как-то невольно упали на то самое место, где у этого философа мы находим такой рассказ: он пишет, что, занимаясь однажды вечером при свете сальной свечи, он увидел входивших сквозь закрытые двери двух высоких стариков; после многих расспросов с его стороны старики ему сказали, что они обитатели Луны, и в ту же минуту исчезли.

Я был так удивлен как тем, что увидел книгу, которая сама себя принесла, так и тем, на какой странице она оказалась открытой и в какую минуту все это произошло, что все это сцепление обстоятельств я считал за внушение свыше, требовавшее от меня, чтобы я разъяснил людям, что Луна – обитаемый мир. Как, думал я, после того как я целый день проговорил об одном предмете, книга, может быть единственная в мире, где специально трактуется об этой материи, летит из моей библиотеки на стол, становится способной рассуждать, открывается на том самом месте, где описано столь чудесное происшествие, насильно притягивает к себе мой взор, внушает моей фантазии нужные соображения, а моей воле нужные намерения. Без сомнения, размышлял я дальше, мою книгу переложили те же старики, которые появились перед этим великим человеком; они же открыли ее на этой странице, чтобы избавить себя от труда держать мне те же речи, которые держали Кардану. Но, прибавил я, как же мне объяснить себе эти сомнения, иначе как поднявшись на Луну? И почему же нет, тотчас же отвечал сам себе. Ведь восходил же Прометей на небо, чтобы похитить огонь. Разве я менее отважен, чем он? И какие же у меня основания не надеяться на такую же удачу?

За этими вспышками горячечного бреда последовала надежда, что мне удастся совершить это чудное путешествие.

Чтобы довести дело до конца, я удалился в довольно уединенный дом в деревне, где, предавшись моим мечтаниям и обдумав несколько возможностей их осуществить, я поднялся на небо и вот каким образом.

Я прежде всего привязал вокруг себя множество склянок, наполненных росой; солнечные лучи падали на них с такой силой, что тепло, притягивая их, подняло меня на воздух и унесло так высоко, что я оказался дальше самых высоких облаков. Но так как это притяжение заставляло меня подниматься слишком быстро и вместо того, чтобы приближаться к Луне, как я рассчитывал, я заметил, наоборот, что я от нее дальше, чем при моем отбытии, я стал постепенно разбивать склянки одну за другой, пока не почувствовал, что тяжесть моего тела перевешивает силу притяжения и что я спускаюсь на землю.

Я не ошибся, и скоро я упал на землю; судя по тому времени, когда я начал свое путешествие, должен был наступить полдень. Между тем я увидел, что Солнце стоит в своем зените и что там, где я нахожусь, полдень. Вы можете себе представить мое изумление! Оно действительно было таково, что, не зная, чему приписать такое чудо, я возымел дерзкую мысль, что я в честь моей отваги вновь пригвоздил Солнце к небесам, дабы оно могло освещать столь благородное предприятие. Мое изумление, однако, достигло еще большей степени, когда я оглянулся вокруг себя и не узнал местности, в которой находился. Мне казалось, что, поднявшись вверх по совершенно прямой линии, я должен был спуститься на то самое место, откуда я начал свое путешествие.

Все в том же странном уборе я направился к какой-то хижине, заметив поднимавшийся из нее дым; я едва дошел до нее на расстояние пистолетного выстрела, как увидел себя окруженным множеством совершенно голых людей. Мне показалось, что вид мой чрезвычайно их удивил, ибо я был первый человек, одетый бутылками, которого им когда-либо приходилось видеть; они заметили, кроме того, что когда я двигаюсь, я почти не касаюсь земли, и это противоречило всему тому, чем они могли бы объяснить мой наряд: ведь они не знали, что при малейшем движении, которое я сообщал своему телу, зной полдневных солнечных лучей поднимал меня и всю росу вокруг меня и что, если бы моих склянок было достаточно, как в начале моего путешествия, я мог бы на их глазах быть вознесен на воздух. Я хотел к ним подойти и заговорить с ними, но страх, казалось, обратил их в птиц; в одно мгновение они разлетелись по соседнему лесу. Мне, однако, удалось поймать одного из них, ноги которого, по-видимому, изменили его сердцу. Я спросил его, произнося слова с большим трудом (ибо задыхался), каково расстояние отсюда до Парижа, с каких пор народ ходил голым во Франции и почему они с таким ужасом бежали от меня. Человек, с которым я говорил, был старик с оливковым цветом лица, он сперва бросился на колени и, подняв руки кверху над головой, открыл рот и закрыл глаза. Он долго что-то бормотал сквозь зубы, но я не мог разобрать ни одного членораздельного звука и принял его речь за хриплое щебетание немого.

Некоторое время спустя я заметил приближение отряда солдат, которые шли с барабанным боем; двое из них отделились и подошли ко мне для рекогносцировки. Когда они были достаточно близки, чтобы расслышать мои слова, я просил их сказать мне, где я нахожусь. «Вы во Франции, – отвечали они, – но какой черт привел вас в такой вид и почему же мы вас не знаем? Разве корабли прибыли? Собираетесь ли вы сообщить об этом господину губернатору? И почему вы разлили вашу водку в такое множество бутылок?». На все это я возразил, что в такой вид привел меня не черт, что не знают они меня потому, что им не могут быть известны все; что я не знал, что по Сене ходят корабли в Париж; что мне нечего сообщать господину де Монбазону^[13], что я нагружен не водкой. Ого, – сказали они и взяли меня под руки, – вы еще хорохоритесь? Господин губернатор-то вас узнает». Они повели меня туда, где стояла их часть, и здесь я узнал, что я действительно во Франции, но не в Европе, ибо это была Новая Франция^[14]. Некоторое время спустя я был представлен вице-королю господину Монманьи^[15]; он спросил меня, из какой я страны, каково мое имя и мое звание; я ответил на все его вопросы и рассказал о приятном и успешном исходе моего путешествия; поверил ли он мне или сделал только вид, что поверил, я не знаю; как бы то ни было, он был так любезен, что приказал отвести мне комнату в своем собственном доме. Для меня было большим счастьем встретить человека, способного к возвышенным мыслям, который притом не выразил никакого удивления, когда я ему сказал, что Земля, очевидно, вращалась, пока я поднимался, ибо, начав свое воздушное путешествие в двух милях от Парижа, я упал по линии, почти перпендикулярной в Канаде. Вечером, когда я уже собрался ложиться спать, он вошел в мою комнату и сказал: «Я бы не стал нарушать вашего покоя, если бы я не думал, что человек, обладающий такой тайной силой совершить столь длинный путь в полдня, должен также обладать способностью не уставать. Но вы не знаете, – прибавил он, – какой забавный спор у меня только что был по вашему поводу с нашими отцами иезуитами. Они настаивают на том, что вы колдун, и самое большое снисхождение, на которое вы можете рассчитывать с их стороны, это то, чтобы сойти за обманщика. Действительно, то движение, которое вы приписываете Земле, разве это не удачный парадокс? Что касается меня, скажу вам откровенно, почему я не разделяю ваших взглядов. Ведь выехав из Парижа вчера, вы могли бы прибыть сюда сегодня, хотя бы Земля и не вращалась; не должно ли было привести вас сюда Солнце, поднявшее вас при помощи ваших бутылок, так как, согласно Птоломею, Тихо Браге^[16]