Читать книгу «Альдабра. Черепаха, которая любила Шекспира» онлайн полностью📖 — Сильваны Гандольфи — MyBook.
agreementBannerIcon
MyBook использует cookie файлы
Благодаря этому мы рекомендуем книги и улучшаем сервис. Оставаясь на сайте, вы соглашаетесь с политикой обработки персональных данных.

Глава вторая


Дверь открылась, и я протиснулась в крошечную прихожую, заставленную высокими резиновыми сапогами и завешенную непромокаемыми плащами.

Бабушка обняла меня и нагнулась, подставляя мягкую щеку, благоухающую, как и дыхание, пряностями и плюмерией. Ее длинные белые волосы были собраны в змеившуюся по спине густую косу, будто из белоснежной шерсти.

Поцеловав меня, она отодвинулась, чтобы получше рассмотреть. На лице появилось недоумение.

– Элиза, что это у тебя за пузо?

Я опустила глаза на джинсы. Действительно, живот заметно вздулся. Я состроила гримасу раскаяния.

– Уже видно? Тебе-то я могу рассказать… Понимаешь, у меня неприятности… я беременна, бабушка!

На какую-то долю секунды бабушкины зрачки расширились. Ей можно было наплести все что угодно: она всему верила.

Но мне не хотелось, чтобы бабушка хлопнулась в обморок. Поэтому я сунула руку за пояс и принялась разворачивать изрядно помявшийся подол тонкой белой рубашки.

– Это ночная рубашка, бабушка. Я надела ее под джинсы и теперь могу играть Офелию, не тратя время на переодевания.

Я опустила полы рубашки поверх джинсов. Она была такая длинная, что доставала до пят.

– Какое облегчение, что ты не ждешь ребенка в десять лет! – Бабушка нарочито громко рассмеялась. Потом добавила:

– Теперь мы одеты одинаково.

Действительно, ее белое платье напоминало ночную рубашку.

– Мне нужен еще розмарин. И фиалки, – сказала я, слегка разочарованная ее фальшивым смехом. Она ни капельки не испугалась. Бабушка повернулась, пошла на кухню и вынула из синей вазы букетик полевых цветов и душистых трав.

– Эти подойдут?

– М-м. Отлично.

Я прошла за ней в большую кухню. На полках среди свечек и банок с кофе и мукой поблескивало множество безделушек. На газовой плите сверкали начищенные до блеска горелки. Деревянный стол был накрыт голубой скатертью, скрывавшей въевшиеся следы от стаканов. По стенам висели календари десятилетней давности и несколько картинок: эльфы, око Хора и ангелы с громадными крыльями – творчество бабушки Эи. На окне, защищая дом от посторонних глаз, висела пожелтевшая кружевная занавеска.

Из радио на полке доносилась тихая оперная музыка.

Я всегда считала, что бабушкина кухня точь-в-точь как в английских коттеджах: битком набита ценными вещичками. Можно было спокойно их трогать, не действуя никому на нервы.

Я поставила на стол пластиковую коробку:

– Это тебе.

– Что это?

– Пудинг с анчоусами.

– С выглядывающими головками рыбок, как я люблю?

– Ага.

– Ты сама приготовила?

Это был риторический вопрос, потому что каждый раз без исключения я выпаливала в ответ: «Конечно, бабушка Эя. Твоя дорогая внучка своими золотыми ручками».

В тот день я на самом деле приготовила пудинг сама. Маме и в голову не пришло бы напичкать его каперсами, орехами и изюмом. Там было больше кедровых орешков, чем анчоусов. К тому же я воткнула сверху рыбок с крошечными открытыми ртами. Будто они всплывают над пудингом, как над гладью озера.

– Честно говоря, я сегодня не успела, – соврала я, поддавшись внезапному порыву.

– И кто же это приготовил?

– Мама.

Бабушка, которая протянула было руку к коробке, отпрянула как ошпаренная. На мгновение она словно одеревенела: огромная деревянная кукла в белом платье.

Голосом, который даже мне самой казался фальшивым, я попыталась оправдаться:

– Нам задали много уроков…

– Я не могу это есть. Забери обратно.

– Но мама отлично готовит! Гораздо лучше меня! Я отвернулась, чтобы поставить чайник. Но успела заметить, как губы ее скривились в неприятной гримасе. Моя добрейшая бабушка со злой ухмылкой. Я почувствовала себя виноватой. Но нельзя же было спросить: «Бабушка, вы с мамой что, друг друга ненавидите?» Как можно такое спрашивать? Я не знала, что делать дальше. Бабушка молчала, враждебно выпрямив спину. Как мне хотелось вернуть все обратно. Я завела разговор о водорослях, которые в этом году уже начинают наводнять лагуну. Такая гадость! В ее молодости тоже были водоросли? И так далее: ля-ля-тополя. Я уже не могла остановиться:



– Бабушка, ты рисовала? Ты закончила картину с ангелом в огне?

Все что угодно, лишь бы отвлечь ее от пудинга, оскверненного мамиными руками.

Бабушка Эя насыпала в чайник две ложки чая, осторожно налила кипяток, потом повернулась, не глядя на меня, чтобы поставить на стол две чашки. Молча поставила чайник и блюдо с печеньем, отодвинула стул, чтобы я могла сесть, выключила радио и наконец облокотилась обеими руками на стол, как бы ища у него поддержки. Потом бабушка уставилась на пластиковую коробку. Я не ждала, что она сядет: бабушка никогда этого не делала и практически всю свою жизнь провела на ногах. Но тут я чуть было не предложила ей сесть: она выглядела очень усталой.

– Ты должна попросить свою маму рассказать, почему я не принимаю от нее подарков. Почему мы не ходим друг к другу в гости. Я не хочу настраивать тебя против матери.

Она по-прежнему избегала моих глаз.

– Она должна первая рассказать тебе. Ты уже взрослая, Элиза. У тебя своя голова на плечах.

Наконец-то на губах ее мелькнула слабая улыбка, и она снова посмотрела на меня:

– Кто знает наизусть Шекспира, может все в жизни понять.

Я нехотя кивнула, не проронив ни слова. Мне уже не так хотелось раскрыть их секрет. Бабушка заулыбалась еще шире:

– Пей чай. Знаешь, Валентина снова приходила. Валентина – это розовая зайчиха, которая время от времени появлялась на лужайке перед домом. Бабушка Эя говорила, что она каждый раз оставляет для меня подарочек. Я никогда ее не видела, но подарочки были настоящими: деревянная шкатулка, ручка со старинным пером, крошечная мышка из синего стекла. Надо было только выкопать их из-под разбитой лодки.

Покончив с печеньем, я на глазах у бабушки съела весь пудинг. У меня не хватало духа отнести его обратно домой. Потом мы вышли на улицу, и я, заправив ночную рубашку в джинсы, принялась искать клад. Я откопала закрученную ракушку, пальцем счистила с нее землю: она оказалась целехонька, внутри бледно-розовая, такая изысканная.

Вернувшись на кухню, я до блеска отмыла ракушку, выпустила ночную рубашку поверх джинсов, взяла цветы и велела бабушке отойти в угол:

– Ты за короля и говоришь:

«Как поживаете, мое дитя[1]Как поживаете, мое дитя? – спросила бабушка басом.

– Хорошо, спасибо! Говорят, у совы отец был хлебник… – в одной руке я сжимала цветы, а другой, с ракушкой, размахивала из стороны в сторону, – Господи… Господи…

– Господи, мы знаем, кто мы такие, знаем, чем можем стать, – подсказал мне король.

Я повторила эту фразу с выражением и проскочила целый кусок.

– Вот розмарин, это для воспоминания, – я принялась декламировать в раковину, держа ее перед собой, как микрофон. Еще один кусок.

– А вот троицын цвет, это для дум. Вот укроп для вас и голубки…

Я воодушевленно продолжала, ракушка металась вверх-вниз, потому что мне приходилось разбрасывать по полу бабушкины цветы. Я была Офелией – душевнобольной.

– И он не вернется к нам? И он не вернется к нам? Нет, его уже нет, – начала напевать я, чуть не плача.

А потом бросилась в объятия бабушки, хотя Офелия так не делала.

Бабушка Эя зааплодировала.

– Просто великолепно! Ты станешь великой актрисой, Элиза. – Глаза у нее сверкали. – В молодости из меня тоже получалась неплохая Офелия. Я всегда питала слабость к этому персонажу, но ты вложила в него нечто большее, говорю тебе как человек, который кое-что в этом смыслит. Поцелуй меня еще раз. А теперь не хочешь ли послушать свою старую бабушку?

Я охотно согласилась. Бабушка Эя схватила чайник и прижала его к груди, изображая, что это череп Йорика. Так начался монолог Гамлета. Я слушала с открытым ртом.


Глава третья


Вернувшись домой, я прямиком направилась в свою комнату, чтобы избавиться от живота до маминого возвращения с работы. Пусть лучше не знает, что я выходила на улицу в ночной рубашке.

Мама не переваривала чудачества. Любые чудачества. Если я сочиняла что-нибудь смешное, она пристально смотрела на меня с озабоченной полуулыбкой. А если придуривалась, например, строя забавные рожи перед зеркалом, мама хмурилась и молча окидывала меня испытывающим взглядом. При этом она делала вид, что хлопочет по дому, но, судя по ее механическим и рассеянным движениям, мама по-прежнему наблюдала за мной. Тогда я поскорее переставала гримасничать.

Я знала, почему мама такая невеселая: женщины, которые рано вдовеют, всегда грустные. Когда умер папа, мне был год. В доме повсюду были развешаны его фотографии, поэтому он казался слишком большим. Возникало чувство, будто эти старые темные портреты поглощают цвета мебели, стен, наших лиц. Будто мы с мамой две безмолвные рыбы, плавающие в аквариуме.

Я не спеша переоделась. Мамин киоск закрывался в полвосьмого, так что до ее возвращения домой еще оставалось время. Я всегда смутно догадывалась о существовании какой-то семейной тайны – скелет в шкафу, как пишут в романах, – и начала выдумывать историю о незаконных детях и секретных сговорах. Кто-то запретил бабушке видеться со своей дочерью, потому что… Потому что иначе… Что иначе? Конец никак не придумывался. Вспомнились вопросы, которыми меня засыпала мама, когда я возвращалась от бабушки. У бабушки достаточно тепло? Она не забывает выключить плиту? Как она была одета? Она ест? Что она ест? У нее усталый вид?

До сих пор я всегда старалась отвечать как можно более развернуто. Когда темнеет, бабушка зажигает свечи, ведь электричества в доме нет. Это из экономии, хоть бабушка и покупает дорогие свечи из пчелиного воска. В доме очень чисто – хоть с полу ешь. Бабушка всегда ходит в белом, потому что это самый чистый цвет на земле. У нее потрясающий огород: на нем растет все что хочешь.

Мама внимательно меня слушала, ловя каждое мое слово. Но о полотнах в ангаре, которые бабушка Эя недавно закончила, я маме не рассказывала. Я имею в виду не те картинки, которые она время от времени малюет для туристов. Нет. А те настоящие полотна, которые бабушка пишет для себя и не собирается продавать. Опиши я их, мама непременно бы встревожилась: было в них что-то чрезмерное.

В тот вечер мама, накрыв на стол, начала обычные расспросы.

– Как бабушка? Она не забыла получить пенсию?

Начинается!

– Бабушка прекрасно себя чувствует! – взорвалась я. – У нее пока не отшибло память!

– Слава богу. – Неуверенная улыбка. – Было бы досадно, если…

– Она может отлично позаботиться о себе сама. Получше нас с тобой. Ей никто не нужен.

Я слышала собственный агрессивный тон, как будто это говорил кто-то другой.

– А что? Она на что-то жаловалась? – Мама продолжала мешать ложкой суп в тарелке. Прядь волос падала ей на глаза, но она и не пыталась убрать ее.

Сейчас я прямо видела этот СЕКРЕТ: огромный мутный пузырь, повисший в воздухе между нами. Он застилал глаза, мешая нам с мамой взглянуть друг на друга. Я открыла рот, чтобы извергнуть поток острых, как иглы, слов. Хотелось как можно скорее лопнуть этот пузырь.

– Мама, почему ты не навестишь бабушку, если так хочешь знать, как она поживает? Почему ты никогда к ней не ходишь? Она же не на Северном полюсе живет, – сказала я тихо.

Мама перестала мешать суп. Она удивилась, расстроилась, смутилась или еще не знаю что. В общем, я решила, что своими иглами пронзила не пузырь-секрет, а собственную мать, прямо в сердце. Я отвела глаза.

– Она тебе рассказала.

Это не был вопрос.

– Бабушка все тебе рассказала, да?

Я услышала, как дрогнул ее голос. Это было невыносимо. Я смотрела, как она ищет сигареты, спички, прикуривает, лихорадочно затягивается.

– Нет, мама. Бабушка Эя сказала, что ты должна мне все рассказать. Она не захотела есть пудинг, потому что… Потому что…

– Потому что решила, что его приготовила я? – прошептала мама, не вынимая сигареты изо рта.

– Да.

Мама заплакала. Молча, не навзрыд. Слезы катились медленно, а не брызгали фонтаном, как у меня.

Я встала и зарылась маме в колени. Обняла ее. Она быстро успокоилась и крепко прижала меня к себе. Потом отодвинула стул, чтобы я могла устроиться у нее на руках, как в детстве. Правда, в детстве плакала я, а мама успокаивала.

– Мне уже десять. У меня своя голова на плечах. Я все могу понять.

– Я знаю, – она прижалась ко мне. – Дело в том… Она начала меня качать, еле-еле покачивать. – Я должна была давно тебе все рассказать.

– Сделай это сейчас. Ну пожалуйста.

Я отогнала рукой дым.

Мама глубоко вздохнула – как ныряльщик, который готовится к прыжку.

– Элиза, ты всегда знала бабушку спокойной. Но много лет назад, когда ты еще не родилась, однажды вдруг….

Я выпрямилась, чтобы видеть ее лицо. Мама говорила с закрытыми глазами, напрочь забыв о сигарете.

– Бабушка Эя жила в квартире под нами, одна. Как понимаешь, мы виделись очень часто. Но однажды бабушку не было видно несколько часов. Тогда я спустилась к ней и обнаружила, что она стоит неподвижно у окна, а в руках у нее чайник. Она смотрела на него так растерянно, будто не знала, что это такое. Когда я заговорила с ней, она не ответила. Бабушка ничего не узнавала. Брала в руку туфлю и не понимала, что с ней делать. Или стул. Ни с того ни с сего. С каждым днем становилось все хуже. Она видела вещи, которых на самом деле не было. Она не узнавала людей. Она постоянно терялась. Мы находили ее очень далеко от дома, падающую с ног от усталости. Я уговорила ее перебраться жить к нам, но это продолжалось недолго, твой отец испугался, потому что она стала опасной. Понимаешь, Элиза?



– Опасной? Как это?

– Опасной для себя самой. Она не выключала воду и заливала квартиру. Однажды выпила залпом флакон туалетной воды «Дикая свежесть». После этого, стоило ей открыть рот, оттуда вырывалось благоухающее облачко. – Мама затушила окурок о тарелку.

– И сейчас тоже.

– Что?

– У нее изо рта пахнет пряностями и плюмерией.

– До сих пор? Ты мне никогда не рассказывала!

– Ты меня никогда не спрашивала.

– Короче, опасные чудачества на этом не закончились. В конце концов она чуть не сделала нечто ужасное… Мы увидели, как она свешивается с балкона, размахивая руками, будто крыльями. Понимаешь? Мы едва успели ее удержать. Ей нельзя было оставаться дома: одна жить она не могла. И тогда я подписала бумаги.

– Бумаги?

– Бумаги, чтобы поместить ее в лечебницу. Я не знала, что делать.

– Ты хочешь сказать, в психушку? Бабушка лежала в психушке?

– Это единственное место, где ей могли помочь. Врачи поставили диагноз «шизофрения». Я приходила навещать ее, но она не желала меня видеть. Стоило мне появиться, она приходила в ярость. Потому что знала: это я подписала бумаги для лечебницы. Знала и то, что без моей подписи они не могли ее заставить там жить.

– Она не хотела там жить?

– Конечно, нет.

– Зачем же ты ее там держала? Бабушка отлично себя чувствует! Я вижу ее каждый божий день. Она не сумасшедшая!