2. Ирландская сказка – Два мира (мифологическое фэнтези)

Сорча была как утренняя заря над вересковыми полями – столь же светла, свежа и желанна. Ее волосы были рыжими, как пламенное солнце на закате, ее смех был звонок, как капли родниковой воды, а глаза искрились зеленью весеннего леса после дождя. Вокруг нее, говорили в деревне, витали невидимые птицы – поцелуи самого Аонгуса, бога любви. Эти волшебные создания приносили ей любовные признания: вздохи и тайные желания – все те слова, что юноши деревни посылали ей в мыслях и снах. Но ни один из этих призывов не находил отклика в ее сердце. Сорча лишь с улыбкой склоняла голову, мягко, но твердо отказывая каждому, кто осмеливался подойти ближе.

Она уже выбрала. В ее сердце жил один единственный образ – Киниод.

Киниод был не просто красив: он был тем, кого в древних сагах называли сыном судьбы. Высокий, с широкими плечами, с густыми каштановыми волосами и глазами цвета грозового неба, такого, когда над облаками бушевал Таранис. Юноша обладал одновременно силой быка и кротостью ягненка. Он с одинаковым упорством колол дрова для вдовы, чинил забор пастуху и лечил больных овец для старого скотовода. Его любили все: старики за уважение, женщины – за обаяние, дети – за доброту. Но больше всего поражало в нем другое – он был умен. Не по годам. Его рассуждения о мире, сдержанность и редкая способность слушать напоминали старца, прожившего множество десятков лет.

Его часто сравнивали с Кухулином – героем древних времен, славным воином и сердцеедом. Но Киниод был слишком скромен, чтобы принимать такие сравнения. Он лишь пожимал плечами и продолжал делать свое дело.

Сорча всеми силами старалась привлечь его внимание. Она знала, как ловко крутить ногами в ритме джиги, и как смотреть игриво, с прищуром, бросая взгляды украдкой, как будто бы случайно. На праздниках она плясала с таким жаром, что даже старухи одобрительно кивали, мол, «вот, будет счастье ее избраннику». Но Киниод, казалось, замечал в ней только девочку, соседскую малышку, что когда-то бегала за ним по холмам с травинкой в зубах. Его взгляд был мягок, но отстранен. Он благодарил ее за рагу с мелко нарубленным мясом и крупными кусками овощей и ел его с удовольствием, но потом спокойно возвращался к своим делам, не задержавшись ни взглядом, ни словом.

Сорча терзалась. Сердце ее рвалось на части от любви, от недоумения, от боли. Чтобы найти ответ, она отправлялась к Фер Сидхе – высокому зеленому холму, что одиноко стоял посреди лугов. В народе говорили, что внутри холма, как в чаше, живет Бригантия – Бин Сидхе, покровительница женщин, поэзии и врачевания. Сорча приходила туда одна, иногда до самого заката сидела на коленях у подножья холма, шепча просьбы на старом языке – чтобы богиня укрепила ее дух, дала ей знамение, подсказала путь к сердцу Киниода. Однажды она обнаружила возле холма три ручья, и вспомнив древнее поверье, выкопала ямку у берега и закопала туда живого цыпленка – жертву, призванную умилостивить духов. Цыпленок тихо пищал, пока не скрылся в земле. Но ответа все не было. Ни шороха, ни сна, ни знака.

Киниод тем временем жил так, как будто мир был прост. Он ел, спал, работал, смеялся с соседями и хмурился, когда заболевала скотина. Но внутри него была дыра. Пустота. Словно он был сосудом, из которого вытекла неведомая суть. Он чувствовал это особенно остро, когда смотрел на горизонт, туда, где небо сходится с морем.

Все чаще он убегал к побережью. Стоя босыми ногами на гальке, он слушал, как волны перекатываются с грохотом и шепотом, как ветер завывает и как дельфины выпрыгивают из воды, сверкая мокрыми спинами. Он не знал, зачем приходит сюда. Просто это место дышало как он. Оно понимало его молчание. Там, у границы между землей и великой водой, он чувствовал себя живым, или почти живым. Там, где соленый бриз обдувал лицо, где облака отражались в волнах, он ощущал, как море чуть-чуть заполняет его пустоту.

Однажды, на излете ночи, когда небо еще только начинало светлеть в ожидании рассвета, Киниод вновь пришел к морю. Воздух был холоден, и тишина лежала над прибрежными камнями, как покрывало. Волны лениво катились к берегу, убаюкивая мир своей мерной песней.

И тут он увидел ее.

Она стояла на самом краю воды, где галька темной полосой сливается с пенными гребнями. Девушка. Прекрасная, как сон, забытый, но не отпущенный. Ее кожа была белой, как цветок анемоны, а волосы – густыми, черными, как крыло ворона, напитанное ночной бурей. Они ниспадали по спине тяжелой волной, и, казалось, сами тянулись к морю.

Киниод окликнул ее – осторожно, почти шепотом, чтобы не спугнуть. Но она вздрогнула. Обернулась. Ее глаза сверкнули зеленым, как у кошки в темноте. В одно мгновение на лице мелькнули испуг и тоска. Она метнулась к лежащему на берегу свертку. Это была шкура тюленя, поблескивающая влажным серебром. Она быстро накинула ее на плечи, и в следующую секунду ее уже не было.

На том месте, где только что стояла девушка, остался лишь морской зверь. Тюлень, гибкий и скользкий, с черными глазами, в которых все еще отражалось небо. Он посмотрел на Киниода, нырнул в волны. И исчез.

С того утра Киниод стал другим. Он не находил себе места. Еда была безвкусной, работа – бессмысленной, слова собеседников – пустым гулом. Его разум вновь и вновь возвращался к тому утру, к взгляду ее глаз. Он чувствовал, будто кто-то вырвал у него часть души – и унес с собой в соленые глубины.

Он начал расспрашивать стариков, рыбаков, травниц, детей. Те смотрели на него с уважением, с недоумением, с опаской. Кто-то отмахивался, кто-то переговаривался шепотом. В конце концов, одна старуха, кривобокая, с лицом как высушенное яблоко, сказала:

– Иди к охотнику. Он ближе всех к зверю и к тайне.

Дом охотника стоял на краю деревни, в том месте, где лес уже тянул к нему свои тени. Это был старый, но ухоженный дом, с деревянными ставнями и вороньим черепом над входом – чтобы отгонять дурных духов. Во дворе, словно сторожа, лежали четыре волкодава – псы огромные, с шерстью цвета пепла. Собаки не зарычали, не залаяли – наоборот, поднялись, обнюхали юношу, ткнулись в ладони влажными носами и, виляя хвостами, потребовали ласки. Их глаза были умными, почти человеческими.

Из дома вышел охотник. Высокий, сухой, с лицом, обветренным как кора. В его взгляде было что-то от хищной птицы – внимательность, осторожность и знание. Он молча выслушал Киниода. Кивнул, провел рукой по бороде.

– Девушка с черными волосами… и шкурой тюленя, говоришь?.. – задумчиво произнес он. – Тогда ты ищешь не зверя и не женщину. Ты встретил шелки.

Киниод нахмурился.

– Шелки?

– Дочь моря, что ходит по берегу в человеческом обличье, а в глубинах – зверь. Легенды не лгут, но редко говорят все. Если хочешь знать больше, тебе не ко мне.

Охотник указал рукой в сторону леса.

– Там живет один, кто знает все сказки и то, что скрыто в них. Лепрекон. Мудрец. Безумец. Хитрец. Все в одном. Но если кто и подскажет тебе путь – это он.

Киниод не стал прощаться долго. С первыми лучами солнца он набросал в дорожную сумку кусок хлеба, немного сыра, бурдюк молока, да и вышел за ворота. Позади осталась деревня, с ее дымными крышами, собаками у порогов и воронами на изгороди. Осталась и Сорча – та, что смотрела ему вслед из-под платка, не решаясь окликнуть, но и не в силах скрыть тревогу. В ее взгляде было все: страх, надежда и та любовь, что не просит слов.

Он шел быстро, почти наугад, будто путь был в нем самом. Пересек зеленые, сочные холмы, где ветер играл травами, как струнами арфы. Миновал поле, сплошь усыпанное клевером. То был ковер богов, хранящий древние шаги. А за ним начинался лес.

Лес был папоротниковый – влажный, мшистый, шепчущий. Деревья здесь были высоки, а тени – длинны и задумчивы. В их объятиях даже ветер ходил неслышно, как вор.

К вечеру Киниод присел на упавшее бревно у лесной тропы. Сумерки уже расползались по подлеску, но день все еще держался на ветвях. Он достал из торбы хлеб, разломил, стал есть, запивая молоком. И тут заметил движение среди стволов.

Появился старик.

Невысокий – чуть больше метра ростом, с лицом, поросшим тонкими корнями морщин. Его одежды были зелены, выцветши, и сливались с лесом, как кора с деревом. Он неспешно шел, собирая грибы, перебирая их с вниманием алхимика.

Киниод приветствовал его и, не колеблясь, предложил присоединиться к трапезе. Хлеба и молока было не так уж много, но было достаточно, чтобы разделить их с добрым сердцем.

Старик принял приглашение, присел рядом. Поел с удовольствием, причмокивая и кивая. А после вытер губы рукавом и представился:

– Филитиарн я, из племени Дану.

Киниод поднял бровь, но не испугался. Он знал легенды и понял, кто перед ним. Лепрекон. Лесной мудрец. Один из тех, что старше деревьев и хитрее лис.

– Я ищу девушку, – сказал Киниод. – Ту, что называется шелки.

Филитиарн рассмеялся. Голос его был как шелест осенней листвы.

– Ах, вот ты о чем. Шелки, значит… Из морского рода. Они носят шкуры, что дают им форму зверя, и хранят в глазах древние глубины.

– Как найти ее вновь? – спросил Киниод.

Филитиарн почесал затылок, осмотрел небо, будто сверяясь со звездами, и произнес:

– Шелки выходят на берег раз в девять дней. Ночью. Если хочешь встретиться с ней – иди к морю. Урони в воду семь слез. Только настоящих – не выжатых и не от ветра. Если она захочет встречи – оставит красную шапку. Увидишь ее – бери. А вечером того же дня вернись на берег. Там все и решится.

– А если не захочет? – спросил Киниод.

Филитиарн пожал плечами.

– Тогда берег будет пуст. И ветер – молчалив. А дальше уж как твоя звезда поведет. С шелки играть – все равно что пытаться поймать прилив: может прийти, а может и забрать.

Киниод вернулся в деревню, когда петухи еще только собирались подумать, не рано ли кукарекать. Лицо у него было усталое, но глаза – живые, как у того, кто наконец-то услышал долгожданный ответ. Он не стал ни с кем разговаривать, только Сорча мельком заметила, как он снова уходит.

На этот раз он шел медленно. Шаг за шагом, словно сам отмерял время до чуда.

Когда оказался на берегу, он снял обувь, сел у самой воды. Море было спокойным, будто затаило дыхание. Киниод знал, что слезы не должны быть случайными. Не от лука или ветра. Поэтому, как человек с фантазией, он стал щекотать себя – пальцем по боку, по ступне, даже под подбородком. И рассмеялся. Заливисто, искренне, до слез. Семь прозрачных капель упали в воду, как росинки с ладони духа.

На следующее утро он снова пришел к берегу. Волны были неспешны, солнце лениво катилось по небу. И тогда он увидел ее – шапку. Красную, как ягода шиповника, она лежала на гладком камне, будто только что ее положила рука. Ни песка, ни водорослей – будто она ждала его. Или выбирала. Он не стал трогать ее, только сел рядом. И ждал.

День проходил медленно. Киниод слушал крики чаек, шепот волн, смотрел, как солнце пьет воду, оставляя золотую тропу на гребнях. А потом наступил вечер. Закат окрасил море в цвет меди, и тогда он увидел ее.

Сначала – тень в волнах. Потом – плавное движение, как у ласточки под водой. И вот уже – тюлень. Крупный, темный, с глазами, в которых было что-то большее, чем зверье. Он вынырнул у самого берега, выбрался на камни. Несколько мгновений, и тюлень сбросил шкуру, словно старую накидку, и обернулся девушкой. Той самой. С черными, как воронье крыло, волосами. С глазами, в которых звезды еще не успели потухнуть. Она была красива не по-людски. Так, как бывает красива луна над морем в безоблачную ночь.

Киниод замер. Смотрел, как на чудо, которое выбрал не он, а которое выбрало его.

– Меня зовут Кива, – сказала она. Голос ее был как пена, шепчущая имя на ушко прибою.

И в тот миг юноша забыл обо всем. Был только берег, закат, она и красная шапка между ними.

Она рассказывала ему о жизни под волнами – о светящихся рыбах и колыбельных китов, о гротах, где дремлют духи шторма, и о пирах, что шелки устраивают в полнолуние. Он же делился историями о крошечной деревне, о праздниках с медом и танцами, о курах с характером, которые гоняются за детьми. Они говорили, не замечая времени. До самого рассвета. А когда первые лучи разрывали ночь, она снова надевала свою шкуру и скользила в волны – туда, где ее дом.

В невыносимом ожидании проходили девять дней. И еще девять. И еще. И так – целый год. С заката до рассвета, от смеха до тишины. Между двумя мирами.

Но однажды, когда волны отступили, а луна стояла высоко, Киниод больше не захотел отпускать ее. Когда она сбросила шкуру и обернулась девушкой, он быстро, почти испуганно, схватил тюленью шкуру и прижал к груди, как сокровище, что может исчезнуть. Она замерла. В ее глазах мелькнул страх. Не гнев – только тихое, глубокое непонимание. Но она осталась. Он спрятал шкуру в своем доме. Кива стала жить с ним. Бродила по полям, молчала у очага, гладила собак, что приходили к ней, как к своей. Была добра и кротка. Но с каждым днем ее взгляд становился все тише. Как будто в ней начиналась осень.

Прошел еще один год.

Киниод больше не мог смотреть на ее печаль. Она не говорила ни слова, не упрекала, но он знал: она ждет. И скучает по той части себя, что лежит, спрятанная в ящике. И однажды он вернул ей шкуру. Она не сказала ничего, только посмотрела на него так, будто впервые. Потом схватила шкуру и побежала к морю. Волны уже ждали ее. Но она остановилась.

Долгий миг.

Повернулась. Глаза ее сияли, но не от соленого ветра. Она смотрела на Киниода, и в этом взгляде было столько любви, сколько не вмещает вся человеческая жизнь. Она подняла руку. Приглашение. Не прощание.

Он не раздумывал.

Море всегда было рядом: звало, пело, шептало ему с детства. Но теперь оно стало домом, потому что там была она. Он взял ее за руку. И волны сомкнулись над ними. Мягко, как объятие матери.

И впервые Киниод понял, что живет. Не существует – живет. Не подстраивается – следует своему зову. Пустота, что гнездилась в нем с детства, исчезла. Он был дома. В самом сердце шторма, в тишине под водой, в ее взгляде.

Прошло несколько лет.

Сорча вышла замуж за тихого плотника с добрыми руками и терпеливым сердцем. У них родились дети, и в их смехе зазвенело то, чего ей всегда не хватало. Она пекла хлеб по утрам, учила дочку вышивать, гладила волосы сына, когда тот не мог уснуть.

И в какой-то момент поняла – она счастлива.

Не ярко, не бурно, но глубоко, по-настоящему. Как родник под камнем, что не видно снаружи, но от него цветет поле. Иногда она вспоминала Киниода – юношу, что смеялся, щекоча себя, чтобы уронить семь слез в море. Вспоминала его мечтательные глаза и тоску, с которой он смотрел на горизонт. Когда-то она думала, что любит его. И, быть может, тогда – любила.

Но теперь знала – она не смогла бы быть счастливой рядом с ним. Его сердце принадлежало морю. А ее – дому, запаху теста, детскому плачу, шерстяным носкам и тихому счастью по вечерам.

Киниод нашел свою стихию. И она – тоже.

Счастье не всегда в том, чтобы быть вместе. Иногда оно – в том, чтобы найти свое место. Пусть даже оно лежит вдалеке от чужого пути. Лишь оказавшись в своей стихии, каждый из них стал по-настоящему живым. Свободным. И счастливым.